Судья поднялся угрожающе, но тоже отвернулся. — Эта история — чернейшая ложь, — глухо засмеялся он. — Я могу в этом поклясться. — Он вдруг повернулся к Опперману, в глазах горела жажда убийства. — Ах вы, проклятая грязная свинья! Отвратительная грязная свинья! Опперман, успокаивая, положил руку ему на плечо. — Быть благоразумный, судья, слушать меня! Я не думать, что эта история ложь! Если этом узнать, вы быть опозорен тоже. Мы оба быть опозорен, оба грязный свинья! Кому это польза? Есть тоже другой вещи, судья, странный вещи. Я знать много. Но… если мы сделать вид ничего не знать, Йоаб Хансен. Нет, я только предлагать. Судья слегка вздохнул. Он почесал грудь и явно был не прочь вести переговоры. — Но девушка была изнасилована, — сказал он. — Это доказано. Потребуют объяснения. — Пекарь? — быстро произнес Опперман. — Никто не говорить о нем? Он подошел к судье и взял его за отворот пиджака. — Может быть, мы два договориться? Может быть? Вы сделать мне услугу, я сделать вам услугу… как раньше? Может быть, я говорить: я делать вам рождественский подарок как хорошему покупатель, я дать вам пять тысяч крон… десять тысяч крон или двадцать тысяч? Наличные, конечно, не чек! — Он не смог подавить легкого смешка. Судья скривил свой и без того кривой рот и медленно проговорил: — Я не знаю, Опперман. Мой долг чиновника… вам известен. Но с другой стороны, как вы знаете, я не люблю… И что выиграет от этого дёвушка? С этой точки зрения лучше избежать судебного разбирательства. Жаль ее репутацию, жаль ее семью. Короче говоря… Короче говоря, Опперман, мне надо подумать, прежде чем я что-то предприму. Он понизил голос: — Но между нами говоря, Опперман, доктор… доктор напал на ваш след! Он с удовольствием уничтожил бы вас!.. Значит, встретимся завтра. Созвонимся. Мужчины протянули друг другу руки, не обменявшись взглядом. На следующий день, к вечеру, редактора Скэллинга посетил Опперман. — Извинить, я беспокоить вас, господин редактор, — сказал он с легким вежливым поклоном, — тысячу спасибо за великолепный венок и участие! Он протянул редактору конверт: — Это объявление, если разрешите, на весь последний полоса. Я получать так много новые товары. Но я приходить и за другим. Спасибо, я хорошо сидеть здесь у двери, спасибо. Некоторое время Опперман, улыбаясь, смотрел на редактора. Затем поднял глаза, и лицо его сразу же приняло горестное, страдальческое выражение. — О, — жалобно произнес он, — так много страданий… так много, много сумасшедшие, так много горя, так много несчастные люди, господин Скэллинг! Во весь свет. И у нас тоже, хотя мы не участвовать войне. Теперь моя дорогая Лива Бергхаммер стала сумасшедшая, о, мне это делать так больно, она так хорошо работать у меня, такой честный и красивый девушка. Но я хотеть сказать: в больницах почти нет места для всем сумасшедшим, редактор, и их посылать домой, а они еще нет выздороветь. Поэтому я думать: построить дом отдыха восстановления здоровья! Во всем мире есть дома отдыха. Подумать, как быть хорошо, если мы тоже построить такой дом выздоравливающих здесь! — В этом нет никакого сомнения! — подтвердил растроганный редактор. Опперман сам был растроган. Его верхняя губа дрожала, и в глазах появилось молящее выражение. Он смущенно вертел шляпу в руках и был похож на среднего служащего, который получил возможность предстать перед начальником и изложить ему свою просьбу о скромном повышении жалованья. Редактору было просто-таки больно смотреть на этого слишком застенчивого консула, он попытался помочь ему: — Господин Опперман, может быть, вы хотите организовать сбор средств… — Да. Нет, сначала я хотеть сказать, что мой дом, мой вилла, пустой после смерти моя бедная Алис, мне он больше нет нужный, он ведь большой, его можно использовать для начала, если редактор думать это. И тогда можно быть проводить сбор средств, я думать давать пятьдесят тысяч крон. Редактор всплеснул руками так, что раздался звучный хлопок. Он был потрясен. — Этот дом для выздоравливающих можно назвать «Память Алис» в память моя жена. Или «Дом для выздоравливающих Алис». — «Дом для выздоравливающих памяти Алис», — предложил редактор. Голос у него от волнения срывался. — Нет, теперь вы должны… извините меня, консул Опперман, я должен немедленно же рассказать об этом жене… и горю от нетерпения! Майя! Послушай! Что ты на это скажешь? Услышав о плане Оппермана, Майя разразилась слезами. — А с вами еще так дурно поступают, — сказала она, сжав его руку. — Нет, почему дурно? — улыбаясь, спросил Опперман. — Никто не относится дурно к Опперману, — поправил жену редактор. — Нет, — подтвердил Опперман, — почти все такой хорошие. Но, редактор, может быть, написать немного об этом, чтобы быть порядок и сразу же начинать сбор средств, да? Вы не называть мое имя! — Вот этого-то вам и не избежать! — засмеялся редактор. — Еще чего не хватало! — Вот, Майя, — сказал редактор, когда они остались одни, — вот это жест! Самое трогательное, что он это делает в память своей жены. Как он, должно быть, любил ее! Майя кивнула головой, вытирая слезы. — Нельзя не признать, что это исходит из сердца! — продолжал редактор. — Откуда же иначе, черт возьми! Извини, что я ругаюсь, я совершенно не в себе. Его, а не Саломона Ольсена следовало бы сделать кавалером ордена Даннеброг. Ведь что сделал Саломон Ольсен для общества, для общего блага? Он обделывает только собственные дела, на это он мастер! При случае я намекну об этом амтману. Глаза редактора приняли насмешливое, почти жестокое выражение, и он сказал с глубоким презрением: — А как выглядит наш циничный друг доктор с его мелочными, злобными шутками о религиозных шаблонах, о черве, которого он разрубает на куски? Он выглядит жалким ничтожеством, Майя, не правда ли? Редактор, пошарив вокруг себя, нашел ящик с сигарами и дрожащей рукой зажег сигару. — Послезавтра Опперману будет предоставлена не только последняя полоса, но и вся первая. Как жаль, что у нас нет его фотографии! Или его жены. Или виллы, чудесного старого дома, который теперь… Черт побери, я сейчас же начну писать передовицу. Наконец можно написать о чем-то радостном. Не о войне, убийствах, кораблекрушениях и несчастьях, но, черт возьми, о чем-то великом и светлом. Почти как в старые времена… Редактор вынул блокнот. Отложил сигару в сторону и стал невольно насвистывать вальс из оперетты «Граф Люксембург». 4 Началась мягкая оттепель. Поздний туманный рассвет почти без всякого перехода превращается в неопределенные туманные и дымные вечерние сумерки. Вдова Люндегор по причине беременности закрыла пансионат. Мюклебуст и Тюгесен оказались бездомными. Собственно, что значит «бездомный»? Можно, конечно, поселиться в отеле «Hotel welcome»[27], в гостинице Марселиуса, но там шумно, много военных. Лучше уж жить на корабле викингов, здесь тихо, спокойно, здесь можно играть на гитаре и быть самим собой. Можно и стоять на якоре, и плавать потихоньку, или идти под всеми парусами, или причалить в каком-нибудь пустынном уголке у берега фьорда. И жарить бифштекс, и пить пиво. Чудесная жизнь. Пиво кажется вкуснее, когда им запиваешь бифштекс, а водка лучше всего подходит к бифштексу с пивом. И никогда бифштексом, пивом и водкой не наслаждаешься так, как в серый, дождливый вечер в маленьком заброшенном заливе, где плещется вода. Иногда они сходят на берег за покупками, продовольствием, табаком, одеялами, тельняшками, покупают все, что душе угодно. А денег у Мюклебуста куры не клюют. Спиртным снабжает офицерская столовая, Мюклебуст как союзник дружит со всеми военными, включая и капитана Гилгуда. Каюта слишком мала, они расширяют ее, встраивают новые шкафы и делают широкие койки с пружинными матрацами. Нет ничего приятнее, чем лежать здесь укрытым от всех, забытым всеми и попивать темно-коричневый, горячий как огонь грог, приправленный пряностями, как острейший соус, когда ночной дождь пляшет на палубе, как мыши на столе, пока кота нет дома. Или когда свирепствует ветер и волны разбиваются о корпус судна, словно стекло, — невинный, чудесный звук, напоминающий о молодости мира. Иногда среди ночи в каюте вдруг станет светло как днем, посмотришь на часы, выругаешься и подумаешь, что настал конец света, судный день, но это всего-навсего свет двух военных прожекторов, ха-ха. Иногда в ночном мраке и тьме послышится канонада, но и это решительно ничего не значит, это делается лишь для того, чтобы люди не забыли, что мощная военная сила и дорогое оборудование стоят на их страже, причем совершенно бесплатно. Однажды ночью завыла сирена противовоздушной обороны, но оказалось всего-навсего, что некая молодая дама, расшалившись не в меру, дернула за контакт. Однако на следующую ночь сирена звучит снова, и Мюклебуст, который лежит и читает «Революцию нигилизма» Раушнинга, слышит, что мрак насыщен хаотическим шумом моторов — резким железным скрежетам плуга смерти! Значит, появилась туча саранчи, стремящейся все разрушить, жаждущей убивать и гибнуть. Так часто говорилось и предсказывалось, что добрая военная гавань Котел будет разрушена огнем. Но опасность снова исчезает. А в другой раз ранним утром, до того, как успела взвыть сирена, с большой высоты на гавань сбрасывают бомбу. Она не взрывается. Итак, пробиваешься вперед сквозь горе и опасности, сон и еду, сквозь отвращение и надежду к тому великому мгновению, когда… Если оно когда-нибудь наступит. Но каждый тешит себя надеждой. Однажды Мюклебуст получает письмо, не ничего не говорящее письмо Красного Креста, написанное в телеграфном стиле, а настоящее, написанное от руки. Но он сразу же по почерку узнает, что это от его сына-коллаборациониста, раскрывает письмо только для того, чтобы убедиться в этом по подписи. А потом с искаженным лицом садится у печки и смотрит, как бумага сморщивается, чернеет и превращается в копоть. Горьких комментариев не будет. Он отец, но прежде всего патриот. Отдельные слова из длинного, четко написанного письма запечатлелись на сетчатке его глаза, когда он искал подпись, они, словно дурное семя, дают теперь ростки в его мозгу: родство крови… болезнь… пал. Пал или упал? Упали ли часы со стены или брат коллаборациониста Хенрик пал на Восточном фронте? Пал… упал!.. Но письмо сожжено, и это все равно. Патриоты не читают писем от коллаборационистов. В тот же день Мюклебуст получает сообщение о том, что его младший сын Одд, спасшийся с затопленного минного тральщика, ранен и находится в лазарете. На следующий день, день, озаренный удивительным медно-красным светом, два седых серьезных человека без предварительных переговоров делают необычно большие закупки продовольствия, одежды, морского снаряжения, спасательных поясов, корабельного снаряжения, предназначенного для дальнего плавания. — Не хочется постоянно забегать сюда к вам, — говорит Тюгесен Масе Хансен, на щеки которой, разрумяненные радостным возбуждением и благодарностью к хорошим покупателям, ложится дополнительно анилиново-красный отсвет неба, окрашенного солнцем. — Посмотри-ка, Тюге! — говорит Мюклебуст, когда они выходят со своими покупками. Он указывает на витрину магазина Масы Хансен. — Ах! — восклицает Тюгесен. — Значит, она все же появилась. Они с грустью рассматривают карусель погибшего наборщика Хермансена. Картонный кораблик с полным грузом причаливает к пристани, и веселые марионетки радостно поднимают руки. Но просцениум исчез и надпись «Черный котел» стерта. Вместо нее мелким, несколько неуклюжим почерком, выпадающим из общего стиля, написано: «КОРАБЛЬ ПРИВЕЗ». Внизу на подвижной табличке Маса Хансен может написать названия товаров, которые ей нужно разрекламировать в данный момент: «Элегантные английские кожаные морские куртки на молнии». А внизу: «Помните, что товары Масы Хансен не только самые дешевые, но и самые лучшие». — Ну, пойдем, — говорит Мюклебуст, — или ты хочешь дождаться, пока шхуна потерпит кораблекрушение? — Тут была кнопка, которую он нажимал, — говорит Тюгесен. — Да, я прекрасно помню, — подтверждает Мюклебуст, — я сам ее высматриваю, но ее нет. Эту часть механизма они удалили. На борту корабля викингов большая спешка. О выпивке и речи быть не может. Наводится порядок. Груз укладывается с немногословной серьезностью, по-штурмански, проверяются паруса и спасти. Бинокль. Компас. Ружье. Сигнальные ракеты. Даже морская карта. И наконец, после хорошо выполненной работы маленькая темно-красная, почти черная в предвечернем освещении невинная бутылочка. Дует легкий бриз. Стрелка барометра поднимается. — В такой вечер, — говорит Мюклебуст, — в такой вечер приятно распустить паруса над Северным морем, правда? Нет, я хочу сказать, что мы можем дойти до устья фьорда и обратно. — В обе стороны у нас будет боковой ветер. — Я вижу, — говорит Тюгесен, явно объятый истерическим страхом, — ты хочешь отправиться в далекий путь. Но если мы налетим на шхеру и потерпим кораблекрушение? — Голос его становится все слабее, все выше: — Или простудимся и схватим насморк? — Теперь поднимаем якорь, — серьезно произносит Мюклебуст. Он встает с долгим вздохом облегчения и спокойной решимости.