– Не кричи так, дочка, – сказал Палыч, – не поможешь. Конечно, когда сначала по щиколотку увяз, потом по колено, ты права, лучше распластаться. Только он солдатиком ухнул с верхотуры и сразу в трясину ушел. Царствие небесное, как говорится. Хотя плохой был человек, девчонку загубил. – Еще картины с собой утащил, – добавил Стас и плюнул прицельно, в гряду пузыристой тины. – Как же, как же так! – воскликнула Вероника. Она бросилась к Стасу, желая заплакать. Только плакать Вероника давно разучилась. Лишь три или четыре слезинки скатились по ее бледным щекам и высохли быстро, как спирт, не достигнув подбородка. И все-таки Стас пожалел ее, усталую девочку в мальчишеской бейсболке и в куртке болотного цвета. Могло показаться, что Вероника специально так оделась, для маскировки в лесу, но у нее вообще все вещи были болотного цвета. Или серого. Или коричневого. Она была своей среди тростников, тинных кочек и осенней сырой ржави. – Мы сделали все, что могли, – сказал Стас. – В конце концов, картины застрахованы. – Но это же Коровин и Каменев! – не унималась Вероника. – Эти картины больше никто никогда не увидит! Стас пожал плечами: – Показывали мне их фотки – на мой непросвещенный взгляд, так себе. Хотя, конечно, вещи старые, в цене только росли бы. – Станислав Иванович, – начала Вероника робко, как школьница, – можно спросить? Как вы догадались, что Немешаев на насыпи окажется? Я так удивилась, когда вы из леса вышли. – А я с Киселевым связался – вон он, кстати, бредет, бедняга, язык на плече. Ну, прикинул, куда мог двинуть наш турист-спортсмен? За лесом шоссе – больше некуда идти Немешаеву, как туда. Я сам с той стороны подъехал. К шоссе дорога одна, через насыпь. Места я знаю, пацаном тут у бабки бывал. По этому вот самому мосту – он тогда не так еще развалился – раз сто туда-сюда пробегал. – И не боялись? – Не боялся. Потому что дурак был. 2 Эразмо да Нарни по прозвищу Гаттамелата, что значит Медовая Кошка (двусмысленное имечко!), ехал к смерти. Он сомневался, потому не спешил. Его тяжелый конь все понимал и шел медленным шагом. На рай у обоих, хотя и по разным причинам, надежда была слабая. Эразмо делал в церкви богатые вклады, но слишком часто видел, как умирают люди, да и сам их убивал – и не было похоже, что их души голубками вспархивают в небеса. Или они, души, такие маленькие и никчемные, как краткий выдох носом? Тогда и говорить не о чем. Живи! Все пустяк, пока не тронешься в путь, где у горизонта пышет жаром… Сковородкам, жаркой вони и разогретым крючьям Гаттамелата предпочел бы даже не сад в облаках, а Элизиум древних, о котором узнали недавно и толковали смутно. Вечный сумрак, осока, ряска, комариный вой – прохладное болото, над которым никак не может взойти солнце. Живой ухнет в эту трясину с головой, зато мертвому все нипочем. Туда можно не войти голышом, как в чистилище, а въехать вот так, прямо в доспехах, с мечом на боку. И на верном коне. И вечно сражаться, не побеждая, но и не исчезая. Можно ли это заслужить? Гаттамелата ехал к смерти и был прекрасен, хотя сделан не из бронзы даже, а из гипса, ловко подкрашенного коричневым и черным. Он стоял на полпути к Элизиуму в Итальянском дворике московского музея [19] . Постамент его здесь не так высок, как дома в Падуе, где он – местный Медный всадник [20] . Некогда Ольга Тюменцева, обходя подлинного Гаттамелату, старалась побыстрее миновать его сзади: слишком высоко в небе реял крутой лошадиный круп с оттопыренным хвостом, завязанным гулей. Из-под этого хвоста, казалось, вот-вот посыплются на голову смертоносные ядра медного навоза. В Москве конь Гаттамелаты выглядел смирным, хвост вполне благопристойным; левое переднее копыто задумчиво, а не грозно покоилось на гипсовом шаре, который притворялся бронзовым. И Ольга равнодушно шла мимо. Была она не одна, а с Самоваровым. Они приехали в этот музей на научно-практическую конференцию по вопросам реставрации деревянной скульптуры. Мероприятие оказалось приятным, оба были веселы. Самоваров как раз говорил, что Настя на «Винзаводе», и если тамошняя выставка ей покажется интересной, можно подъехать и присоединиться. Вдруг ровный музейный свет мигнул перед Ольгиными глазами той слепящей белизной, какая бывает, если лампочка хочет сдохнуть. Гаттамелата туже сдвинул брови. На его щеках явственно проступили собачьи ямки. Его конь вздохнул тугими боками, тяжкий шар выскользнул из-под копыта и покатился по паркету, давя ноги посетителям. Нет, показалось! Ничего подобного не было, но Ольга предпочла бы, чтобы было, лишь бы не возник под полукругом боковой арки этот ужасный человек. – Вы ли здесь, моя душка! – воскликнул он и ринулся к Ольге легкой походкой танцора, слегка подволакивая ногу. Седины этого человека стояли торчком и поблескивали, напоминая, что близок мишурный Новый год. На пористом носу, почти на кончике, сидели очки. Человек глядел поверх них, но иногда шмыгал носом, и тогда очки ловко подпрыгивали к переносице, а глаза за ними делались большими и тусклыми, как сливы-венгерки. – Виктор Дмитриевич! – ахнула Ольга фальшиво. – Как я рада! Хотя Ольга старалась держаться позади Самоварова, Виктор Дмитриевич пристально и довольно долго смотрел на ее бюст. – Все хорошеете! – сказал он. – Ум и красота, соединенные в одной женщине, неотразимы. Эх, завидую юношам, которые за вами увиваются. Конечно, такие румяные шалопаи, как ваш спутник, меня запросто обскачут! И он подмигнул Самоварову, ничуть не румяному. – Это Николай Алексеевич, мой коллега. Он реставратор мебели в нашем музее, – чопорно представила шалопая Ольга. – Мы здесь на конференции. – И я, уж извините, спешу на «Винзавод», – добавил Самоваров, пробуя шагнуть в сторону. Ничего у него не вышло: Ольга вцепилась в его рукав всеми своими десятью белыми пальцами. – Я тоже на «Винзавод», – сказала она. – Мы оба спешим. – Что вы там забыли? – удивился Виктор Дмитриевич. – Банкета сегодня не намечается, объекты стоят себе, кушать не просят и до завтра постоят. А я так душевно рад нашей случайной встрече, что слов не найду. Назначил тут на три сорок рандеву одному жуку и с утра предчувствовал, что произойдет нечто прекрасное. Не ошибся ведь! И жук не подвел, и вас встретил, моя прелесть. Нам есть о чем дружески поболтать. Ольга мечтательно посмотрела в сторону выхода. – Вы, дорогая, я слышал, до сих пор с господином Галашиным сотрудничаете? – говорил Козлов, подталкивая собеседников к свободному диванчику. – Я ведь часто вспоминаю коровинское «Утро в Гурзуфе». С ним интересная штуковина связана. Вы будете шокированы!.. Пожалуй, в самом деле отпустим молодого человека на «Винзавод»? – Не отпустим, – отрезала Ольга, нервно теребя самоваровский рукав. Ей хотелось переменить тему, и она спросила о Парвицком. – Женька-то? Женька сейчас в Гонконге, играет Сарасате, – сообщил Виктор Дмитриевич. – Черт знает, отчего китайцы так любят Сарасате. Нам не понять! Так вот, замечательная история вышла с Коровиным и с этим вашим приятелем Палечеком. – Он мне не приятель, – заметила Ольга. – Это вы рассказывали, как помогли ему стать моделью. И к антиквариату приохотили. – Как вам угодно, – не стал спорить Козлов. – Да, знаю Фильку с его пубертатного возраста, но такого дерьма от него не ждал. Такого первостатейного дерьма! Вам интересно, молодой человек? Или вы все же пойдете? Ольга умоляюще лягнула ботинок Самоварова своим итальянским сапожком. – С Николаем Алексеевичем можете говорить совершенно свободно! Он в курсе всех наших дел, – сказала она Козлову. – Именно он нашел украденные картины Похитонова, статуэтку Чипаруса и табакерку. – Серьезно? – удивился Виктор Дмитриевич и выглянул из-за Ольгиного бюста, чтобы получше рассмотреть Самоварова. – А я думал, это заслуги той девицы из органов, с плоским лицом… Она еще в болото ныряла за вашим сомнительным Коровиным, о котором сейчас речь. Не ныряла, говорите? Тем лучше. Но «Утро в Гурзуфе»-то существует, висит у Галашина и ни в зуб ногой, так что вам будет интересно. Когда я напустил на Палечека Фиму Аксельрода… Козлов поведал, что Фима Аксельрод нашел у Палечека десятка два плохих Коровиных, о которых знала и Ольга. Сбывал их Палечек аккуратно, без спешки, предпочитая коллекционеров малоизвестных, непубличных и с неясной репутацией. Его не интересовали энтузиасты и бахвалы, которые потащат свои сокровища на выставки или отпишут собрание родному городу. Ему нужны были желающие хорошо вложить капитал, и только. Самым странным было то, что никудышные Коровины ничем не отличались от настоящих, кроме никудышности. Они были написаны на абсолютно коровинском холсте коровинскими красками. Они состарились на сотню лет самым натуральным образом, и никакой спектральный анализ, никакой ультрафиолет не позволили найти подвоха. Палечек божился, что холсты происходят из частного собрания Евдокии Плывуновой, московской купеческой вдовы, в самом деле шапочно знакомой с Коровиным. Палечек даже показал Фиме фотографии нескольких комнат в собственном доме Плывуновой на Солянке. Фотографии были несомненно подлинные, благородно померкшие, желтоватые. Они были наклеены на неподражаемо толстый старорежимный картон, обкусанный по краям неизвестными. Палечек говорил, это поработали крысы, которые неимоверно расплодились в 1918 году. Фима Аксельрод не возражал, но очертания укусов ясно указывали на человеческие зубы. Фима содрогнулся: он никогда не голодал. Стараясь не глядеть на страшные зазубрины, Фима погрузился в изображения. Там все было благостно: в давно не существующих комнатах стояли столы, покрытые скатертями с бахромой, какая теперь украшает только провинциальные маршрутки. Высились там могучие диваны с полочками на спинках, росли фикусы в кадках, стулья беспечно теснились вокруг рояля. Мерцали лампы, и сама Евдокия Платоновна Плывунова то сидела в кресле-качалке, выставив лаковые ботинки и темные чулки (это было смело по тем временам!), то лежала на кушетке в тех же ботинках, то сидела за роялем в узкой юбке с высоким и жестким, как у борца, поясом. В свое время Евдокия Платоновна считалась красавицей. Это было правдой. Она чесала волосы вверх, как гейша, так что на голове у нее получалось что-то вроде диванной подушки, кругом обложенной завитыми прядями и увенчанной сверху кукишем. Ее глаза были невероятно прозрачны, а подбородок очерчен божественно. У нее были широкие плечи и особенно бедра, но вкус тонкий: стены своей квартиры она тесно увешала картинами. Среди этих картин – тех, что она держала в спальне – легко было отыскать предлагаемые ныне Палечеком. Сомнений быть не могло. Фантастическая четкость старинных фотографий доказывала: вот они, те самые Коровины! Фима Аксельрод зашел в тупик. – Что скажете? Так-таки тупик? А? – вопрошал Виктор Дмитриевич. Он, как сова, вертел всклоченной головой то вправо, то влево и радостно наблюдал тупое уныние на лице Ольги и Самоварова. – Итак, Фима, извиняясь, отступил, – продолжил Козлов. – Но чтоб Филька Палечек уел меня? Это невозможно. Надо было свести концы с концами в этом странном деле. Вот вы бы с чего начали на моем месте? Ольга пожала плечами, а Самоваров сказал неохотно: – Может, с фотографий Плывуновой? – У вас хороший вкус, – шепнул Виктор Дмитриевич Ольге, кивнув на Самоварова. – Паренек очень неглуп. Именно с фотографий! Поскольку подделать их практически невозможно, осталось заняться личностью госпожи Плывуновой, этой просвещенной женщины с роскошными формами. Некоторое время я провел в архивах, поговорил с нужными людьми, и в моих руках оказалась рукопись мемуаров Тихона Исаевича Попова. Этот господин работал в дирекции Большого театра. Его сочинение не опубликовано и вряд ли скоро увидит свет, да и нет там ничего занимательного, кроме маленького факта, а именно… Угадайте! Ольга и Самоваров стали напряженно глядеть на хвост коня Гаттамелаты и делать вид, что угадывают. «Вот привязался!» – с тоской подумал Самоваров. – Ну? – настаивал Виктор Дмитриевич. – Никак? Ладно, подскажу: в своих мемуарах Попов утверждает, что Евдокия Платоновна Плывунова в 1908 году сошлась с декоратором Большого театра Петром Петровичем Тихомировым. Работал он и в Мариинке. Ну? Теперь поняли? – Нет, – честно признался Самоваров. Виктор Дмитриевич был разочарован: – У, молодой человек, а я-то рассчитывал на ваш интеллект! Петр Петрович Тихомиров был младшим другом, последователем и страстным почитателем Коровина. Эпигоном то есть. Он не только писал декорации по эскизам Коровина – он во всем подражал Коровину. Он ездил с ним на этюды, убирался в его мастерской, таскался за ним в Гурзуф. Собственные работы Тихомирова не несут на себе отпечатка таланта, но, пытаясь овладеть техникой своего кумира, он передирал все его картины прямо в мастерской. И даже с редким совершенством ставил его подпись в правом нижнем углу своих штудий. – То есть изготавливал подделки? – удивилась Ольга. – Пожалуй, нет, – задумчиво протянул Виктор Дмитриевич. – Тихомиров не собирался ничего продавать, никому ничего не показывал. Всех своих «Коровиных» он поместил в интимных комнатах возлюбленной. Так он соединил пламенную страсть к таланту Коровина с таковой же, но к госпоже Плывуновой. – Что-то прямо фрейдистское, – сказал Самоваров. – Совершенно с вами согласен! Тихомиров, как я узнал, неоднократно попадал в психиатрические лечебницы. Лечился у доктора Усольцева, если вам что-то говорит это имя. – Врач Врубеля, – вспомнила Ольга. Виктор Дмитриевич согласно кивнул: – Именно. Мания преследования у Тихомирова, как водится, соединялась с манией величия… – Он воображал себя Коровиным? – предположила Ольга. – Как ни странно, нет. Зато он начинал вдруг утверждать, что он композитор Направник [21] , и, нисколько не фальшивя, на разные голоса воспроизводил оперу «Дубровский». От начала до конца.