Я прекрасно догадался, что он намерен делать – а сделать он мог только одно, нетрудно догадаться, что. Я говорю, отчаянный был парень, лихой по-рассудочному. И в душе у меня не было ни малейшего протеста – заслужила, стерва, вспоминая, сколько уже на ней человеческих безвинных жизней – и вряд ли на этом остановится, придется останавливать, все равно каким образом. Даже нешуточное облегчение чувствовал оттого, что все так просто решилось без малейшего моего участия и без всякого усилия с моей стороны. Только не вышло облегчения и ничего не решилось… Примерно через час Гринь вернулся еще смурнее, чем ко мне приехал. Сел к столу, набуровил рюмку до краев, ахнул и тут же пустил следом вторую, тоже без закуски. Ругнулся на трех языках, по-русски, по-польски и что-то по-еврейски (по-еврейски я не знал ни слова, но догадывался, что и это ругань). И рассказал… Стояло полнолуние. У Купалинского бочага он пробыл недолго, едва две папиросы подряд выкурил быстрыми жадными затяжками. Потом слева показалась Алеся, неспешно плыла верхом на клятом соме по течению. Гринь, не раздумывая, выхватил тот самый маузер и выпустил по ней всю обойму, десять патронов. А ей – хоть бы что! Начала по речке круги выписывать прямо напротив него, хохотала и кричала: – Ух, какой ты страшный, урядник! Валяй еще, мне твоя щекотка без вреда! Или патронов больше нет? Запасная обойма у него, как всегда, имелась, но вставлять ее он и не подумал, понимал уже, что не будет толку. А она смеялась заливисто: – Ну что же ты, урядник? Мне такая забава только нравится, если хочешь, встретимся завтра на том же месте в тот же час. Возьми ружье у старого Парченовича, пулю обмакни в лампадное масло, как исстари заведено. И меня потешишь, и тебе занятие… Он, не отвечая, повернулся и пошел прочь, а она смеялась в спину, словно ее щекотали… Никак он не мог промахнуться десять раз подряд метров с двадцати! Никак не мог, понимаете? Стрелок был отменный, как в царские времена выражались, призовой стрелок. У него и советский жетон был за отличную стрельбу – с районных соревнований по стрельбе из пистолета среди сотрудников ОГПУ и милиции. И Когута он в свое время хлопнул метров со ста, одной пулей в голову, я при том был. И выпил одну-единственную рюмку, так что на меткость водка никак повлиять не могла. Значит, и пуля ее не берет – всякая. Обмакнуть пулю в лампадное масло – это верный случай завалить ведьму. Сам я этого никогда допрежь не видел, но так испокон веков в народе говорят. Раз она его сама подзуживала именно так поступить, была уверена, что и это на нее убойно не подействует. Ну да, она не ведьма, навка – а вот насчет них ничего не известно. Ни разу не слышал, чем можно уложить навку смертно, и Гринь тоже. Вот и получалось, что ничегошеньки мы с ней не можем сделать, коли ни нож, ни пуля ее не берут… И вот решили мы от безнадежности испробовать нечто иное… В следующее полнолуние привезли из райцентра попа. Ага, вот так. Советский чекист и советский милиционер, коммунисты, безбожники – и обратились за подмогой к попу. Но так уж вышло. Рассудили мы по-крестьянски сметливо (хоть из крестьян только я, а Гринь происходил, говоря по-старорежимному, из городских мещан): попы, всем известно, в таких вещах знают толк. А отец Никодим нерасстрижененный, значит, и полноправный поп, пусть и, как бы сказать, отмененный советской властью. Нерасстриженный поп – все равно что неразжалованный офицер, так и остается офицером, что на службе, что в отставке… (Церковь в райцентре закрыли в двадцать девятом, а вот попа как-то не тронули, хотя в иных местах, случалось, высылали. Наверно, все дело в том, что ни малейших выпадов против советской власти он никогда не допускал. Не то что поп из Далматовичей, этот против колхозов агитировал, за что и сослали с семейством куда-то далеко в холодные края. Не говоря уж про попа из Шукотира – тот долгогривый с маузером через плечо с Когутом верхом разъезжал. Ну, его к стенке и прислонили…) Так что отец Никодим крестьянствовал себе на обочине жизни, жил с картошки и со свиней, как наши мужики. Украдкой, потихоньку, порой крестил младенцев, венчал и исповедовал, но на это смотрели сквозь пальцы – вреда от этого советской власти не было никакого, а речь всякий раз шла о беспартийных и ни с какого боку не комсомольцах. Вот и решили: черт с ним, пусть себе тешится отжившим мракобесием… Он согласился сразу – ну понятно, не стал прекословить чекисту и милиционеру, хотел и дальше обитать спокойно на жизненной обочине. И не удивился ничуть нашей просьбе, сказал только: «Это бывает». По-моему, ему самому было интересно, что получится, может, никогда раньше с таким не сталкивался, мы не опрашивали. Прихватил какой-то мешок, и поехали мы на моей бричке к Купалинскому бочагу все втроем – я на сей раз решил присоединиться. Гринь не возражал. В мешке у него оказались старенькая ряса, наперсный крест и большая толстенная Библия – ничего не скажешь, ответственно подошел к делу. Только кончилось все пшиком… Надел он рясу, крест, и ждали мы с четверть часа. Потом верхом на соме объявилась Алеся, так же неспешно, как в прошлый раз, плыла по течению. Поп, не тратя времени даром, поднял на нее обеими руками крест и принялся читать молитвы, и «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его», и другие какие-то – я в молитвах не силен и до революции-то в церковь не ходил, отец с матерью у меня были не то чтобы безбожники, икона с лампадкой у нас в хате висела, но в церковь как-то не ходили, не они одни так жили. Только кончилось, как я уже сказал, пшиком. Алеся опять выписывала круги прямо напротив нас, смеялась и кричала: – Запугали бедную девушку до полной невозможности! Долгогривенький в бабьей юбке, может, мне ближе подплыть, чтобы ты святой водицей побрызгал? Или нет с собой водички? Жалко, а то я б повеселилась как следует! Поп по-прежнему держал крест обеими руками и читал молитвы – но все тише и неуверенней. Так что Гринь в конце концов распорядился: – Поехали отсюда. Не работает, уже ясно… Упрятал поп в мешок свои причиндалы, и пошли мы к бричке как побитые. Алеся смеялась вслед… Было уже к полуночи, и заночевали оба у меня – хозяйка моя постелила на полу, что нашлось из рядна и дерюги. А мы втроем сели на кухне. Выставил я бутылку, закуску кое-какую собрал. Поп от водочки не отказался. После второй сказал этак просительно: – Вы уж на меня не серчайте, товарищи дорогие. Все, что мог, сделал, только с нее как с гуся вода… – Да никто вас, батюшка, и не виноватит, – проворчал Гринь. – Мы ж видели распрекрасно, что на нее не действует… – То-то, что не действует… – сказал поп. – Я так подозреваю, вовсе это не нечистая сила – на ту крест с молитвой не могли б не подействовать. Понимаете ли, есть нечто третье – не человек и не нечистая сила. Есть такое. Я, как чуял, полезную для ума книгу с собой прихватил. Авось почитаете, – и вымученно улыбнулся. – Только бога ради не считайте это религиозной пропагандой. Просто… Может, вам и пригодится, коли уж с таким столкнулись… Оставить книгу, как скажете? – Оставляйте, – хмуро сказал Гринь. – Почитаем уж… Вот она, эта книга, до сих пор у меня стоит… Старшина встал, подошел к полочке и подал мне толстую растрепанную книгу в бумажном переплете, с одной-единственной закладкой. Сказал: – Открывайте, где бумажкой заложено. Я тогда, в тридцать третьем, чернильным карандашом и подчеркнул… Я взял книгу не без любопытства. Синодальная типография в Санкт-Петербурге, одна тысяча восемьсот девяносто четвертый год, труды и поучения преосвященного Исидора, митрополита Санкт-Петербургского, Новгородского и Финляндского. Прочитал отчеркнутые чуть выцветшим чернильным карандашом строчки. «Нет силы не от Бога! Смущаться ею вам нечем, если вы не злоупотребляете особым даром, данным вам. Мало ли неизведанных сил в природе? Всех их не дано знать человеку, но узнавать их ему не воспрещено, как не воспрещено и пользоваться ими. Он преодолеет и со временем может употребить их на пользу всего человечества. Бог да благословит вас на всё хорошее и доброе». – Интересно… – сказал я, закрыв книгу и отложив ее на стол. – Да уж, интересно, – кивнул старшина. – Я так полагаю, вот и объяснение. Я безбожник, но природа – дело совсем другое, в природу как не верить? А у него не только про Бога, но как раз и про природу написано. Архиепископ такой по нашим меркам все равно что генерал, ему с горы виднее. Только вот… Будь я верующим, ни за что б не сказал, что Алеся – от Бога, скорее уж от дьявола… – Да уж, – сказал я. – И что, она вам ничего потом не сделала? – Живехонек и здоровехонек, сами видите, – уголком рта усмехнулся старшина. – И мне ничего не сделала, и Гриню тогда ничего не сделала. Я так полагаю, из того самого садистского удовольствия: чтобы мы с ним так и жили дальше, зная, что поделать с ней ничего не в состоянии… – Тогда? – уцепился я за это его слово. – Вы так сказали, словно было и «потом»… – То-то, что было. Потом… Через месяц примерно позвонил мне Гринь, поговорить о делах. Только вот дела были какие-то пустяковые, отдельного звонка и не требовавшие. А напоследок сказал: – Я тут ближе к вечеру собираюсь в ваши места. Заеду к пани Ядвиге, а потом и к тебе, так что жди… Положив трубку, я натурально хлопнул себя по лбу и выругался последними словами в наш с ним адрес. Даже если наш разговор от скуки слушала телефонистка со станции (у нее была к тому полная возможность), не усмотрела б в его последних словах никакого потаенного смысла. А вот я прекрасно понял, что к чему. Коли уж пани Ядвига первой определила, кто такая Алеся, с помощью своих умений, может, она знала и способ с Алесей покончить? Есть ведь наверняка такой способ, как для всякого другого живого существа, созданного природой, не может не быть. Почему ему это пришло в голову только сейчас? И почему сам я за все эти годы не додумался поговорить с пани Ядвигой? До сих пор нет у меня ответа – но ведь не додумался, какое-то долгое затмение ума нашло… Он не сам ко мне приехал вечером, еще посветлу – лошадь привезла. Лошадь животное умное и дорогу ко мне прекрасно помнила – Гринь в деревню ездил только ко мне и председателю сельрады, но ко мне было ближе от мосточка – есть мосточек в полукилометре ниже по течению, вот она и… А Гринь править уже не мог, сидел, скрючившись в три погибели, прижав руку к животу. Я его в хату почти что внес и сразу понял, что к чему: та самая Алесина лихоманка – уже никого вокруг не узнает, горит весь, лицо и руки этакими коричневыми пятнышками обметало. Хоть я и понимал, что дело безнадежное, вызвонил ему из райцентра врача. Тот, как несколько раз до того, только руками разводил и говорил, что есть подозрение на тиф. Ну, должен был же он что-то сказать, хотя бы подозрения высказать на какую-нибудь знакомую хворь. Хотя прекрасно знал, как и я: при любом тифе, брюшном ли или возвратном, таких пятнышек не бывает, а при сыпном тифе сыпь совсем иначе выглядит… Гринь, как и прочие, до смерти так и не пришел в ясное сознание. Вот только он прожил дольше, чем прочие, сутки с лишним. Крепкий был парень, за жизнь цеплялся отчаянно… И не просто бредил, как все, одно повторял без конца: – Убить ее можно только тем, чего ее предки не знали… Только это, ничего больше. Похоронили его в райцентре. Сейчас и не определить, в какой именно могиле – немцы, когда пришли, повалили все обелиски с красными звездами и увезли куда-то. Никто ж не озаботился до этого посчитать, которая по счету его могила с любой из четырех сторон света… Последние его слова дают кое-какую пищу для ума… Говорил он, без всякого сомнения, об Алесе. Получается, она не сама по себе возникла в одночасье из воздуха, а были у нее какие-то предки, как у людей. Только как я ни ломал голову, так и не понял до самого недавнего времени, что бы это могло быть такое, чего ее предки не знали. Куда ни глянь, что ни возьми, давненько уж на свете существует… – А что эта пани Ядвига говорила? – спросил я. – Вы ж не могли к ней не поехать потом… – Ничего она не говорила. Не могла, потому что слегла в тот же вечер с той же лихоманкой и умерла к утру, когда я приехал, старухи как раз покойную обмывали… – Он наставил на меня указательный палец с желтым от многолетнего курения ногтем: – А всё же я доискался, в партизанах еще: толчком как-то, когда мы узнали, что наши танки едут. Тут меня и осенило. Что, если на нее наехать вашим танком? – Самоходным орудием, в просторечии самоходкой, – машинально поправил я, и тут до меня окончательно дошло. – Шутите?! – И не думаю, – отрезал старшина. Глаза у него стали холодные, колючие. – Я тут мозговал долго… Немало ей должно быть годочков. Вас она упорно поручиком называет, а Гриня так же упорно именовала урядником. Правда… У вас и в самом деле на погонах три звездочки, как у царского поручика, а вот Гринь по служебным функциям изрядно отличался от царского урядника. Это я – форменный урядник старого времени, а не он. Ладно, не в том дело… Что, если старые слова ей привычнее? Что, если она на свет появилась еще до революции, до Первой мировой? Тогда ее предки ничего и не могли про танки знать. Танки, я читал, только в Первую мировую появились, тридцать лет назад… – Даже на два с небольшим года меньше, – поправил я со знанием дела. – Первое боевое применение – в сентябре шестнадцатого года. – Вот, даже меньше тридцати… И если наехать на нее вашей самоходкой… – Его взгляд был ледяным. – Я в партизанке, как ляхи выражаются, видывал виды и пожутчее, а вы на войне, я так думаю, и того почище… – Приходилось, – кивнул я, не вдаваясь в подробности – век бы их не помнить. – Как вы это себе представляете? Не могу же я на глазах у всего честного народа за ней по деревне на самоходке гоняться. Даже не в посторонних глазах дело – убежит дворами-огородами… – Зачем гоняться? Я все обдумал, было время. Вы самоходкой управлять умеете? Так, чтобы самому за руль сесть? – Ни у танка, ни у самоходки руля нет, заместо него – пара рычагов, – поправил я. – Но управлять умею, любой член экипажа может при необходимости механика-водителя заменить, пусть и не с той сноровкой, что он… – Совсем хорошо, – деловито сказал он. – Диспозицию я продумал такую… Завтра на зорьке мы идем к Лявонихе и берем Алесю прямо в постели. Доподлинно известно: ей, как и людям, нужно не только пить-есть, но и спать, и спит она крепко. Мы с вами, а для пущей надежности и парочка ваших бойцов. В жизни не слышал, чтобы она хоть раз как-то проявляла нечеловеческую силу. Скрутим, по рукам и ногам свяжем… Отпускаете бойцов, садитесь вы за руль… тьфу ты, за рычаги, а я сверху сижу и ее придерживаю, чтобы не свалилась. Отъезжаем подальше от деревни, кладем на землю и… Надо ж как-то эту гадюку остановить. – Кто бы спорил, – сказал я. – Только вот что… Раз она узнала, о чем говорил Гринь с пани Ядвигой, стало быть, умеет как-то на расстоянии то ли видеть, то ли слышать, то ли все вместе. Что, если она нас и сейчас слушает? А если и нет, вдруг успеет бросить на нас свою лихоманку, пока мы ее связанную ведем? Наверняка мы с вами от этой лихоманки не защищены – Гриня вашего она ж сгубила, хоть он был чекист, коммунист и безбожник – в точности как мы с вами, разве что не чекисты… – Очень даже возможен и такой оборот дела, – кивнул он. – Так ведь нет другого средства. А что рискованно… Мне и до войны, и особенно в партизанах не раз приходилось жизнью рисковать, да и половину Гражданской прошел. Вы жизнью рисковали, сдается мне, поболее моего. Вот и рискнем еще раз, чтобы люд от этой гадины избавить… – Рискнем, – твердо сказал я. Выйдя от него, я шагал, погруженный в свои мысли. Старшина был прав, я на войне видел вещи и пожутчее, чем человек, по которому проехал танк. А что до танков… Самого Бог миловал, не случалось с нами такого, но собственными глазами видел, как ребята с «тридцатьчетверки» после горячего боя ломиками выковыривали из траков куски немецкого мяса… Был чуточку зол на себя – что-то крутилось в голове, то ли догадка, то ли идея, но никак не оформлялось в четкие понятные слова… – Рыгор Миколаич! Я остановился, сбившись с шага, неловко переступив с ноги на ногу. Передо мной стояла Алеся – красивая, свежая, влажные волосы уложены в косу, свернутую на затылке калачиком, белая блузка с богатой вышивкой, прямо-таки праздничная, синяя юбка из «городского» тонкого сукна едва прикрывает колени, и туфли-лодочки тоже явно «городские». Лучше одета, чем кто-нибудь из женщин или девушек в деревне, стерва, царица речная… – Рыгор Миколаич, что же вы больше рыбачить не ходите? – поинтересовалась она словно бы даже с легкой укоризной. – Не с чем, – ответил я, изо всех сил сдерживаясь, чтобы раньше времени не наговорить лишнего. – Представляете, какая незадача? Удочки потерял, растяпа… – Путаете вы что-то, – округлила она глаза в деланом изумлении. – Лежат ваши удочки, все три, на бережку у Купалинского бочага. И футляр рядом интересный, я у немцев такие видела. Это ж ваше? – Мое. – Вот и приходите порыбачить смело. – Она смотрела мне в глаза, чуть улыбаясь, красивая, уверенная в себе. – Вам там будет покойно, верно вам говорю… – Благодарствую за приглашение, – сказал я, стараясь держаться невозмутимо. – Честь имею! Козырнул и пошел прочь, стараясь не спешить, чтобы не подумала, что я ее боюсь. Я и в самом деле ее нисколечко не боялся, просто-напросто люто ненавидел – и за Игоря, и за Гриня, которого в жизни не видел, и за неведомую мне пани Ядвигу, и за всех остальных, которых тоже никогда не видел и даже имен не знал, ничегошеньки не знал, кроме одного: за них следует отомстить этой неведомо откуда явившейся твари… Словно камень, мне в спину ударил ее смех – звонкий, переливчатый, беззаботный. Я поневоле поежился, но, сделав над собой некоторое усилие, не ускорил шага. …Задуманное старшиной мы провести в жизнь не успели. Ночью меня разбудил громкий, настойчивый стук в стекло. До окна было недалеко, стояло полнолуние, и я отчетливо рассмотрел Алесю. Встал с постели и подошел к подоконнику. Она была в той же богато вышитой блузке, волосы распущены, а глаза… Глаза светились зеленым, неярким, мягким, этаким гнилушечьим светом.