– Сколько лет было Конраду, когда он утонул? – Как Джеку, – отвечаю я. – Тебе нужны майки? – Боже. Как вообще оправиться после такого? – Питер бросает в сумку последнее: жвачку, расческу, книгу со своего прикроватного столика – и застегивает молнию. Я сажусь на край кровати. – Никак. Мне слышно, как Финн с Мэдди ругаются на тропе. – Не кричать у пруда! – орет мама с веранды. – Поверить не могу, что ты бросаешь меня с этой сумасшедшей. – Я сдираю с большого пальца ноги кусочек облетающего красного лака. Мои пятки выглядят так, будто сделаны из кожи носорога. – Мне нужен педикюр. – Поехали со мной. Устроим маленькое романтическое путешествие. – В Мемфисе? – Где угодно, где твоя мать не будет слышать, как мы занимаемся сексом. – Как бы я тебя ни любила, Мемфис – последнее место на земле, которое мне хочется увидеть снова. Питер садится рядом со мной на кровать. – Я серьезно. Это будет катарсис. Свожу тебя поесть спагетти с соусом барбекю. Я смотрю в дверь домика, пытаясь придумать правдоподобную отмазку. Предвечерняя гладь пруда золотится. То там, то здесь из нее высовываются, как пальцы, черепашьи головы, купаясь в последних лучах солнца. Может быть, Питер прав и такая вещь, как катарсис, действительно существует? – Поехали, – повторяет он. – Спасешь меня от четырех депрессивных дней в американской столице убийств. Можно будет громко заниматься сексом. Сделаешь себе педикюр. – Сомневаюсь, что мама захочет присматривать за детьми, – говорю я. Но даже уклоняясь, я слышу в голове мамин голос, слова, которые она говорила нам, когда мы с Анной чего-то боялись: темноты, плохой оценки по обществознанию, мысли о том, что однажды она умрет и сгниет в земле – «В нашей семье нет трусов. Нужно смотреть в глаза своему страху». – Давай я ее попрошу, – предлагает Питер. – Ты же знаешь, когда прошу я, она не отказывает. – Это правда. – И ты сможешь сходить на могилу Конрада. 30 Три дня назад. 29 июля, Мемфис Кладбище симпатичнее, чем мне запомнилось, – роща взрослых цветущих деревьев и тенистые склоны, которые переходят в широкие лужайки, усеянные серыми зубами смерти. К краям надгробий липнут вырезанные ангелы. У меня уходит полчаса, чтобы найти могилу Конрада. Я обхожу ряды китайских надгробий и разрушающиеся могилы конфедератов. По кладбищу бродит группа туристов, слушая аудиогид «Величайшие хиты мертвых». Я смотрю, как они передвигаются от надгробия к надгробию, будто лемминги. Его плита маленькая, усеянная дряблыми опавшими лепестками – изначально светло-розовыми, но гниющими и становящимися коричневыми. Над могилой растет цветущий кизил, бросая на нее тень и древесный мусор. Рядом возвышается большой гранитный обелиск с удобной приступкой, на которую можно сесть; земля вокруг него поросла густой зеленой травой. Кто-то недавно оставил букет свежих цветов. Я сдвигаю цветы в сторону и сажусь на холодный камень. Анна терпеть не могла травянистые могилы. «На них больше травы, потому что в земле больше червей. Подумай об этом». Но вместо этого я думаю о пикниках, которые мы с Анной устраивали в детстве, когда навещали бабушку с дедушкой. Как сидели на холодном мраморе на могиле самоубийцы и играли в наши бумажные куклы. Мои были неуклюжими схематичными человечками, похожими на луковицу, с круглыми ногами и простыми лицами. У Анны же они всегда выглядели словно из журнала: девочки с волосами, как у Сьюзен Дей, мальчики с каштановой шевелюрой. Бесконечный гардероб миниатюрной одежды: бикини, свитера и тельняшки, джинсы-клеш и фиолетовые сабо, килт с крохотными булавками. Наш потаенный плоский мир – мы делали вид, что этот мир принадлежит нам, когда сидели на печальной могиле и ели сэндвичи с маслом и ветчиной на белом хлебе, глядя через кладбище на дом наших дедушки с бабушкой на холме и на поля с жующими коровами за ним. Я встаю, отряхиваю юбку сзади и иду к могиле Конрада. На ней всего несколько чахлых травинок. Анна бы порадовалась. Надгробие совсем простое. Всего лишь имя и даты: 1964–1983. Ему было всего восемнадцать, когда он погиб. Глупый мальчишка, который грезил о том, чтобы стать Халком Хоганом, любил маму сильнее, чем она его, и желал отцовского одобрения. Как бы он обрадовался, если бы мог видеть, в какое отчаяние пришел Лео, как разваливался на куски после его смерти, тогда бы он понял, что отец по-настоящему любил его. Я пытаюсь представить, как Конрад подтягивается на двери в своей комнате, ругается с Анной, читает комиксы на ступеньках своего домика, его уродливый махровый халат. Что угодно. Но вижу только его лицо, белое от ужаса, умоляющее, в тот момент, когда Джонас сел рядом со мной в лодке и остановил мою руку. Внезапное осознание в его глазах перед тем, как волны засосали его под воду. Я вспоминаю каждый выбор, который сделала, а потом провела свою жизнь, прячась от последствий. Выбор, который мы с Джонасом сделали в тот ветреный день. Выбор, который сделала, когда решила сохранить секрет Конрада в тайне от мамы: если бы у меня тогда хватило смелости рассказать ей – позволить ее жизни разрушиться вместо моей, – Конрад все еще был бы жив. Не только его мечты погибли. Глупые, глупые дети. Конрад все разрушил. Джонас все разрушил. Я все разрушила. Я ложусь на могилу Конрада, приближаю губы к земле и, хотя знаю, что он никогда меня не услышит, разговариваю с ним. «Ты этого не заслужил. Ты совершил ужасный поступок, – говорю я. – Но я сделала еще хуже». Я рассказываю ему о том, какую цену заплатила, надеясь, что она мне зачтется, хотя понимаю, что бремя тайны – ничто по сравнению с бременем земли над ним. Рассказываю ему о Питере, о детях. И впервые за почти тридцать пять лет плачу о нем. Питер сидит, сгорбившись, в баре отеля и пьет что-то янтарное со льдом. Я с порога вижу, что у него был тяжелый день. Знаю, что он ждет, когда я вернусь, чтобы рассказать мне об этом и облегчить душу. Но все, чего мне хочется, это подняться в номер и заползти под одеяло, прячась от него, от себя. Я пячусь, но тут он поворачивается и видит меня. – Мемфис – отвратительный городишко, – выдает он, когда я выдвигаю табурет рядом с ним. – И здесь нельзя курить в баре. – Что ты пьешь? – спрашиваю я, беря его бокал и делая глоток. – Ром? Странный выбор. Все нормально? Устало выглядишь. – Я весь день разговаривал с мертвыми. Неудивительно, что в городе так плохо с экономикой. Эти люди потеряли волю к действию из-за бедности и насилия. Так трагично. Я брал интервью у школьного учителя, у которого за один этот год были убиты трое учеников. Дети. Как на войне, только еще более бессмысленно. А как твой день? – Тоже разговаривала с мертвыми. Питер залпом осушает бокал и делает знак бармену. – Ходила на кладбище? – Да. – И как? – Странно было видеть его могилу спустя столько лет. – Я вспоминаю надгробие, на котором уже оставило свой след время, и мои слезы, орошающие голую землю. – Мне не сразу удалось ее найти. В моих воспоминаниях он был похоронен на вершине холма. Но на самом деле могила оказалась в низине. Все, что я на самом деле помню, это то, что на кладбище было очень грязно и Анна жаловалась, что у нее завиваются волосы, и отказывалась произносить молитву вместе со всеми. – Как это на нее похоже. – Мать Конрада за все время не сказала никому из нас ни слова. Даже маме. А моя сводная сестра Розмари постоянно цеплялась за нее – маленькое бледное призрачное создание. – Они все еще живут здесь? – Понятия не имею. Мы никогда их больше не видели. Лео бросил маму через несколько месяцев после смерти Конрада. – Сколько лет было Розмари? – Когда Конрад погиб? – Питер кивает. – Лет четырнадцать. – Вы дружили? – С Розмари? Конечно нет. – Почему? – Она была… Не знаю, как описать. Странной. Не от мира сего, как будто совершенно не понимала социальных сигналов, если ты понимаешь, о чем я. Помню, ей нравилось петь рождественские гимны. – Попробуй ее найти, если она все еще существует. – Наверное, переехала много лет назад. – Может быть, а может и нет. – В любом случае, это было бы слишком неловко. Позвонить ни с того ни с сего после того, как я столько лет даже не пыталась с ней связаться. – Лучше поздно, чем никогда. – Питер поднимается с табурета. – Выйду покурить. – Тебе правда надо бросить. – Как-нибудь брошу, – отмахивается он. Я смотрю, как он удаляется от меня через лобби и, толкнув вращающуюся дверь, выходит на грязный тротуар. Два дня назад, 30 июля. Мемфис Розмари живет в маленьком непримечательном райончике на востоке города. Квартал за кварталом одинаковых одноэтажных домов с аккуратными палисадниками. Но я узнаю ее дом в ту же секунду, как такси подъезжает к нему: на крыльце стоит подставка для зонтов в виде аллигатора с веранды ее матери, его пасть все еще широко раскрыта спустя столько лет. Розмари подходит к двери с маленькой собачкой на руках – спасенной с улицы, рассказывает она мне. У нее бежевые, коротко остриженные волосы. Она преподает историю музыки. А ее муж Эдмунд – квантовую физику. Детей у них нет. – Моя специальность – барокко, – рассказывает она, когда я прохожу за ней в гостиную. – Есть травяной чай и кофе без кофеина. Кофеин вызывает у меня тревожность. – Без кофеина отлично. – Располагайся. Я испекла морковный пирог. – Она уходит на кухню, оставив меня одну в гостиной. Каминная полка заставлена фотографиями в рамках: бесцветная Розмари в мантии и шапочке выпускницы, Розмари с мужем в день свадьбы, маленькая Розмари едет в трамвае с Лео. Но ни единой фотографии Конрада. Я беру серебристую рамку со снимком Розмари вместе с какой-то пожилой парой на круизном лайнере. Проходит несколько секунд, прежде чем я понимаю, что это Лео. Он обнимает одной рукой женщину, в которой я узнаю ее мать. – Они снова поженились, – говорит у меня из-за спины Розмари. – Я не знала. – Спустя несколько лет после смерти брата. – Она забирает у меня рамку и ставит ее обратно. – Они оба уже умерли. – Мне очень жаль.