– А… почему не смотрят? – Решили, что в темноте огни будут выглядеть гораздо зрелищнее. Бабкин озадаченно уставился на распорядителя. – Мне доверили выбрать лучшие, – объяснил тот, не дожидаясь очередного вопроса. – Пробный запуск? – Что-то в этом роде. Камердинер бесстрастно взглянул в небеса, где распускались фиолетовые хризантемы, и сделал пометку в телефоне. – Вот это всем должно понравиться, – пробормотал он. – Особенно Татьяне Вадимовне. Вдохновенная душа! И тут Бабкин не удержался. – Вдохновенная душа совсем не то, чем кажется. – А здесь это ко всем относится, – спокойно отозвался Кеша. – И к вам особенно. Он покосился на Сергея. Сыщику невысокий камердинер едва доставал до плеча, так что взгляд получился снизу вверх, но при этом Бабкин сделал неприятное открытие: Иннокентий обладал той же способностью, что и Макар Илюшин. Оба умели смотреть так, что собеседник ощущал себя не то гномом, не то пигмеем. Сергей откашлялся и понял, что пора исчезнуть, пока Кутиков не рассказал ему о нем самом еще что-нибудь. Джоник утверждал, что ни одна живая душа в доме Грегоровича не будет знать, чем в действительности занимается Бабкин. Но чем дальше, тем больше Сергей в этом сомневался. «Надо отыскать хмыреныша и спросить, кому он проболтался». – Лично мне вот эти желтенькие нравятся, – пробормотал он, указав в небо, где искрил золотой салют. И ретировался. Дом, еще недавно молчаливый, наполнился смехом и голосами. Где-то на втором этаже пел Шаляпин, и Сергей задумался, слушают ли все эти певцы и певицы записи собственных выступлений. Никита Вороной наверняка слушает. Упивается звуками своего голоса. Растроганно прижимает руку к сердцу на последних тактах, готовясь утонуть в шквале воображаемых аплодисментов. А вот Бантышев посмеивается над той сладкой ватой, которую он втюхивает публике. «Русский соловей», как прозвали его журналисты. Ни один человек, мало-мальски наделенный самоиронией, не сможет после такого прозвища воспринимать себя всерьез. Ну, с творчеством Джоника все понятно. Такой же коммерческий продукт, как у остальных, только продающийся под соусом подлинности. И сам Джоник, рыцарь антигламура, объявивший крестовый поход против попсы. «Может, у него раздвоение личности? Мистер Хайд орёт со сцены о том, что извращенцы погубят эту страну, а доктор Джекил нанимает меня следить за своим любовником». «Брось! – возразил Бабкин самому себе. – Он всего лишь маленький лицемерный паршивец». И этого паршивца надо отыскать. Сергей потянул на себя стеклянную дверь оранжереи. Фикусы приветственно шевельнули листьями. Пахнуло теплой землей, сыростью, разморенной сонной зеленью. Ему моментально стало жарко и захотелось выбраться на свежий воздух. – Ринат Ильдарович, вы здесь? – громко спросил Сергей. Тишина. Взгляд его упал на постамент, где прежде обитал купидон с луком. Амурчик исчез. Сергей обогнул колонну, а в следующее мгновение заметил и скульптуру, и того, кого он искал. Джоник лежал, скрючившись, на дорожке. Возле его головы валялся окровавленный пухлый младенец и целился рэперу в голову из своего лука. Но даже если бы купидон ожил и поразил свою мишень, Джонику это уже не могло бы повредить. Глава 4 1 – Разумеется, я сразу знал, кто ты такой. – Грегорович устало потер виски. – Кеша мне сообщил. Бабкин и Илюшин взглянули на камердинера, в эту минуту почтительно ставящего перед Богданом кока-колу в высоком хрустальном бокале на подносе. – Вы не слишком похожи на телохранителя, Сергей, – с извиняющейся улыбкой пояснил тот. – Особенно на телохранителя господина Баширова. – А подробнее? – заинтересовался Макар. – М-м-м… Боюсь, я не в силах сформулировать объяснение так, чтобы это не прозвучало обидно для покойного. А в свете произошедшего… Иннокентий виновато развел руками. Грегорович осушил бокал так, словно там был коньяк, крякнул и вытер губы. – Вот же сволочь! – с тоской сказал он и размашисто перекрестился. – Взял и помер, господи прости его душу грешную. – Не сам помер, – поправил Макар Илюшин. – Помогли. Грегорович несколько раз с силой дернул себя за бородку. Казалось, он пытается вырвать волосок, чтобы сотворить заклинание и вернуть Джоника к жизни. – Ну не верю я, не верю! – с силой сказал он. – Кто бы мог захотеть… Тут Бабкин не выдержал и засмеялся. Даже, сказать начистоту, загоготал. – А что такое, что такое? – закипятился Грегорович. Камердинер с озабоченным видом немедленно подлил в бокал еще колы. – Вы, может, забыли, Богдан Атанасович, но я присутствовал при скандале. Джоник наговорил вам всем на три удушения и две кастрации. Грегорович взмахнул руками. Широкие рукава атласного синего халата взметнулись вверх, как крылья бабочки. – Если бы за гадости убивали, наш, извини за патетику, музыкальный Олимп давно стал бы кладбищем. «Да он местами и так!» – едва не брякнул Сергей, вспомнив одну певицу, которую перед каждым выступлением гримировали тщательнее, чем любого высокопоставленного покойника. Ни одна из двухсот тридцати морщин, избороздивших ее лицо, не должна была быть заметна из зала. Дряблые телеса утягивали корсетами. Многократно перелицованную грудь подклеивали скотчем к подмышкам, чтобы создать иллюзию роскошного декольте. На сединах закрепляли многоярусный парик, которому позавидовала бы Мария-Антуанетта. Несмотря на все усилия, певица разевала рот с трудом и временами до того напоминала шевелящуюся мумию, что людей свежих при виде этого перфоманса охватывал суеверный ужас. Грегорович приложил длинные пальцы ко лбу, оперся локтем о столешницу, прикрыл веки и замер, страдальчески сведя густые брови. Окажись поблизости Роден, выкинул бы своего «Мыслителя» как неудачную попытку и принялся ваять это прекрасное скульптурное лицо. Даже Сергей Бабкин проникся торжественностью момента и вместо того, чтобы дать сигнал Макару «валим отсюда», как собирался, отвел взгляд и вздохнул. «Переживает мужик. Грохнули гостя в хате, да еще и на тусовке. Та еще радость…» – Что, опять жбан раскалывается? – сочувственно поинтересовался камердинер. – Я ведь предупреждал: будет плющить от шампанского. А вы меня послушали? Богдан отнял руки ото лба и закатил глаза. – Что ж ты за сволочь, Иннокентий? – простонал он. – Хоть в такой момент можешь проявить деликатность? – А я что, по-вашему, делаю? – удивился Кеша. И ловким движением подсунул Грегоровичу под нос стеклянный стаканчик с бурно пенящейся жидкостью. И снова Бабкин пропустил момент, когда этот самый стаканчик появился в руках камердинера. Впору было предположить, что тот, словно фокусник, вытащил его из рукава. Не задавая лишних вопросов, Грегорович одним движением опрокинул содержимое в себя и уткнулся лбом в ладонь. – Глафира Ивановна, можно подавать, – негромко сказал камердинер. Бабкин с Илюшиным переглянулись. Никакой Глафиры Ивановны в обозримом пространстве не наблюдалось. Они сидели в комнате Грегоровича, которую язык не поворачивался назвать спальней, несмотря на выразительное присутствие огромной кровати под бархатным балдахином. Или же именно поэтому. В памяти Сергея всплывал то смутно-изысканный «будуар», то более знакомая и родная «опочивальня». Парчовые шторы многозначительно шуршали по паркету, словно нашептывая альковные тайны всем понимающим их язык, а изогнутые золотые светильники так щедро торчали из стен, будто на декоратора свалились лишние сто единиц продукции московского электролампового завода, нуждающиеся в срочном пристройстве. Однако в ответ на призыв дверь распахнулась, и полная женщина в белом фартуке вкатила тележку с фарфоровыми тарелками и серебристой ракетой кофейника. Остро пахнуло кофе и жареным мясом. – Понимаю, момент не совсем подходящий, – деликатно сказал Иннокентий. – Но, возможно, вы не откажетесь… Дальнейшего его мягкого бормотания Бабкин уже не слышал. Он, стараясь не сглатывать слюну, смотрел, как улыбчивая женщина сервирует перед ним стол. – Предпочитаете шашлык, если не ошибаюсь? Сергей, наконец, понял, что обращаются к нему, и молча кивнул. – А вы, Макар Андреевич – форель? Перед Илюшиным распростерлась запеченная рыба с кокетливой петрушкой во рту. …Когда от форели остались одни кости, а от кофе – маленькая лужица гущи на дне чашки, Макар откинулся на стуле и весело взглянул на камердинера. – Давненько чужая осведомленность о моих привычках не доставляла мне столько удовольствия. Спасибо, было очень вкусно.