– Ординарца моего – как из-под земли. И чтоб как из пушки! Паша Верзилин объявился у меня в комнате минуты через полторы, исправно вытянулся по стойке смирно, доложил, что по моему приказанию прибыл, и исправно ждал распоряжений, которые, он не сомневался, последуют. Я какое-то время задумчиво смотрел на него. За эти полгода претензий к нему не было ни малейших: исправный солдат, не трус, исполнительный и расторопный. Одна только слабость у него была (как, впрочем, у многих): «красивые памятки». Любил при случае сунуть в карман что-нибудь красивое и небольшое. А потому подозрения на его счет зародились у меня моментально, как только я узнал, что с картин исчезли «печати». Были еще связисты, протянувшие ко мне в комнату полевой телефон, но тут уж Паша сам за ними присматривал, да и времени у них не было отвлекаться на вдумчивое разглядывание окружающего. А вот у Паши как раз было… – Ну, проходи, сокол ясный, – сказал я, вставая из-за стола ему навстречу. – Давай-ка прогуляемся, совсем недалеко… Взял его за локоток, как девушку на танцах, и напористо, не давая опомниться, повел прямиком к той портьере, за которой был пейзаж, а теперь – самая доподлинная реальность. Он и удивиться не успел, покорно шел. Правой рукой я с треском отдернул портьеру – как раз, чтобы человеку пройти, – а левой, крепко ухватив за ворот гимнастерки, наладил туда головой вперед. Он не упал, равновесие удержал, но пробежал шага три, нелепо взмахивая руками, пока не утвердился на ногах. Я вошел следом, ухмыльнулся и сказал: – Знакомые места, Паша? Он оглядывался ошарашенно – пронизанное солнцем редколесье, тихий шелест листьев, дорога, неподалеку охотничий домик Эржи с островерхой крышей. И ни одного человека, кроме нас. И тишина. – Как же так, товарищ капитан? – прямо-таки пролепетал он. – Это ж была картина… А теперь все настоящее… Вон, белка на ветке виртуозит, сразу видно, непуганая… – Он даже притопнул, потрогал ствол ближайшего дерева. – И земля настоящая, и дерево… – Цирковой номер два, – сказал я. – Ни ловкости рук, ни мошенства… Снова взял его за локоть и потащил в комнату. Он едва ноги переставлял, стал как тряпочный. Подведя его ко второй портьере, я спросил: – А что на этой картине, помнишь? – Девушка, красивущая… Одета по-старинному, как в кино… – Ну, и где она? – спросил я, отдергивая портьеру до половины. Выражение его конопатого липа описать было невозможно. Какой-нибудь великий писатель, может, и сподобился бы, но куда уж мне… – Куда ж она девалась, товарищ капитан? – прошептал он. – Погулять ушла, – сказал я. – Попробуй-ка простоять на одном месте двести лет, надоест… – Шутите? – Только у меня сейчас и охоты с тобой шутить, – сказал я. Показал большим пальцем за спину, где часть портьеры все еще была отдернута и прекрасно было видно, что Эржи на портрете нет, так что это уже, собственно, и не портрет вовсе. – Это что, шутка? – показал на отдернутую портьеру, за которой виднелись ярко освещенные солнцем деревья. – И это шутка? Или ты сам там не был, пусть всего-то пару шагов прошел? – Да уж, на шутку никак не похоже, – растерянно покрутил он головой. – Товарищ капитан… А где ж тогда она? – Там, – сказал я, показывая на лес. – Домик видишь? Так это ее домик, чтоб ты знал… – А что там? – спросил он полушепотом, прямо-таки завороженно глядя на прекрасно видневшийся отсюда домик. – Домик как домик, – пожал я плечами. – Никак не избушка Бабы-Яги, точно тебе говорю. – Нет, вообще что там? – Да ничего особенного, – сказал я. – Венгрия как Венгрия. С одним немаловажным уточнением: там не двадцатый век, а восемнадцатый. Паша, ты парень грамотный, восьмилетку окончил, на войну тебя со второго курса техникума сорвало. Должен в веках разбираться и знать, на сколько восемнадцатый век от нас отстоит… Знаешь ведь? – Знаю, конечно, – тихо сказал он, чуть побледнев, так что все конопушки ярко выделялись на лице. – На двести лет… У меня еще в школе пятерка была по этим самым векам. Выходит, такие картинки у них тут висят? Которые и не картинки вовсе, а двери в старые столетия? – И снова одно немаловажное уточнение, – сказал я. – Двери эти, правда, были как бы заперты. Правда, не обычными замками, но какая разница, если запирали надежно? Только пришел один шпаргонец и замки поснимал. Два креста и два вот таких шильдика… вернее, один, но этого хватило. – Я достал из кармана шильдик с рамы портрета Эржи и показал ему, держа двумя пальцами за острый шпенек. – Было еще два распятия. У тебя в мыслях нет, кто мог их попятить? Кроме тебя с Иштваном ко мне никто и не заходил. Были еще связисты, но их в расчет не берем. Знаю я их. Не стали бы по сторонам таращиться и уж тем более картины рассматривать. Протянули побыстрее провод, подключили телефон – и ходу… Ну? Бил я наверняка. Прекрасно знал, что наши ребята при всяком удобном случае прихватывали что-нибудь небольшое и красивое – или полезное в хозяйстве. Иштван говорил вчера (не жалуясь, а по ухватке «старого вояки» констатируя факт): из кухонного шкафа исчезли все графские ложки-вилки-поварешки – серебряные, массивные, позолоченные, с графским гербом. Тут, уж, конечно, постарался не просто любитель красивостей, а кто-то хозяйственный, озаботившийся привезти с войны что-нибудь полезное для дома. И ведь язык не повернется его упрекнуть! Мало они у нас награбили? Все солдаты, из какой бы армии ни были, так всегда делали, делают и, подозреваю, долго еще делать будут… Не мы, в конце концов, трофеи брать придумали, это испокон веков идет… – Да я… товарищ капитан… ни сном ни духом… Он изо всех сил пытался придать себе вид оскорбленной невинности, но получалось плохо. – Паша, пойми меня правильно, – сказал я. – При других условиях плюнул бы и рукой махнул как на дело житейское. Ну, взял красивую цацку и взял, не ты первый, не ты последний. Но тут случай особый. Представляешь, что может получиться из-за того, что ты эти клятые «замки» спер? Такое, что всего моего воображения не хватает. Или у тебя хватает? – Да ни в жизнь, – сказал он с округлившимися глазами. – Это ж такое смешение времен получится, что уму непостижимо… Читал я где-то ученое слово – катаклизм. Чистой воды катаклизм, подумать страшно – голова пухнет. Мы, значит, туда, а они оттуда… Действительно, стоило чуть-чуть задуматься, какая фантасмагория может получиться в результате смешения времен, голова начинала трещать при попытке оценить результаты и предсказать последствия, а в голове все это просто не умещалось… Не те это вещи, над которыми был в состоянии ломать голову пехотный капитан, он же недоучившийся искусствовед… По его испуганному лицу было неопровержимо ясно: взял. Но особой злости я к нему не чувствовал и чересчур давить на него не собирался. Доля вины лежала и на мне: Эржи покинула свое «заточение» исключительно потому, что я вытащил шильдик, внес, так сказать, последний штрих. Да, но начал-то Паша, дверь в прошлое открыл исключительно он. Но любые попреки и ругань в его адрес были бы бессмысленны: ничего этим не поправишь… – Ты, Паша, подумай вот о чем, – сказал я. – Если все это станет известно командованию, то обязательно дойдет и до самого верха. Тогда получит эта история гриф «секретно». А кто свидетели? Мы двое. Представляешь, что с нами будет? Исчезнем за семью замками, и, чует моя душа, надолго… Понимаешь ты это? Бросив на меня шалый взгляд, он вдруг вопреки всем воинским уставам повернулся через правое плечо и опрометью бросился вон из комнаты. Так торопился, бухая сапогами, что не закрыл дверь, и я слышал, как распахнулась дверь комнатки напротив – там раньше обитал графский камердинер, а теперь поселился Паша, чтобы был под рукой, как ординарцу и положено. Я торопливо задернул обе портьеры наглухо – мало ли кто ко мне мог зайти. То, что осталось от портрета, выглядело совершенно безобидно для человека, никогда прежде этот портрет не видевшего, – просто ниша в стене, драпированная портьерами, и стол посередине. А вот кусочек живого леса, неведомо как смыкавшегося со спальней… Вернулся Паша быстро, уже не бегом – чуть ли не плелся и, судя по виду, немного оклемался. Тщательно притворил за собой дверь, закрыв ее на задвижку без всякого приказания с моей стороны, подошел и протянул то, что нес в руках: – Вот… Я взял у него три предмета: два распятия тонкой работы и шильдик, в точности такой, что лежал у меня в кармане. – Бабушка у меня верующая, – покаянно сказал Паша. – Вот и хотел привезти подарок старушке. Они, конечно, не православные, а католические, но на них же не написано. Совсем и не обязательно было бы говорить, а старушке было бы приятно… – А шильдик зачем отодрал? – А это я тут нашел портсигар. Серебряный, красивый, только без всяких украшений. Вот я и подумал: если обрезать шпенек почти под корень и приклепать на портсигар, гораздо красивее будет смотреться. И красиво, и непонятно… Товарищ капитан… А если потихоньку назад присобачить, может, все станет как было? – Не пойдет, – сказал я, не раздумывая. – Мне сказали, нужно еще знать какие-то слова… – Наговоры, как у бабок в деревне? – Сам не знаю, – сказал я. – Может, наговоры, а может, молитвы. Судя по тому, что здесь кресты, скорее всего, молитвы. Только откуда ж нам их знать? – Как же нам теперь с этим жить? Он смотрел на меня с такой отчаянной надеждой, словно я знал ответы на все вопросы мироздания. – Понятия не имею, Паша, – честно сказал я. – Остается надеяться на исконное наше русское: «авось» да «небось». Авось эта «дверь» чертова сама собой как-нибудь закроется. Или… Тут по «солдатскому телеграфу» разносится: дней через несколько пойдем в наступление. И пусть у кого-нибудь другого, кто будет здесь жить, голова болит. И тут же подумал: нет, не выход. Очень удобный дом для постоя войск, рано или поздно очередная проходящая часть его займет. И тот, кто будет жить здесь после меня, молчать не станет. Будет какая-нибудь комиссия, начнут расследование. И одним из первых автоматически встанет вопрос: а кто обитал в этой комнате прежде, после бегства графа? Выяснят очень быстро – и попаду я на спрос. Твердить, что при мне ничего подобного не было – картины как картины и такими оставались, когда я уезжал? Сослаться на комиссара Яноша, видевшего их у меня в первозданном виде? А Иштван? За него ведь тоже возьмутся как за главную персону в доме. Что он наговорит, одному Богу известно. Куда ни кинь, всюду клин… Была только одна возможность что-то узнать – поговорить с Эржи. Что-то она да должна знать, в этом загадочном обществе создателей загадочных картин она явно играла не последнюю роль. Она обещала прийти вечером… но если с ней там что-то случилось? Иштван говорил, кто-то охотился за ними целеустремленно и методично, и я ему почему-то верил… – В общем, так, Паша, – сказал я. – Мне скоро ехать к комбату, а ты засядь в своей комнатке. Дверь держи приоткрытой, автомат под рукой. Твоя задача – чтобы никто не попал ко мне в комнату. Дверь я запру снаружи, но мало ли что… Объяснение для тех, кто вздумает интересоваться: у меня там секретные документы, а сейфа нет, так и лежат в столе. Усек? – Так точно! – Его конопатая физиономия пылала яростной надеждой. – Может, получится что-то поправить? – Будем надеяться, – сказал я, убирая в ящик ночного столика распятия и шильдики. …На совещании у комбата я сидел как на иголках. Совершенно не верил, что кто-то из роты полезет в мою запертую на замок комнату – с чего бы вдруг? Да еще при сидящем на карауле Паше. Но вот с другой стороны могли нагрянуть незваные гости. Никакой опасности для нас они не представляют в чисто военном плане – что такое тогдашние мадьяры, пусть храбрые и воинственные, с их саблями и кремневками против роты полного состава, щедро вооруженной автоматическим оружием? Но уж огласка получится такая, что хуже и ждать не стоит… А меж тем нельзя было отвлекаться на посторонние мысли. Совещание оказалось отнюдь не пустяковым. В точном соответствии с данными «солдатского телеграфа» через три дня мы покидали нынешнее место дислокации – не то что с полком, вся дивизия снималась с места и уходила на Будапешт (а судя по некоторым намекам комбата, в движение должна была прийти и вся армия). Так что слишком многое следовало обсудить, непосредственно касавшееся нас как командиров рот и подразделений. Пришлось загнать собственные невзгоды поглубже и не терять нить разговора, вместе с другими сидеть с карандашом над картами… Как и следовало ожидать, Паша доложил, что никто ко мне в комнату проникнуть не пытался – вот только Иштван, Павлин-Мавлин, что-то уж очень часто проходил по коридору, по сугубому Пашиному мнению, без особой нужды. И явно прислушивался, не происходит ли что в комнате. Может, это и смешно, но перед тем, как отпереть дверь, я расстегнул кобуру пистолета и передвинул ее поудобнее, сняв большим пальцем курок с предохранительного взвода. Ситуация такая, что ничего заранее не известно: войдешь, а на тебя кинутся какие-нибудь старинные мадьяры с воинственными криками, лихими усищами вразлет и саблями наголо. Повидал я их на картинах – народ был, по всему, воинственный и удалой… Но никого постороннего в комнате не оказалось – даже давешней белки. Зато на ночном столике я обнаружил записку – четыре слова на непонятном языке, судя по некоторым буквам, мадьярском, и неплохо нарисованный циферблат, где красивые ажурные стрелки стояли на одиннадцати тридцати. Речь, конечно, могла идти только о ночных часах – дневные одиннадцать тридцать давно прошли. Но все равно на тот случай, если я окажусь непонятливым, Эржи (а кому же еще?) пририсовала рядом с циферблатом лунный полумесяц. Видимо, среди ее русинов не оказалось грамотных, и она не смогла написать на понятном мне языке, справедливо рассчитав, что я пойму и так. К назначенному времени ужин был уже на столе вкупе с тремя бутылками токайского (интересно, каких размеров была «корзиночка», которую Иштван хозяйственно схомячил в безвременье, когда граф уже удрал, а наши еще не успели опечатать винный погреб?). С какого-то времени (когда было уже около одиннадцати) я места себе не находил. Как-то не умещалось в сознании, что она рядом, буквально в двух шагах – и в то же время двести лет назад. Да и тревожился за нее чуточку: за ними ведь целеустремленно охотились не самые благожелательные люди на свете, нескольких уже убили, а с ней самой произошло что-то непонятное, так что пришлось инсценировать смерть от яда (почему-то я безоговорочно верил рукописи барона и не сомневался, что он писал чистую правду). В какое-то время я не выдержал, откинул портьеру и вошел в лес – Эржи ведь не говорила, что этого нельзя делать. Далеко не заходил, прошел два шага и постоял немного. И ничего. Покой и тишина, веет ночной сыростью, покрикивают какие-то птицы, в охотничьем домике светятся два окна на втором этаже и одно на первом, низко над острой высокой крышей висит едва пошедшая на ущерб луна. Я с превеликим трудом подавил неудержимое желание пойти туда, в охотничий домик, – в конце концов, меня туда не приглашали, свидание назначено в моей комнате, так что оставайся галантным кавалером… Она опоздала на пять минут – то ли по обычаю девушек всего мира, то ли у них там, в восемнадцатом веке, часы были не такие точные. Когда я уже изрядно извелся, совершенно неожиданно краешек портьеры откинулся и появилась Эржи в незнакомом мне платье из какой-то золотистой материи, что очень шло к ее волосам и глазам. – Я опоздала, да? – спросила она, бросаясь мне на шею. – Извини, я немного, как это, не разочла. Пришлось полтора часа скакать верхом, да еще небольшенькая неприятность по дороге. Ничего страшного, просто хлопотно… Едва успела сбросить мужской наряд, принять ванну и переодеться в платье… – Куда это ты по ночам носишься верхом? – спросил я с некоторой тревогой. – У вас по ночам, насколько я знаю, неспокойно… – А когда это ночами по дорогам было спокойно? – пожала она точеными полуобнаженными плечами. – У вас наверняка тоже – у вас вдобавок еще и война. – Она ловко вывернулась из моих объятий, блеснула глазами. – Милый, прости меня за вульгарность, быть может, и не свойственную графине, но у меня с утра крошки во рту не было, а ты накрыл такой стол… Я сначала отдам должное ему, хорошо? А потом буду полностью в твоей власти. У тебя есть возражения? – Никаких, – сказал я, придвигая ей кресло и накладывая полную тарелку великолепной графской ветчины, колбас и какой-то мелкой копченой дичины. – У нас гостя положено угощать первым делом. Налить тебе вина? – Конечно, – сказала Эржи. – Здесь великолепное токайское. Только не перехвати с гостеприимством, – и вновь лукаво блеснула глазами. – Ты же не хочешь, чтобы я свалилась под стол? – Ни в коем случае, – сказал я. Налил и ей, и себе. Действительно, ела она за троих, но со всем присущим благородной дворянке изяществом манер, так что я, хоть и умел пользоваться ножом и вилкой, как и в прошлый наш ужин, чувствовал себя распоследним деревенским пентюхом – как бы ни воспитывали в свое время интеллигентные родители, война быстро выбивает из человека благородство застольных манер… Когда она утолила первый голод (и от второго стакана токайского не отказалась), я неожиданно для себя сказал: – Эржи, через три дня мы уходим… – В поход?