Хочу думать о красивом…" "В первый год после аварии… У нас в посёлке исчезли воробьи… Они валялись всюду: в садах, на асфальте. Их сгребали и вывозили в контейнерах с листьями. В тот год листья не разрешали жечь, они были радиоактивные. Листья хоронили. Через два года воробьи появились. Мы радовались, кричали друг другу: «Я вчера видел воробья… Они вернулись…» Пропали майские жуки. Их до сих пор у нас нет. Может, они вернутся через сто или тысячу лет, как говорит наш учитель. Даже я их не увижу… А мне девять лет… А как моя бабушка? Она же старенькая…" "Первое сентября… Школьная линейка… И ни одного букета. В цветах, мы уже знали, много радиации. Перед началом учебного года в школе работали не столяры и маляры, как раньше, а солдаты. Они косили цветы, снимали и увозили куда-то землю на машинах с прицепами. Вырубили большой старый парк. Старые липы. Баба Надя… Её всегда звали в дом, когда кто-нибудь умирал. Поголосить. Почитать молитвы. «Молния не ударила… Сушь не напала… Море не залило… Лежат как чёрные гробы… — Она плакала над деревьями, как над людьми. — А, мой ты дубок… Моя ты яблонька…» А через год нас всех эвакуировали, деревню закопали. Мой папа — шофёр, он ездил туда и рассказывал. Сначала вырывают большую яму… На пять метров… Подъезжают пожарники… Из брандспойтов моют дом с конька до фундамента, чтобы не поднять радиоактивную пыль. Окна, крышу, порог — все моют. А потом кран стягивает дом с места и ставит в яму… Валяются куклы, книжки, банки… Экскаватор подгребает… Все засыпают песком, глиной, утрамбовывают. Вместо деревни — ровное поле. Там лежит наш дом. И школа, и сельсовет… Там мой гербарий и два альбома с марками, я мечтала их забрать. Был у меня велосипед… Его только мне купили…" "Мне — двенадцать лет… Я все время дома, я — инвалид. В нашем доме почтальон приносит пенсию мне и дедушке. Девочки в классе, когда узнали, что у меня рак крови, боялись со мной сидеть. Дотронуться. А я смотрела на свои руки… На свой портфель и тетрадки… Ничего не поменялось. Почему меня боятся? Врачи сказали: я заболела, потому что мой папа работал в Чернобыле. А я после этого родилась. А я люблю папу…" "Я никогда не видела столько солдат… Солдаты мыли деревья, дома, крыши… Мыли колхозных коров… Я думала: «Бедные звери в лесу!» Их никто не моет. Они все умрут. И лес никто не моет. Он тоже умрёт. Учительница сказала: «Нарисуйте радиацию». Я нарисовал, как идёт жёлтый дождь… И течёт красная река…" "С детства любил технику… Я мечтал… Вырасту — буду технарь, как папа, он технику обожал. Мы вместе с ним все время что-то конструировали. Строили. Папа уехал… Я не слышал, как он собирался. Я спал. Утром увидел заплаканную маму: «Наш папа — в Чернобыле». Ждали папу, как с войны… Он вернулся и снова стал ходить на завод. Ничего не рассказывал. А в школе я всем хвастался, что мой папа приехал из Чернобыля, он — ликвидатор, а ликвидаторы — это те, кто помогал ликвидировать аварию. Герои! Мальчишки мне завидовали. Через год папа заболел… Мы ходили по больничному скверу… Это было после второй операции… И он первый раз заговорил со мной о Чернобыле… Работали они недалеко от реактора. Тихо-мирно, вспоминал, красиво. А в это время что-то происходит. Сады цветут. А для кого? Люди из деревень ушли. Ехали через город Припять: на балконе висит бельё, горшки с цветами. Стоит под кустом велосипед с брезентовой сумкой почтальона, набитый газетами и письмами. И на ней птичье гнездо. Как в кино, я видел… Они «чистили» то, что надо было бросить. Снимали грунт, загрязнённый цезием и стронцием. Назавтра — все снова «щёлкало.» «На прощание нам пожали руки и вручили справки с благодарностью за самоотверженность»… Отец вспоминал и вспоминал. В последний раз вернулся из больницы и сказал нам: «Если останусь жив, никакой химии, никакой физики. Уйду с завода… Только в пастухи…» Мы с мамой остались вдвоём. Я не пойду в технический институт, как мечтает моя мама. В тот, где папа учился…" "У меня есть маленький брат… Он любит играть в «Чернобыль». Строит бомбоубежище, засыпает песком реактор… Или нарядится пугалом, бегает за всеми и пугает: «О-о-о! Я — радиация! О-о… Я — радиация!» Его ещё не было, когда это случилось". "По ночам я летаю… Летаю среди яркого света… Это не реальность, и не потустороннее. Это и то, и другое, и третье. Во сне я знаю, что могу войти внутрь этого мира, побыть в нем… Или остаться? Мой язык неповоротлив, дыхание неправильное, но мне не надо там ни с кем разговаривать. Что-то похожее со мной когда-то уже случалось. Но — когда? Я не помню… Меня распирает желание слиться, но я никого не вижу… Только свет… Ощущение такое, что я могу его потрогать… Какой я — огромный! Я со всеми, но уже в стороне, отдельно. Один. В самом раннем детстве я видел некоторые цветные изображения так, как вижу сейчас. В этом сне… Наступает момент, когда я ни о чем другом уже не могу думать. Только… Вдруг откроется окно… Неожиданный порыв ветра. Что это? Откуда? Между мной и кем-то устанавливается связь… Общение… Но как мне мешают эти серые, больничные стены. Как я слаб ещё… Свет я закрываю головой, потому что он мешает видеть… Я тянулся, тянулся… … Стал смотреть выше… И пришла мама. Вчера она повесила в палате икону. Что-то шепчет там в углу, становится на колени. Они все молчат: профессор, врачи, медсёстры. Думают, что я не подозреваю… Не знаю, что скоро умру… А я по ночам учусь летать… Кто сказал, что летать легко? Когда-то я писал стихи… Я влюбился в девочку, в пятом классе… В седьмом открыл, что есть смерть… Мой любимый поэт Гарсия Лорка. Вычитал у него: «тёмный корень крика». Ночью стихи звучат иначе. По-другому… Я начал учиться летать… Мне не нравится эта игра, но что делать? Моего лучшего друга звали Андрей… Ему сделали две операции и отправили домой. Через полгода ждала третья операция… Он повесился на своём ремешке… В пустом классе, когда все сорвались на урок физкультуры. Врачи запретили ему бегать, прыгать, он считался лучшим футболистом в школе. До… До операции… У меня здесь было много друзей… Юля, Катя, Вадим, Оксана, Олег… Теперь — Андрей… «Мы умрём, и станем наукой», — говорил Андрей. «Мы умрём, и нас забудут», — так думала Катя. «Когда я умру, не хороните меня на кладбище, я боюсь кладбища, там только мёртвые и вороны. А похороните в поле…» — просила Оксана. «Мы умрём…» — плакала Юля. Для меня теперь небо живое, когда я на него смотрю… Они там…" Одинокий человеческий голос "Я недавно была такая счастливая. Почему? Забыла… Все осталось где-то в другой жизни… Я не понимаю… Не знаю, как снова смогла жить. Захотела жить. Вот — смеюсь, разговариваю. Я так тосковала… Я была как парализованная… Хотелось с кем-нибудь говорить, но с кем-нибудь не из людей. Зайду в церковь, там тихо-тихо, как в горах бывает. Тихо-тихо. Там можно забыть свою жизнь. А утром проснусь… Ищу рукой… Где он? Его подушка, его запах… Маленькая незнакомая птичка бегает по подоконнику с маленьким колокольчиком и будит, никогда раньше такого звука, такого голоса не слышала. Где он? Я не все могу передать, не все проговаривается. Не понимаю, как я осталась жить. Вечером дочка подойдёт: «Мам, я уроки уже выучила». Тут я вспомню, что у меня есть дети. А где же он? «Мам, а у меня пуговичка оторвалась. Пришей». Как мне уйти за ним? Встретиться. Закрою глаза и думаю о нем, пока не усну. Во сне он приходит, но только мельком, быстро. Сразу исчезает. Я даже слышу его шаги… Вот куда он исчезает? Где? А ему так не хотелось умирать. Смотрит в окно и смотрит. На небо… Я ему одну подушку подложу, вторую, третью… Чтобы было высоко. Он умирал долго… Целый год… Мы не могли расстаться… (Долго молчит.) Нет-нет, не бойтесь, не заплачу… Я разучилась плакать. Хочу говорить… В другой раз так тяжело, так невыносимо — хочу сказать себе, убедить, что я ничего не помню. Как моя подруга. Чтобы не сойти с ума… Она… Наши мужья умерли в один год, они вместе были в Чернобыле. Она замуж собирается, хочет забыть, прикрыть эту дверь. Дверь туда… За ним… Нет-нет, я её понимаю. Я знаю…. Надо выжить… У неё дети… Мы где-то побывали, где ещё никто не был, что-то такое видели, что никто не видел. Молчу-молчу, а однажды в поезде начала рассказывать незнакомым людям. Зачем? Одной страшно… Он уехал в Чернобыль в мой день рождения… Гости ещё сидели за столом, перед ними извинился. Поцеловал. А машина уже ждала под окном. Девятнадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Мой день рождения… Он — монтажник, ездил по всему Советскому Союзу, а я его ждала. Так повелось годами. Мы жили, как живут влюблённые — прощались и встречались. А тогда… Страх овладел только нашими мамами, его мамой и моей, а у нас с ним страха не было. Теперь думаю: почему? Мы же знали, куда он едет? Ну, взять бы у соседского мальчика учебник физики за десятый класс и хотя бы его пролистать. Он там без шапки ходил. У других его ребят через год все волосы осыпались, а у него наоборот шевелюра погуще стала. Никого из них уже нет. Его бригада, семь человек, все умерли. Молодые… Один за одним… Первый умер через три года… Ну, думали: случайность. Судьба. За ним второй, третий, четвёртый… Теперь каждый стал ждать, когда он… Вот как они жили! Мой муж умер последним… Монтажники-верхолазы… Они отключали свет в выселенных деревнях, лазили по столбам. По мёртвым домам, улицам. Все время на высоте, наверху. Рост у него под два метра, вес — девяносто килограммов, — кто мог его такого убить? Страха у нас долго не было… (Неожиданно улыбается.) Ах, какая я была счастливая! Вернулся… Я его увидела… В доме — праздник, всегда, когда он возвращался, был праздник. Ночная сорочка у меня есть длинная-длинная, красивая-красивая, я её надевала. Любила дорогое бельё, оно все у меня хорошее, но эта сорочка особенная. Праздничная. Для первого нашего дня… Ночи… Я все его тело знала, назубок, я все целовала. Мне, бывало, даже приснится сон, что я какая-то часть его тела, — так мы неразделимы. Без него очень скучала, мне физически без него было больно. Когда мы с ним расставались, я на какое-то время теряла ориентир — где я, на какой улице, какой час… Выпадала из времени… Он приехал сразу с лимфоузлами на шее, я их губами услышала, они небольшие, но я спросила: «Покажешься врачу?» Успокоил: «Пройдёт». — «Как там, в Чернобыле?» — «Обычная работа». Ни бравады, ни паники. Одно выпытала: «Там так же, как и здесь». В столовой, где их кормили, на первом этаже обслуживали рядовых — лапша, консервы, а на втором у начальства, военных генералов — фрукты, красное вино, минеральная вода. Чистые скатерти. У каждого — дозиметр. А им на всю бригаду ни одного не дали. Я помню море… Мы ещё ездили с ним к морю, я запомнила, что моря так много, как и неба. Подруга с мужем… Они тоже с нами поехали… И она вспоминает: «Море грязное. Все боялись холерой заразиться». Что-то такое газеты писали… Я помню иначе… В ярком цвете… Я помню, что море было везде, как и небо. Синее-синее. И он рядом. Я родилась для любви… Для счастливой любви… В школе девочки мечтали: кто поступить в институт, кто уехать на комсомольскую стройку, а я хотела выйти замуж. Любить сильно-сильно, как Наташа Ростова. Только любить! Но никому в этом не могла признаться, потому что в то время, вы должны помнить, разрешалось мечтать только о комсомольской стройке. Нам это внушали. Рвались в Сибирь, в непроходимую тайгу, помните, пели: «за туманом и за запахом тайги». В институт в первый год не попала, не добрала баллов, пошла работать на телефонную станцию. Там мы с ним познакомились… Я дежурила… И я сама его на себе женила, я его попросила: «Женись на мне. Я тебя так люблю!» Влюбилась по уши. Такой красивый парень… Я… Я на небесах летала. Я сама его попросила: «Женись на мне». (Улыбается.) В другой раз задумаюсь и ищу себе разные утешения: а, может, смерть — это не конец, он всего лишь изменился и живёт где-то в другом мире. Где-то рядом? Я работаю в библиотеке, много книг читаю, с разными людьми встречаюсь. Мне хочется говорить о смерти. Понять. Я ищу утешение. В газетах, в книгах вычитываю… В театр иду, если там об этом, о смерти… Мне физически без него больно, я не могу одна… Он не хотел идти к врачу: «Я ничего не слышу. Мне не болит». А лимфоузлы уже стали величиной с куриное яйцо. Силой затолкала в машину и отвезла в поликлинику. Направили к онкологу. Один врач посмотрел, позвал второго: «Тут ещё один чернобылец». И они уже его не отпустили. Через неделю сделали операцию: удалили полностью щитовидную железу, гортань и заменили их какими-то трубочками. Да… (Замолкает.) Да… Теперь я знаю, что это тоже было ещё счастливое время. Господи! Какой ерундой я занималась: бегала по магазинам, покупала подарки врачам — коробки конфет, импортные ликёры. Нянечкам шоколадки. И они брали. А он надо мной посмеивался: «Пойми, они — не боги. А химии и облучения тут всем хватает. Дадут и без конфет». Но я мчалась на конец города за тортом «Птичье молоко» или за французскими духами, — все это в те времена только по знакомству, из-под полы. Перед отправкой домой… Мы… Мы едем домой! Мне дали специальный шприц, показали, как им пользоваться. Я должна была кормить его через этот шприц. Всему научилась. Четыре раза на день варила что-нибудь свежее, обязательно свежее, перемалывала это на мясорубке, перетирала на ситечке и потом набирала в шприц. Прокалывала одну из трубок, самую большую, а она шла в желудок… Но он перестал чувствовать запахи, различать. Спрошу: «Вкусно?» Не знает. Но мы все равно несколько раз ещё бегали в кино. И там целовались. Зависли на такой то-о-о-ненькой ниточке, а нам представлялось, что снова зацепились за жизнь. О Чернобыле старались не говорить. Не вспоминать. Запретная тема… К телефону его не подпускаю. Перехватываю. Ребята его один за одним умирают… Запретная тема… Но как-то утром бужу его, подаю халат, а он не может встать. И сказать ничего не может… Перестал говорить… Глаза большие-большие… Вот когда он испугался… Да… (Снова замолкает.) Оставался у нас ещё год… Весь этот год он умирал… С каждым днём ему хуже и хуже, и он же знает, что его ребята умирают… Мы ведь ещё с этим жили… С этим ожиданием… Говорят — Чернобыль, пишут — Чернобыль. Но никто не знает, что это… Все теперь у нас по-другому: рождаемся не такие, умираем не так. Не так, как все. Вы у меня спросите, как умирают после Чернобыля? Человек, которого я любила, любила так, что не могла бы любить больше, если бы я его сама родила, на моих глазах превращался… В чудовище… Удалили лимфоузлы, их нет и нарушилось кровообращение, и нос уже как-то сдвинулся, увеличился раза в три, и глаза уже какие-то другие — разошлись в разные стороны, в них незнакомый свет появился и выражение, как будто не он, а кто-то ещё оттуда выглядывает. Потом один глаз совсем закрылся… А я чего боюсь? Мне бы только, чтобы он себя не увидел… Не запомнил таким. Но он начал меня просить, показывать руками, что, мол, принеси зеркало. Я то на кухню убегу, будто забыла, не слышала, то ещё что-нибудь придумаю. Два дня его так обманывала, на третий день пишет мне в тетрадочку большими буквами и с тремя восклицательными знаками: «Дай зеркало!!!» У нас уже была тетрадочка, ручка, карандаш, мы уже таким образом общались, потому что даже шёпотом он не мог говорить, даже шёпот у него не получался. Полная немота. Я бегом на кухню, стучу кастрюлями. Не читала, не слышала. Опять мне пишет: «Дай зеркало!!!» — и с этими знаками… Принесла ему зеркало, самое маленькое. Глянул, схватился за голову и качается, качается по кровати… Я — к нему, давай уговаривать… «Вот немного поправишься, и мы поедем с тобой куда-нибудь в заброшенную деревню. Купим дом и будем там жить, если ты не захочешь в городе, где много людей. Будем жить одни». Я его не обманывала, я поехала бы с ним куда угодно, только бы он был, а какой — неважно. Он — и все. Я его не обманывала… Не вспомню ничего, о чем хотелось бы промолчать. А было все… Я так далеко заглянула, может быть, дальше смерти… (Останавливается.) Мне было шестнадцать лет, когда мы познакомились, он старше меня на семь лет. Два года встречались. Я очень люблю у нас в Минске район возле главпочтамта, улицу Володарского, там под часами он назначал мне свидание. А жила я возле камвольного комбината и ездила на пятом троллейбусе, который не останавливался возле главпочтамта, а немного проезжал вперёд, к магазину «Детская одежда». Ехал он до поворота медленнее, то, что мне надо. Чуть-чуть всегда припоздаю, чтобы увидеть через окно и ахнуть: какой красивый парень меня ждёт! Ничего не замечала два года, ни зимы, ни лета. Водил на концерты… На мою любимую Эдиту Пьеху… На танцы не бегали, на танцплощадку, он не умел танцевать. Целовались, только целовались… Называл меня: «Маленькая моя». День рождения, опять мой день рождения… Странно, но все самое главное у меня происходило именно в этот день, вот и не верь после этого в судьбу. Стою под часами: в пять — свидание, а его нет. В шесть — расстроенная, в слезах бреду на свою остановку, перехожу улицу, оглянулась, как почувствовала — бежит за мной, на красный свет, в рабочей спецовке, в сапогах… С работы раньше не отпустили… Таким я его больше всего и любила: в охотничьем костюме, в телогрейке, — ему все шло. Поехали к нему домой, он переоделся и решили отметить мой день рождения в ресторане. Но в ресторан мы уже не попали, так как был вечер, свободных мест нет, а сунуть пятёрку или десятку (это ещё старые деньги) швейцару, как другие, ни он, ни я не умели. «Давай, — вдруг засиял весь, — купим в магазине шампанское, набор пирожных и пойдём в парк, там отпразднуем». Под звёздами, под небом! Вот он был такой… На скамейке в парке Горького мы просидели до утра. Другого такого дня рождения у меня в жизни не было, вот тогда я ему и сказала: «Женись на мне. Я тебя так люблю!!» Засмеялся: «Ты ещё маленькая». А назавтра отнесли заявление в загс… Ах, какая я была счастливая! Ничего бы не поменяла в своей жизни, даже предупреди кто-нибудь сверху, со звёзд… Дай сигнал… В день свадьбы он не нашёл свой паспорт, мы весь дом перерыли, искали. Нас записали в загсе на какой-то бумажке. «Доченька, это плохой знак», — плакала моя мама. Потом паспорт отыскался в его старых брюках, на чердаке. Любовь! Это даже была не любовь, а долгое влюбление. Как я танцевала утром у зеркала: я красивая, я молодая, он меня любит! Теперь я забываю своё лицо, то, лицо, что было у меня с ним… Я не вижу этого лица в зеркале… Можно ли об этом говорить? Называть словами… Бывают тайны… Я до сих пор не понимаю, что это было. До самого последнего нашего месяца… Он звал меня ночью… У него были желания. Любил сильнее, чем раньше… Днём, когда я смотрела на него, не верила в то, что происходило ночью… Мы не хотели с ним расставаться… Я его ласкала, гладила. В те минуты я вспоминала самое радостное… Счастливое… Как он приехал с Камчатки с бородой, отрастил там бороду. Мой день рождения в парке на скамейке… «Женись на мне…» Надо ли говорить? Можно ли? Я сама к нему шла, как идёт мужчина к женщине… Что я могла ему дать, кроме лекарств? Какую надежду? Он так не хотел умирать… У него была вера, что моя любовь нас спасёт. Такая любовь! Только маме своей ничего не рассказывала, она бы меня не поняла. Осудила. Прокляла. Это же не обычный рак, которого тоже все боятся, а чернобыльский, он ещё страшнее. Врачи мне объяснили: порази метастазы внутри организм, он быстро бы умер, а они поползли верхом… По телу… По лицу… Что-то чёрное на нем наросло. Куда-то подевался подбородок, исчезла шея, язык вывалился наружу. Лопались сосуды, начиналось кровотечение. «Ой, — кричу, — опять кровь». С шеи, со щёк, с ушей… Во все стороны… Несу холодную воду, кладу примочки — не спасают. Что-то жуткое. Вся подушка зальётся… Тазик подставлю, из ванной… Струйки ударяются… Как в подойник… Этот звук… Такой мирный и деревенский… Я его и сейчас по ночам слышу… Пока он в сознании, хлопает в ладоши — это у нас условный знак: зови! Вызывай «скорую». Он не хотел умирать… Ему сорок пять лет… Звоню на станцию «скорой помощи», а они уже нас знают, ехать не хотят: «Мы ничем не можем помочь вашему мужу». Ну, хотя бы укол! Наркотик. Сама уколю, научилась, а укол — синяком под кожей, не расходится. Один раз дозвалась, прибыла «скорая»… Молодой врач… Приблизился к нему и тут же назад пятится-пятится: «Скажите, а он случайно у вас не чернобыльский? Не из тех, кто побывал там?» Я отвечаю: «Да». И он, я не преувеличиваю, вскрикнул: «Миленькая моя, скорей бы это кончилось! Скорей! Я видел, как умирают чернобыльцы». А мой же в сознании, он это слышит… Хорошо ещё, что не знает, не догадывается: он уже один из своей бригады остался… Последний… В другой раз медсестру из поликлиники прислали, так она в коридоре постояла, даже в квартиру не зашла: «Ой, я не могу!» А я могу? Я все могу!! Что мне придумать? Где спасение? Он кричит… Ему больно… Весь день кричит… Тогда я нашла выход: вливала в него через шприц бутылку водки. Отключится. Забудется. Не сама догадалась, другие женщины подсказали… С такой же бедой… Придёт его мама: «Почему ты отпустила его в Чернобыль? Как ты могла?» А мне и в голову тогда не могло прийти, что надо было не отпустить, а ему, наверное, — что он мог не поехать. Это же было другое время, как военное. И мы были тогда другие. Как-то я у него спросила: «А сейчас не жалеешь, что туда поехал?» Головой крутит — нет. В тетрадочке пишет: «Умру, продашь машину, запасные колёса, а за Толика (это его брат) замуж не выходи». Толику я нравилась… Я знаю тайны… Сижу возле него… Он спит… У него ещё был красивый волос… Я взяла и тихонько отрезала прядь… Открыл глаза, посмотрел, что у меня в руках, улыбнулся. У меня остались его часы, военный билет и чернобыльская медаль… (После молчания.) Ах, какая я была счастливая! В роддоме, помню, днями сижу у окошка, его жду, выглядываю. Ничего толком не понимала: что со мной, где я? Мне бы на него посмотреть… Не могла наглядеться, как чувствовала, что это должно скоро кончиться. Утром кормлю и любуюсь, как он ест. Как он бреется. Как идёт по улице. Я — хороший библиотекарь, но я не понимаю, как это можно страстно любить работу. Я любила только его. Одного. И я не могу без него. Я кричу ночами… В подушку кричу, чтобы дети не услышали… Ни на минуту не представляла, что мы расстанемся… Что… Уже знала, но не представляла…. Моя мама… Его брат… Они меня готовят, намекают, что врачи, мол, советуют, дают направление, одним словом, под Минском, есть специальная больница, где раньше умирали вот такие обречённые… Афганцы… Без рук, без ног… А теперь туда чернобыльцев везут. Уговаривают: там ему будет лучше, врачи всегда рядом. Не хотела, я слышать об этом не хотела. Тогда они его убедили, и он начал меня умолять: «Отвези туда. Не мучайся». А я то бюллетень прошу, то на работе отпуск за свой счёт выпрашиваю. По закону бюллетень дают только для ухода за больным ребёнком, а отпуск за свой счёт не больше месяца. Но он всю нашу тетрадку исписал. Взял с меня слово, что я его туда отвезу. Я поехала на машине с его братом. На краю деревни, называлась она Гребёнка, стоял большой деревянный дом, колодец развалившийся. Туалет на улице. Старушки какие-то в чёрном… Богомольные… Даже из машины не двинулась. Не поднялась. Ночью целую его: «Как ты мог меня об этом просить? Никогда этого не будет! Никогда этого не будет! Никогда!!» Я его всего целовала… Самые страшные последние недели… Полчаса писали в поллитровую баночку. Глаз не поднимает. Ему стыдно. «Ну, как ты можешь так думать?!» — целую его. В последний день случилась такая минута: он открыл глаза, сел, улыбнулся и сказал: «Валюшка!..» Я онемела от счастья… От его голоса… С работы позвонили: «Мы красную грамоту принесём». Спрашиваю у него: «Хотят твои ребята прийти. Грамоту вручат». Головой крутит: нет-нет! Но они приехали… Деньги какие-то принесли, грамоту в красной папке с фотографией Ленина. Взяла её и думаю: «За что же он умирает? В газетах пишут, что это не только Чернобыль, а коммунизм взорвался. Советская жизнь кончилась. А профиль на красной папке тот же…» Хотели ребята ему какие-то слова хорошие сказать, но он накрылся одеялом, только волосы торчали. Постояли над ним и ушли. Уже боялся людей… Одну меня не боялся. Но умирает человек один… Я его звала а он уже глаза не открывал. Только дышал… Когда хоронили, прикрыла ему лицо двумя носовыми платочками. Если кто просил показать, я открывала… Одна женщина упала… А когда-то она его любила, я его к ней ревновала. «Дай последний раз посмотрю». — «Смотри». Я не рассказала, что, когда он умер, никто не мог к нему подойти, все боялись. А родственникам самим нельзя мыть, одевать. По нашим славянским обычаям. Привезли из морга двух санитаров, они попросили водки: "Мы видели, — признались, — все: разбитых, порезанных, трупы детей после пожара… Но такое впервые… (Затихает.) Он умер и лежал горячий-горячий. К нему нельзя было притронуться… Я остановила в доме часы… Семь утра… И часы наши по сегодняшний день стоят, не заводятся… Мастера вызывала, он руками развёл: «Тут не механика и не физика, а метафизика». Первые дни… Без него… Спала два дня, не могли добудиться, встану, попью воды, даже не ела, и опять на подушку упаду. Сейчас мне странно: как это я могла уснуть? У подруги муж умирал, он швырял в неё посудой. Плакал. Почему она такая молодая, красивая? А мой только смотрел на меня и смотрел… В нашу тетрадку записал: «Умру, сожги мой прах. Я хочу, чтобы ты не боялась». Почему он так решил? Ну, разные слухи: чернобыльцы и после смерти «светятся»… Ночью над могилами поднимается свет… Я сама читала, что могилы чернобыльских пожарников, умерших в московских госпиталях и похороненных под Москвой в Митино, люди обходят стороной, своих мёртвых возле них не кладут. Мёртвые мёртвых боятся, не говоря о живых. Потому что никто не знает, что такое — Чернобыль. Одни догадки. Предчувствия. Он привёз из Чернобыля белый костюм, в котором там работал. Брюки, спецовка… Так этот костюм лежал у нас на антресолях до его смерти. Потом мама решила: «Надо выбросить все его вещи». У неё был страх… А я даже тот его костюм берегла. Преступница! У меня же в доме дети. Дочка и сын… Отвезли за город и закопали… Я много книг прочла, я живу среди книг, но ничего не могут объяснить. Привезли урночку… Не страшно… Я рукой потрогала и там что-то мелкое, как ракушки на берегу моря, в песке, это тазобедренные косточки. До этого к вещам его прикасаюсь, не слышу, не чувствую, а тут как обняла. Ночью, помню, он — мёртвый, сижу возле него. И вдруг какой-то дымок… Второй раз увидела этот дымок над ним в крематории… Его душа… Никто её не видел, а я видела… У меня чувство: ещё раз свиделись… Ах, какая я была счастливая! Какая счастливая… Он уедет в командировку… Я дни, часы считаю до нашей встречи. Секундочки! Я физически без него не могу… Не могу! (Закрывает лицо руками). Вспоминаю… Мы поедем с ним к его сестре в деревню, вечером она показывает: «Тебе в этой комнате постелила, а ему в той». Посмотрим друг на друга и рассмеёмся. Не представляли, что можно спать раздельно, в разных комнатах. Только вместе. Я не могу без него… Не могу! Многие сватались… Брат его сватался… Они так похожи… Рост. Даже походка. Но мне кажется, если кто-то другой ко мне дотронется, я буду плакать и плакать. Никогда не остановлюсь… Кто его у меня забрал? По какому праву? Вручили повестку с красной полосой девятнадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года…