– А вдруг они вылезут на тротуар и станут убивать людей? – подключается Финн. – Я уверена, что с тобой ничего не случится, солнце. – Не хочу больше ходить в школу. Машины движутся с черепашьей скоростью. Нас обгоняют едущие по обочине велосипедисты. – Знаете, – начинаю я, – когда мы с Анной были маленькими, наш отец подарил нам на Рождество морских обезьянок. В наборе был пластиковый аквариум и пакет с их яйцами. На коробке говорилось, что, когда положишь яйца в воду, из них тут же вырастут зверушки. – Такие и сейчас продаются, – говорит Мэдди. – Нужно купить. Звучит круто. – Ну да, типа того, – киваю я. – Они должны были превратиться в существ, похожих на морских коньков с длинными человеческими ногами и коронами, и жить в подводных замках. – Можно мы их купим? – спрашивает Финн. – Нет. – Почему? Я хочу зверушку. – Потому что это хрень собачья. – Мама! – восклицает Мэдди. – Выбирай выражения. – Ты права, – смеюсь я. – Мы с Анной не могли дождаться, когда же родится семья морских обезьянок. Каждый день бежали домой из школы, чтобы посмотреть, не вылупились ли крошечные короли и королевы. А потом, где-то через неделю, – о чудо! – в воде стали шнырять микроскопические креветкоподобные создания. – И что случилось дальше? – спрашивает Мэдди. – Ничего. Они так и не выросли. Остались такими же. Оказалось, что это всего лишь криль. – То, чем питаются киты, – говорит Мэдди Финну. – Я знаю, – отзывается Финн. – Конец истории таков: как-то раз мы вернулись домой из школы, а их нет. Мама вылила их в раковину на кухне. Сказала, что большинство морских обезьянок померли и лежат на дне, а сам аквариум превращается в рассадник комаров. – Как грустно, – вздыхает Мэдди. – Может быть, а может, и нет. Мы так и не увидели, чтобы они выросли, но кто знает, может, это случилось после того, как она их смыла. Может, в канализации есть целое королевство морских обезьянок с маленькими королями, королевами и принцессами в крошечных коронах. – Надеюсь, так и есть, – говорит Мэдди. – Это было бы здорово. – Я тоже надеюсь, малыш. В любом случае, может, и Джина права насчет аллигаторов. Может, они живут там внизу, питаясь крошечными морскими обезьянками. – Нет! – восклицает Мэдди. – Это было бы ужасно. Прошло много лет с тех пор, как я думала о морских обезьянках. С тех пор, как мы с Анной каждый день проверяли тот пластиковый аквариум. Как мы ждали, и надеялись, и хлопали в ладоши, когда крохотные существа зашевелились, а потом чувствовали горькое разочарование, когда оказалось, что на этом все. Ожидание начинается рано, думаю я. Ложь начинается рано. Но вместе с ними и мечты, надежды, истории. Я сворачиваю с шоссе на нашу однополосную проселочную дорогу и еду в Бэквуд, молясь, чтобы мне не встретилась другая машина. Я терпеть не могу сдавать назад, а на этом участке дороги нет поворотов. Каждый год в городе запускают салют со старой деревянной барки в порту, искушая судьбу, и искры летят в сторону берега под стон и скрип этой барки. Мое любимое место для наблюдения за салютом всегда было в конце пирса, который сильнее всего вдается в залив с городского причала. Мимо линии соленых траулеров, пришвартованных, как лошади у салуна, со сваленными в кучу мокрыми сетями. Мимо покачивающихся на привязи шлюпок. Подальше от толпы, туда, где глубокая вода лижет верхушки опор. Здесь пахнет рыбой и мокрым деревом. Большинство людей собираются смотреть салют на пляже: ночь взрывается яркими каскадами, освещающими темный купол, гигантскими хвостами кометы, отражающимися в водах залива, точно мириады звезд, так что на мгновение море становится небом. Сидеть в конце пирса, свесить ноги над темной водой, и звезды будут появляться прямо под нашими подошвами, проскальзывая мимо нас под пирс, в неизведанный мир. Мне показал это место Джонас. Неподвижная, невыносимая духота дня магически превратилась в замечательную летнюю ночь. В темноте веет легкий ветерок. Дети убежали куда-то, чтобы смотреть салют с друзьями. Мы с Питером и мамой пьем белое вино из пластиковых стаканчиков в ожидании, когда прозвучит первый нарастающий свист. В любую минуту мама начнет жаловаться. – Не возражаете, если я поставлю здесь стул? – Джонас материализовался в ночи, будто призрак, приблизившись бесшумно, совсем как тогда, когда мы были юными и я шла на пляж в одиночку. Я почти никогда не слышала его шагов. – Сказали, ровно в девять, но, как обычно, заставляют нас ждать, – говорит мама. – Джина не придет? – спрашивает Питер, когда Джонас садится рядом с ним. – Она шлет горячий привет. Ей очень хотелось пойти, но она неважно себя чувствует. Я смотрю на Джонаса, удивленная его ложью. Это на него не похоже. Я знаю, он чувствует мой пристальный взгляд, но не поворачивается. Час спустя, когда в воздухе остается лишь запах пороха и небеса снова погружаются во мрак, мы возвращаемся, чтобы собрать детей. Питер с мамой идут впереди, смеясь и подкалывая друг друга. Я замедляю шаг, чтобы они отошли подальше от нас с Джонасом, а потом спрашиваю, почему он соврал. – Я не врал, – раздражается он. – Я повторил отговорку Джины. Это называется вежливостью. – Вообще-то когда человек врет, это называется ложью, – говорю я, не давая ему уйти от ответа. – У нее был хреновый день. Неужели мне действительно надо было рассказывать об этом Питеру и твоей матери? – огрызается он. – Не будь свиньей. Я просто спросила. Я видела, как вы кричали друг на друга рядом с аптекой. – Извини. – Так что происходит? – Джина лишилась галереи в мае. Она никому не рассказывала, ей слишком стыдно об этом говорить. Тогда как у меня осенью будет большая выставка. Она думает, что я рассказал тебе, поэтому расстроена. – Но ты не рассказывал. – Вот, теперь рассказал. Мы останавливаемся и стоим рядом, глядя на спящие лодки. Я жду. – Это я виноват, что мы поругались, – произносит он. – Я разозлился, что она так с тобой разговаривала. Вышел из себя. То, что Джонас поставил меня выше Джины, вызывает у меня всплеск кошачьего удовольствия, которое мне не следует испытывать, но я говорю: – Это было глупо. – Джина тебя любит, ты же знаешь. Но она в курсе, что мы разговариваем обо всем. Наверное, если бы моим самым давним другом был мужчина, ей было бы легче. – Это просто смешно, – фыркаю я. – Джина – Гибралтарская скала. Но я знаю, что он говорит правду. Видела это – надлом, уязвимость, которую она выказала, когда думала, что никто не смотрит, то, как обмякло и сгорбилось ее тело, когда Джонас уходил от нее, не оглядываясь. Однако какой-то первобытный инстинкт во мне понимает: признание малейшего холодка между мной и Джиной приведет к тому, что на свет выйдет – что именно, я точно не знаю. Меня переполняет нервозная энергия. – Тебе надо было остаться сегодня с ней, – говорю я. – Подлатать ваши отношения. – Мы подлатали. Все хорошо. И мы с тобой всегда смотрим салют вместе. – Могли бы и пропустить год. – Это же традиция. – Так же, как есть индейку на День благодарения. Но честно говоря, индейка сухая и безвкусная. Кто ее на самом деле любит? – Я, – произносит Джонас. Берет меня под руку, и мы идем по пирсу к остальным. Пять дней назад. 27 июля, Бэквуд Воскресенье. Питер, мама и дети уехали на блошиный рынок – их еженедельный ритуал, состоящий в том, чтобы копаться в барахле других людей в поисках жемчужин, в качестве которых обычно выступают ужасная ламинированная репродукция девушки Гибсона, пьющей «Кока-колу», или книга о том, как ловить рыбу на муху, увидев которую Питер решил, что она ему однажды пригодится. Потом они обедают в кафе морской кухни, где Питер каждый раз пытается убедить детей попробовать сырые устрицы или сэндвич с лобстером, но они неизменно заказывают тридцатисантиметровый хот-дог в булочке с маслом. Я спускаюсь к пруду, снимаю купальник и раскладываю полотенце на теплом песке. Деревья надо мной машут мне ветвями, будто приветствуя давнюю подругу. Я вспоминаю старую марку солнцезащитного крема: он был густым, жирным, оранжевым, пах жженой карамелью и нисколько не препятствовал загару – мы с Анной пытались привлечь солнце, а не защититься от него, но тут в большом доме звонит телефон. Я стараюсь не обращать внимания, но звонок не прекращается. Мама не верит в автоответчики. «Если кто-то хочет со мной поговорить, пусть перезвонит». Это с работы Питера. Хотят, чтобы он завтра утром вылетел в Мемфис за сюжетом. Вот информация о рейсе. О бронировании в отеле. Местные телефонные номера. Я оглядываюсь в поисках ручки и бумажки, чтобы все это записать. На глаза мне попадается только меню из доставки еды и флаер местного кинофестиваля. К деревянной полке над телефоном приколот мамин список важных номеров. Он висит здесь с тех пор, как я была ребенком, весь исписанный и исчерканный: имена местных электриков и сантехников, телефон парковой службы, номера, вычеркнутые ручкой и заново написанные карандашом, символ мира, который Анна когда-то нарисовала фломастером. В середине списка еще виден выведенный поблекшими синими чернилами телефон матери Конрада в Мемфисе. Он написан почерком Лео. – Твой отчим ведь был из Мемфиса? – спрашивает Питер, бросая вещи в сумку. – Носки. – Да. – Я открываю нижний ящик и достаю оттуда четыре пары носков. – Ты когда-нибудь была там? – Один раз. На похоронах Конрада. – Конечно. Прости, не подумал.