И я, конечно, не шакал. Я, стиснув зубы, отхожу в сторону, но хочу воспользоваться его болезнью, разыгрываю суровость и горечь, избегаю ее; к счастью, у меня есть и другие интересы, на какое-то время я становлюсь чуть ли не женоненавистником. Лгу самому себе… из порядочности. Ибо огонь в моей душе горит, не угасая, хоть и за темными шторами. Я все это прекрасно понимаю. Но я уже привык лгать. Пока в один прекрасный день не распахиваю дверь, как грабитель!» Енс Фердинанд засовывает руки в карманы пальто и наклоняет голову, словно защищаясь от налетевшего града, града презрения и отвращения к самому себе. «Следовало бы прыгнуть за борт, — горько думает он… — чтобы эта немыслимая пьеса окончилась устранением зрителя!..» Но пьеса продолжается с роковой непоколебимостью и зритель смотрит ее. Высокий серьезный человек с резкими чертами лица, но со светлой молодой шевелюрой и маленький горбун с умными, колючими глазами и насмешливым ртом входят в гостиницу Хансена и спрашивают Ливу Бергхаммер. Официантка Марта разглядывает их с любопытством, она определяет, что высокий — школьный учитель, а от маленького брезгливо отвертывается. Она терпеть не может некрасивых, увечных. — Садитесь, я позову фрекен Бергхаммер, — официально произносит она. Вскоре появляется Лива. Она бледна восковой бледностью, кажется, что она накрасила брови и ресницы. Белая как мел, черная как уголь… Бесцветные губы потрескались. Утомленными от бессонницы глазами она оглядывает многолюдное помещение. Замечает Симона… и вдруг яркий свет зажигается в ее глазах и два ярких красных пятна вспыхивают на скулах. Два красных цветка! Да, она может расцвести… как розовый куст! Приближаясь к Симону, она, будто дрожа от холода, поеживается и закрывает глаза. Он поднимается, берет ее руку, она наклоняет голову, и он приникает ртом к ее волосам. Енс Фердинанд тоже встал и стоит, наблюдая, колеблясь между протестом и благоговением. Маленькая сценка, такая безусловно прекрасная, соединяет в себе величие и прелесть. Несчастная девушка и ее духовник. Это напоминает ему Иисуса, исцеляющего больную женщину. Да, она исцелена, румянец растекается по щекам. Ему горячо и больно теснит грудь, как будто в ней кипит разъедающий щелок боли, он не может сдержать идиотских и унизительных слез. Никогда еще он не чувствовал себя таким лишним, таким постыдно ненужным. Это же просто неслыханно, неприлично, что она даже не замечает его! Плача, он протягивает ей свою длинную грязную и холодную руку. — Енс Фердинанд! И ты здесь! — И несколько обычных фраз: — Спасибо, что приехал… это хорошо с твоей стороны!.. И снова к Симону. Снова низко склоненная голова, смиренное обожание, свет доверия в ее глазах… да, поистине это любовь… возвышенная… прекрасная… незабываемая. Симон берет ее руки в свои, она садится рядом с ним, они молятся, соединив руки и закрыв глаза. Енс Фердинанд отходит как можно дальше, садится за другой стол, подзывает девушку и просит пива. Он вливает его в себя, не глядя на молящуюся пару. Религия — это ведь только замаскированная эротика. Во всяком случае, религиозность молодых женщин. Все эти евангельские женщины с их надеждой и верой, жалостью и отчаянием… та, у колодца, и та, которая мыла ему ноги, и те, у подножия креста, и те, кто встретил воскресшего в саду!.. «Но боже ты мой, — думает Енс Фердинанд, осушая вторую кружку пива и размышляя, не попросить ли еще одну. — Вся доброта, вся красота… в большинстве своем — это сублимация эротики. Как пение птиц. И это еще более свойственно нам — млекопитающим!» — Еще пива, спасибо! — Енс Фердинанд испытывает страстное желание предпринять что-то отчаянное. Например, вскочить, указать пальцем на Симона и крикнуть: «Он арестован! Я арестую этого человека! Это известный насильник, сексуальный маньяк! А эта молодая женщина — моя возлюбленная, моя любимая, моя единственная. Она все для меня в этой жизни! Мое солнце, мое солнце! Моя звезда в ночи! Аллилуйя!» — Кто этот человек, который сидит рядом с Ливой? — шепчет Марта и доверчиво наклоняется к нему, наливая ему пиво. — Ее отец? Ее брат? — Нет, ее возлюбленный! — отвечает Енс Фердинанд. Его забавляет ее растерянность. — Ее новый возлюбленный, ведь прежний-то умер! Марта смотрит на него вытаращив глаза, качает головой и отвечает: — О, как вы отвратительны! — Ее рот брезгливо кривится, словно она видит паука. И она отходит от него с пустой бутылкой. Енс Фердинанд бредет один по мокрым туманным улицам. Есть своего рода успокоение в том, что ты в чужом месте, где тебя никто не знает. Наступают густые сумерки, прорезаемые огоньками сигарет и карманных фонарей. Сонные машины со средневековыми фонарями с трудом пробираются по узким улочкам. Это старый город с трущобами и множеством ветхих домов. Издалека доносится приглушенная музыка волынок, она приближается. Он входит в барачный поселок с прямыми как стрелы улицами. «Post Office, Sergeants mess»[19] — значится белыми буквами на черном фоне закрытых дверей. Из одного барака звучат пение и шум, дикая музыка волынок. Двое мужчин в штатском приоткрывают дверь и проскальзывают в помещение. Енс Фердинанд идет незамеченный за ними и оказывается в зале, полном табачного дыма. Он немного напоминает старинные дома для сумасшедших, как их изображают на картинах: сумасшедшие свободно ходят в зале и могут делать все, что им вздумается. «Штатским вход запрещен!» — говорит устало, без убежденности апатичный человек в рубашке с засученными рукавами. Он ведет штатских в угол и, обнажая вставные зубы, произносит, почесывая затылок: — Джину у нас нет. Виски? — Он оглядывается, посвистывая, сует бутылку в карман Енса Фердинанда, шепчет цену и, зевая, берет деньги. А вслух строго говорит: — Здесь нельзя находиться, нам запрещено пускать штатских! Енс Фердинанд снова бродит во мраке. Проливной дождь. Куда деваться? Проблема разрешается неожиданно и быстро: прямо перед его носом в скале зияет черная пещера — это бомбоубежище. Здесь терпко пахнет плесенью и кошачьей мочой. Но тут есть крыша над головой и тут он в полном одиночестве. Здесь даже есть скамья, на которую можно сесть. Он открывает бутылку. — Твое здоровье, сударь! — произносит он, делая любезный поклон во мраке. — И добро пожаловать на остров Ян Майей дождливым октябрьским вечером в 1894 году. Здесь уютно, чисто, безлюдно, подметено и вымыто, начищено до блеска. Разреши представить тебя абсолютному полярному мраку! Твое здоровье! Симон и Лива идут вдоль набережной, им нужно о многом поговорить, в переполненной гостинице слишком шумно. И Симон предложил пойти на бот. — Я плохо спала ночью, — говорит Лива, глубоко вздыхая. — Иногда бываешь такой слабой, испытываешь такой страх, Симон. Ты сам это сказал, помнишь? Ты сам боишься, говорил ты. — Да, я хорошо помню, — прерывает ее Симон. — Тогда я сам был слаб и мерзок. И это потому, что тогда я еще не сделал нужного шага, я еще не решился испить чашу, уготованную мне. Я боялся. Вздохнув, он продолжал: — Я боялся креста, Лива. Но больше не боюсь. Теперь я понял и осознал слова: «Взять крест и последовать за ним». Это же так просто. Он попрал смерть, будучи распятым, и тем искупил грехи других. Это и мы должны сделать. Мы — те, кто действительно хочет следовать ему. Они медленно шли дальше. Симон продолжал: — Все ведь пытаются бежать от этой заповеди… церковь, свободные общины, все фальшивые пророки, которых, как сказано в Писании, в последние времена будут слушать люди. Они стараются обойти тяжкую правду, сделать тяжкое приятным, превратить его в нечто, не требующее жертв. Они считают, что достаточно только верить, и мы спасены и в этом мире и в будущем. Как будто Иисус не сказал ясно: «Хотящий жизнь свою спасти, потеряет ее, не отдающий жизнь свою во имя мое, обретет ее!» Он снова остановился, схватил руку Ливы, сжал ее и сказал:. — Ты поймешь меня, Лива, хотя, может быть, и не сегодня. Я это знаю! Бог дал мне понять, что и тебя он избрал своим крепким орудием. Он будет говорить твоими устами. Скоро ты заговоришь. И твою исповедь многие услышат, она посеет тревогу и страх и пробудит множество душ! Мы будем вести последнюю великую борьбу вместе, так хочет бог! Селя! — Селя! — ответила Лива. У нее кружилась голова. В глазах потемнело, она вынуждена была прижаться к нему. — Спасибо, Симон! — сказала она в большом волнении. — Спасибо, что ты мне это сказал. Они вошли на борт бота. Из кубрика доносилось слабое трехголосое пение — экипаж творил вечернюю молитву. Симон запел своим громким голосом. И Лива тоже. У нее по-прежнему кружилась голова. Все тяжкое и ужасное, что она пережила за последние дни и ночи, растворилось, как будто годы забвения пролегли между прошлым и настоящим. Она почувствовала себя дома, да, истинно, где Симон, там утешение и душевный покой, там ее настоящий дом, ее единственный дом. 7 Вечность, значит, состоит из опилок? Да, судя по последним сообщениям, этот очень обычный и хорошо известный материал — самая существенная часть жизни после смерти. Голос чужого человека звучит сухо, как скрип двери, он повторяет с легкой улыбкой, разоблачающей его как мстителя, хотя у него такое простое, внушающее доверие лицо. Опилки. Биллионы тонн, непостижимо высокая гора, по сравнению с которой горные массивы Гималаев кажутся песчинкой. Полузадушенный Енс Фердинанд опускается на дно, слышен все тот же сухой, скрипучий голос, в последний раз он видит фосфоресцирующую улыбку знаменитого физика, похожую на оскал черепа. Открывает глаза и видит над собой покатый потолок… что это — сон или действительность? Он в маленькой чердачной каморке. Через низкое окошко льется холодный утренний свет. У его ложа стоит худенькая женская фигурка. Она напоминает ему больницу, сестер. — Вставай! — звучит безжалостный голос. Он внезапно узнает ее, это официантка из гостиницы Хансена. — Не можете ли вы дать мне немного воды? — просит он. Она протягивает ему чашку без ручки с зеленоватой жидкостью. Он жадно пьет, это не вода, а ликер. — Огромное спасибо. Она бросает на него суровый взгляд: — Тебе не следовало бы этого давать. За то, как ты вел себя! Неужели в тебе нет ни капельки стыда? Прийти сюда мертвецки пьяным и орать, как разбойник! К счастью, я была дома и сумела управиться с тобой. Скажи мне спасибо, что ты не попал в полицейский участок! А ну поднимайся! Каков подлец! Марта с треском захлопнула за собой люк и, продолжая браниться и фыркать, помчалась вниз по лестнице. Енс Фердинанд чувствует себя бодрым и спокойным, события вчерашнего дня предстают перед ним ясно, но только до определенного момента. Поездка. Подводная лодка. Симон. Прибытие. Гостиница Хансена. Встреча Симона с Ливой. Охватившее его отчаяние. Офицерская столовая. Бутылка. Бомбоубежище. А потом? Отчаянное блуждание под проливным дождем, приход в больницу для туберкулезных. Но он не помнит, чем все кончилось. А потом несколько пьяных поющих матросов, которые затащили его в погреб, где лежали опилки и стружки и где они распевали старинные песни. Каким-то образом он вернулся в гостиницу, устроил дебош, и его втащили сюда на чердак. А теперь он снова поедет… обратно в Котел. Обратно в отвратительную лужу! И над могилой Юхана будут нести слюнявую чепуху… Пастор Кьёдт… и, конечно, Симон-пекарь! Но ведь он вправе выйти из игры, и пусть все идет своим чередом. Он не в состоянии туда вернуться. Это просто невозможно! Вдруг в его памяти всплывает постыдная сцена. Черная сестра милосердия в белом воротничке… и его крик: — Как вы смеете скрывать от меня труп, вы палачи!.. На лестнице слышатся шаги, потом в люк осторожно стучат. «Это Лива!» — пронизывает его мысль. Да, это Лива. Она готова к отъезду. На ее одежде и волосах жемчужинки дождя. — Енс Фердинанд, мой друг, мы отплываем через полчаса. Слышишь? Она приближается к его ложу, дотрагивается до его волос, похлопывает его по плечу. Он как в лихорадке хватает ее за руку и говорит, задыхаясь: — Лива! Я… я… думал, ты очень на меня сердишься?