В зале засмеялись. – Наконец этим актом были регламентированы общие правила уплаты пошлин для русских купцов. Вопрос очевиден: что это за акт и в каком году он был принят? Матусевич поднял руку. – Артем, прошу вас. – Разумеется, это Торговый устав тысяча шестьсот пятьдесят третьего года, – уверенно ответил Артем и добавил с точно рассчитанной толикой притворной обиды: – Нам можно бы вопросы и посложнее, Илья Ефимович! – Можно, – согласился Варфоломеев, – когда научитесь правильно отвечать на простые. Будут ли еще варианты? Артем обескураженно уставился на него. – Новоторговый устав, – послышалось из угла. Все обернулись. Я смотрел, как Шубин медленно поднимается с места. – Принят в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году. Разрабатывался при непосредственном участии Ордина-Нащокина, действовал почти целый век, до тысяча семьсот пятьдесят пятого, когда был заменен Таможенным уставом. – Исчерпывающий ответ, коллега! Варфоломеев слегка поклонился, хоть Шубин и не мог этого видеть. По бледному лицу слепого скользнуло подобие улыбки. Когда все вышли, Артем подбежал к профессору, но Варфоломеев не дал ему заговорить. – Привыкли, что сначала вы работаете на репутацию, а потом репутация работает на вас, – сказал он, не глядя на Артема. – Уверены, что за предыдущие два года достигли многого и можете расслабиться. – Артем пытался что-то сказать, но профессор резким взмахом руки отсек его возражения. – Однако ваши знания поверхностны, мой дорогой. Сегодня вы уверенно сели в лужу, а через пять лет пополните ряды высокооплачиваемых невежд. – Илья Ефимович… – Не терплю шапкозакидательства, – отчеканил Варфоломеев и ушел. Лобан исчез: крестьянская смекалка подсказала ему, что после серьезного промаха лучше до поры до времени не показываться на глаза Артему. Эмиль увязался за Сенцовой (Люба не выносила профессора и называла его жирной шовинистической свиньей). Мы стояли вдвоем на кафедре, и я не знал, что сказать. Было бы куда легче, если бы профессор отчитал меня, а не его. Неподражаемый Матусевич получил два чувствительных удара за один день! То, о чем я назавтра даже не вспомнил бы, Артем переживал как публичное унижение. Мне было невыразимо жаль его! Однако я, стыдясь самого себя, не мог не испытывать чувства превосходства над моим другом с его обостренным чувством собственного достоинства. Стоят ли переживаний смешки однокурсников? А для него это было торжество черни над поверженным гением, не меньше. 3 На следующий день я приплелся к третьей паре. Студенты двух групп толпились в коридоре. Протопала в своих тяжеленных ботах Любка и привалилась к стене, где уже сидел Матусевич с раскрытой тетрадью на коленях. То, что произошло затем, на первый взгляд напоминало броуновское движение молекул: студенты беспорядочно задвигались в узком пространстве коридора. Но если присмотреться внимательнее, в этих перемещениях наблюдалась закономерность: юноши подходили ближе, девчонки распределились вдоль окон, подальше от Сенцовой. Я давно заметил, что у парней Люба вызывает живой интерес, а у девушек – отторжение. Сенцова нацепила длинное мешковатое платье, а на голову повязала платок, будто собиралась не в институт, а в церковь. В дальнем конце коридора показался Шубин. Студенты отхлынули к стенам, освобождая проход. Артем приподнялся, с нескрываемой радостью глядя на слепого, и вдруг сорвал с Любы платок и обмотал голову. Когда Шубин поравнялся с ним, Матусевич упал на колени и, протягивая руки в молитвенном жесте к остолбеневшему слепому, заголосил: – Матронушка-заступница, матерь наша! Утешительница сироток! Защити мою зачетку от Варфоломеева-злыдня, от Коврыгина-беса, от дурищи Лядовой, а пуще всего от декана беспощадного, лютого, кровушки студенческой с утра попившего, заочниками откушавшего! Не дай пропасть, Матронушка! Он пополз на коленях к Шубину, размахивая невесть откуда взявшейся зачеткой и не переставая блажить. Это было ужасно смешно. Глупо, стыдно и смешно. Матусевич, артистичный подлец, сыграл свою роль на десять баллов. Накануне та самая дурища Лядова, повернутая на святых и отшельниках, вместо лекции по муниципальному праву поведала нам со слезой в голосе о Матроне Московской, безглазой святой, что исцеляла людей и предсказывала будущее, а еще помогла Сталину победить в войне. В исполнении Лядовой все это звучало, конечно, форменным мракобесием. Моя религиозная мама очень почитала слепую Матрону, и мы не раз ездили с ней на Таганскую: мама дожидалась своей очереди к мощам, а я, жалкий агностик, грелся в церковной лавке и разглядывал утварь. Лядова как бы низвела мою прекрасную маму до своего уровня – уровня безграмотной суеверной бабы. Коврыгин же, читавший нам экономику, был и в самом деле бес: чернявый вьюн, от которого можно было ожидать любой пакости. Мне пришлось пересдавать ему зачет пять раз лишь потому, что на одной из практических работ я вслух отметил ошибку в его задании. И сейчас я хохотал громче прочих. Артем высмеивал всю нашу институтскую шушеру, бросал вызов невежеству, держа фигу в кармане. Это был протест, явленный в виде шутовства, ниспровержение основ, покушение на авторитеты. Шубин сделал два шага вперед – как зрячий, не используя трость, – и до меня внезапно дошло, что именно я наблюдаю. Какой же я был тупица! На моих глазах разворачивалась война, ни больше, ни меньше. Война, в которую одну из сторон втянули насильно, даже не предупредив, что отныне ее территории будут непрерывно обстреливать. Но теперь-то Шубин догадался, еще как. Лицо его приобрело безучастное выражение. Он постоял, глядя в стену над головой Артема, дожидаясь, пока тот закончит спектакль. И этот момент настал. Я видел, как Матусевич подобрался, готовясь перехватить трость. И он, и все мы были уверены, что Шубин использует единственное свое оружие. Что ж, мы были правы почти во всем. Единственная наша ошибка заключалась в том, что оружием слепого была вовсе не трость. Деревянной своей походкой призванного в армию Буратино он прошел мимо Матусевича и негромко бросил: – Фигляр. Одно-единственное слово прозвучало громче, чем выкрик ребенка: «А король-то голый!», и возымело удивительный эффект. Обаяние Матусевича, слава и блеск исчезли на мгновение, будто сдернули маску и за ней обнаружился не остроумный продолжатель шутовских традиций, обличитель импозантных дураков, а заурядный кривляка, который тщился поставить слепого в нелепое положение. Не существовало никаких подтекстов и дополнительных смыслов, кроме тех, что я придумал за него. Всем стало неловко. Худший вид стыда – стыд, испытываемый за другого. Артем поднялся. Мы отводили глаза. Он криво усмехнулся и сунул Сенцовой ее платок. На другой день о случившемся никто не упоминал. Это был наш общий конфуз. Артем с головой ушел в учебу и как-то притих. Я полагал, что ему нужно прийти в себя, залечить раны, переосмыслить ошибки, подвести итоги – стандартный набор проигравшего. Быть может, покаяться, чтобы вновь снискать благожелательность публики… И забыть постыдное состязание с инвалидом как страшный сон. Неподдельное обаяние – это валюта, которая никогда не обесценивается. Epic fail очень скоро забудется, думал я. Профессор Варфоломеев вернет ему свою благосклонность, и Матусевич вновь станет самим собой. Все это доказывает, как плохо я знал своего друга. 4 Может показаться странным, что я ничего не говорю о шестом участнике нашего «клуба». Василий Клименко, он же Клим, казался мне кем-то вроде моего дублера: ничем не выделяющийся преданный друг. Ни талантов, ни харизмы. О таких школьные учителя раньше говорили «середнячок». В моих воспоминаниях на месте его лица расплывается белое пятно, как на пересвеченном снимке. Клима напрочь затмевали Артем и Эмиль, не говоря уже о Сенцовой. Этих троих объединяла черта, которой я всегда завидовал: они были отвязные. По самую макушку залитые внутренней свободой. Борька Лобан не был, но он нутром чуял, в какую сторону ему нужно меняться, чтобы быть наравне с Матусевичем и остальными. Мы с Климом на фоне моих крылатых друзей выглядели и являлись курицами, умеющими перелететь через забор, но не способными воспарить. Я бы не вспомнил даже его голоса, если бы не третье октября. Многие события за эти годы растворились в моей памяти. Например, я совершенно забыл похороны мамы, как и последующие дни. Поминками занималась Таня. А что делал я? Не помню. Кажется, целыми днями смотрел «Магазин на диване». В нашу компанию я не вернулся. Все перешли на следующий курс, а я остался на третьем, однако настоящая причина заключалась в том, что мне нечего было делать рядом с ними. Горе отрезало меня от друзей. Я слишком многое пережил без них. Так что последнее мое яркое воспоминание о нашей компании относится к третьему октября. 5 В конце сентября Шубин заболел и перестал ходить в институт, а двумя днями позже во втором корпусе начался ремонт. Именно там обычно читал лекции Варфоломеев. Теперь мы поднимались на третий этаж в главном здании и слушали, как профессор возмущается новым положением дел. Ремонт шел на первом этаже. В конце длинного извилистого коридора без окон возвели стену, не помню, временную или постоянную, наглухо перегородив его. В это же время Эмиль нашел подработку. Родственник пристроил его в фирму, занимавшуюся продажей мебели для офисов. Тогда-то Осин и рассказал нам о мобильных перегородках. Думаю, Эмиль сделал это не из желания поделиться новыми знаниями. Он опасался предложить свою идею прямо и подстраховался: всего лишь подал мяч через сетку – как будто случайно. Артем долго рассматривал фотографию в телефоне. – Это просто стена на колесах? – в конце концов спросил он. – Ага. В офисах используется. – Зачем? – Зонирование пространства, все дела. Хочешь, буклет подарю?