– Кеб, сэр? – спросил швейцар. Максим тут же кинулся в поджидавший пассажира кеб, и тот тронулся с места. Когда коляска сворачивала на Стрэнд, у него появилась возможность оглянуться в сторону отеля. Полицейский из команды Томсона выскочил из двери. За ним следовали двое из вестибюля. Они заговорили со швейцаром, и тот указал им на кеб Максима. С пистолетами наготове сыщики побежали за ним. Как обычно, мостовая была запружена транспортом, и вскоре кеб намертво встал посреди Стрэнда. Максим выскочил из него. – Эй, приятель! Что за дела? – выкрикнул кебмен. Но Максим уже несся, огибая повозки и машины, к противоположной стороне улицы, откуда побежал к северной части города. Бросил взгляд через плечо. Погоня за ним продолжалась. Необходимо было держать сыщиков на дистанции до тех пор, пока он не сумеет затеряться либо в лабиринте узких проулков, либо в толпе на вокзале. Полисмен в мундире с подозрением посмотрел на бегущего человека с противоположного тротуара. Через минуту с ним поравнялись детективы, что-то ему крикнули, и он присоединился к погоне. Максим побежал быстрее. Сердце отчаянно колотилось в груди, дыхание стало прерывистым и хриплым. Свернув за угол, он неожиданно оказался среди суеты фруктового и овощного рынка на площади Ковент-Гарден. Мостовая из брусчатки была почти сплошь уставлена повозками и гужевыми фургонами. Кругом сновали носильщики либо с огромными корзинами на головах, либо толкавшие перед собой тележки с товаром. Мускулистые мужчины в одних майках выгружали из фургонов массивные бочки с яблоками. Ящики с салатным листом, помидорами, клубникой продавали и покупали солидные господа в котелках, а купленное тут же подхватывал люд попроще, преимущественно в серых кепках. Гвалт здесь стоял оглушительный. Максим нырнул в самый центр площади. Спрятавшись за штабелем пустых ящиков, осторожно посмотрел сквозь щель. Буквально через мгновение он увидел своих преследователей. Они застыли на месте, озираясь по сторонам. О чем-то посовещавшись, все четверо разделились, чтобы вести поиски в разных направлениях. «Значит, Лидия предала меня, – думал Максим, постепенно восстанавливая дыхание. – Неужели она сразу поняла, что я охочусь на Орлова, чтобы убить его? Нет, едва ли. В то утро ей было не до актерства, и поцеловала она меня с искренним чувством. Но если бы она действительно купилась на выдумку про матроса в тюрьме, то не стала бы ни о чем рассказывать Уолдену. Стало быть, позже до нее дошло, что я ей солгал, и она предупредила мужа, не желая становиться сообщницей в убийстве князя. Строго говоря, это даже нельзя назвать предательством. Вот только в следующий раз она меня уже не поцелует. Да и не будет его – этого следующего раза». К нему приближался полицейский в форме. Максим прошел чуть дальше и оказался совершенно один в пустом пространстве, почти сплошь заставленном штабелями пустой тары. «Как ни крути, а я ушел из расставленного ими капкана, – подумал он. – Спасибо нитроглицерину. Но ведь это им следует бояться меня! Я – охотник. Я должен расставлять силки. Уолден. Вот от кого исходит главная угроза. Уже дважды он сумел мне помешать. И кто только мог себе представить, что в этом седеющем аристократе заключена такая сила духа?» Полисмена больше не было видно. Максим выглянул в проход и столкнулся с констеблем нос к носу. Полицейский не успел и пикнуть, как Максим сгреб его за воротник и втащил в пространство между ящиками. Он споткнулся, а Максим толкнул его, и полисмен растянулся на мостовой. Максим навалился сверху и ухватил представителя закона за горло, все крепче сжимая пальцы. Максим ненавидел полицию. Он помнил Белосток, где штрейкбрехеры – здоровенные бугаи с железными прутьями – избивали бастовавших рабочих на мельнице, а полицейские смотрели и не вмешивались. Он помнил еврейские погромы, когда пьяные от безнаказанности молодчики поджигали в гетто дома, издевались над стариками и насиловали совсем юных девушек, а полисмены стояли в стороне и посмеивались. Он помнил Кровавое воскресенье и войска, стрелявшие в мирную демонстрацию перед Зимним дворцом. Полицейские тогда только подбадривали убийц в шинелях. Перед ним до сих пор стояли лица жандармов, которые отвезли его на пытки в Петропавловскую крепость, а потом этапировали в Сибирь, украв единственное теплое пальто. И тех, что разгоняли митинги в Петербурге, орудуя дубинками и норовя ударить по голове, в первую очередь женщин – их они избивали с особым наслаждением. В глазах Максима любой полицейский был представителем рабочего класса, продавшим душу дьяволу. Он сжал пальцы сильнее. Полисмен закрыл глаза и уже не пытался сопротивляться. Вдруг за спиной Максима раздался какой-то звук, и он оглянулся. Совсем рядом с ним откуда-то появился ребенок лет трех-четырех, который ел яблоко, наблюдая, как он душит человека. «Господи, что я творю?» – подумал Максим и отпустил полисмена. Мальчик подошел ближе и посмотрел на лежавшего без сознания мужчину. Максим выглянул наружу. Сыщиков нигде не было видно. – Дяденька спит? – спросило дитя. Но Максим уже шел прочь. Он выбрался с рынка, не заметив никого из участников погони. Вернувшись на Стрэнд, обрел чувство относительной безопасности. А на Трафальгарской площади вскочил на подножку омнибуса. «Я чуть не погиб, – не шла мысль из головы Уолдена. – Я был на волосок от смерти». Он сидел в апартаментах отеля, пока Томсон собирал агентов особого отдела, бывших у него в подчинении. Кто-то сунул ему бокал смешанного с содовой бренди, и только тогда Уолден заметил, как трясутся у него руки. Он до мельчайших подробностей помнил, как ловил этими руками бутыль с нитроглицерином. Чтобы избавиться от наваждения, он стал наблюдать за Томсоном. Последние события заметно изменили поведение шефа детективов: он больше не держал вальяжно руки в карманах и, сидя на подлокотнике кресла, говорил, не растягивая слова, а отрывисто и решительно. Слушая его, даже Уолден стал постепенно успокаиваться. – Этот мерзавец ушел у нас из-под носа, – вещал Томсон. – В следующий раз такое не повторится. Нам уже кое-что о нем известно, а скоро мы будем знать намного больше. Известно, например, что в тысяча восемьсот девяносто пятом году или примерно в это время он жил в Санкт-Петербурге, потому что его помнит леди Уолден. Известно, что он побывал в Швейцарии, поскольку чемодан, в котором он принес бомбу, тамошнего производства. И мы видели его лицо. «И какое лицо!» – подумал Уолден, невольно сжав кулаки. Томсон между тем продолжал: – Уоттс, я хочу, чтобы ты и твои парни раздали в Ист-Энде немного денег кому надо. Наш преступник – русский, а значит, еврей и анархист, хотя это только предположения. Проверь, не знает ли там кто-нибудь его по фамилии. И как только она будет установлена, мы отправим телеграммы в Петербург и Цюрих с запросами об информации. Ричардс! Тебе поручаю заняться конвертом. Похоже, его купили отдельно, и в таком случае продавец мог запомнить, кому его продал. Ты, Вудс, разберешься с сосудом. Это винчестерская бутыль со стеклянной пробкой. На донышке есть клеймо производителя. Узнай, кому в Лондоне поставляют такую посуду. Потом отправь свою группу в аптеки. Быть может, владельцы опознают нашего человека по приметам. Конечно, ингредиенты для нитроглицерина он приобретал не в одном месте, но если мы узнаем адреса нескольких точек, будет легче определить, в каком районе Лондона его искать. На Уолдена все это произвело большое впечатление. Он и не догадывался, что преступник мог так обильно наследить. Его самочувствие начало приходить в норму. А потом Томсон обратился к молодому человеку в фетровой шляпе и рубашке с мягким воротничком: – А тебе, Тейлор, придется выполнить самое ответственное поручение. Мы с лордом Уолденом видели убийцу мельком, зато леди Уолден имела возможность хорошо его рассмотреть. Ты отправишься с нами, чтобы повидать ее светлость. Совместными усилиями мы поможем тебе нарисовать его портрет. Мне надо, чтобы это изображение размножили в типографии сегодня же вечером, а завтра к полудню оттиски необходимо раздать во всех полицейских участках Лондона. «Ну, теперь ему от нас не уйти», – подумал Уолден. Но потом вспомнил, что считал точно так же, устраивая засаду в отеле, и его снова начало трясти. Максим посмотрелся в зеркало. Он постриг волосы очень коротко, на прусский манер, и выщипал брови, превратив их в две тонкие линии. С этого момента он перестает бриться, чтобы уже завтра его щеки покрыла щетина, а через неделю борода и усы полностью скрыли приметные рот и подбородок. Вот с формой носа он ничего поделать не мог. Купил только подержанные очки в проволочной оправе. Линзы были маленькие и не мешали все четко видеть поверх них. Шляпу-котелок и черный плащ он обменял на синий моряцкий бушлат и твидовую кепку с козырьком. Разумеется, его все еще легко было узнать, вглядевшись пристальнее, но при беглом взгляде он казался совершенно другим человеком. Максим прекрасно понимал, что оставаться у Бриджет больше нельзя. Все химикаты он купил в радиусе одной-двух миль отсюда, и, установив это, полиция начнет прочесывать район дом за домом. Рано или поздно они появятся на этой улице, и кто-нибудь из соседей ляпнет: «О, да я его узнал. Он снимает подвал у Бриджет». Максим пускался в бега. Это было унизительно и нагоняло тоску. Ему доводилось скрываться и прежде, но всегда после очередного убийства и никогда до него. Он собрал свою бритву, пару чистого исподнего, кусок самодельного динамита, книгу прозы Пушкина и завязал все это в узел из рубашки. Потом поднялся в гостиную Бриджет. – Иисус, Мария и святой Иосиф! – воскликнула она. – Что за ерунду ты сотворил из своих бровей? Они так были тебе к лицу. – Я должен уехать, – сказал он. Она посмотрела на его узелок. – Вижу, ты уже уложил багаж. – Если к вам явится полиция, нет нужды их обманывать. – Да я им прямо скажу, что выгнала тебя вон, заподозрив в тебе анархиста. – Прощайте, Бриджет. – Лучше сними с носа эти дурацкие очки и поцелуй меня. Максим поцеловал ее в щеку и вышел в прихожую.