Дверной звонок звенит дважды. – Кто-нибудь дома? – зовет Питер. – Мы здесь! – откликается мама. – Не выпускай котенка. Он все время норовит ускользнуть из квартиры. Питер держит в руках огромный букет цветов: лилейник и светло-розовые садовые розы. – С днем рождения, Уоллес, – говорит он, протягивая их маме. Обводит взглядом разбросанные повсюду книги, маму на стремянке, расставляющую их в алфавитном порядке. – Очень празднично. – Я уже слишком стара для дней рождений. Сейчас переодену блузку и можем выдвигаться. – Она протягивает мне цветы. – Не поставишь в воду? Большинство фонарей на нашей улице не горит, нарочно разбитые наркоманами, которые предпочитают темень. Мы с Питером возвращаемся с ужина по 10-й Восточной улице, рука об руку, чтобы казаться более крупной и менее привлекательной мишенью. У половины квартир на первых этажах стоит в окнах табличка «Осторожно, злая собака», хотя мы редко видим, чтобы кто-нибудь выгуливал собаку. – Твоя мама сегодня была в отличной форме, – говорит Питер. – Она вся сияла, когда мы сажали ее в такси. – Она обожает, когда за ней ухаживают. Делает презрительный вид, но попробуй сводить ее в дорогущий ресторан и оплатить счет! Она будет вести себя, как восторженная маленькая девочка, которая только что получила от папы новую куклу. К тому же она без ума от тебя. Ты помогаешь ей почувствовать себя молодой. – А ты? – спрашивает Питер. – Я и так молода. – Ты без ума от меня? – Бо́льшую часть времени. Иногда ты просто раздражаешь. Он привлекает меня к себе и вдыхает мой запах. – Хорошо пахнешь. Лимончиком. – Наверное, той долькой лимона в сыре, которую мне принесли, чтобы выдавить на рыбу. – «Туалетная вода „Дар моря“». Потому что у каждой женщины он есть». Могла бы получиться неплохая реклама, – смеется Питер. – Не у каждой женщины, – говорю я. Когда мы открываем дверь в квартиру, воздух кажется наэлектризованным. Слабые металлические нотки в его молекулах. Телефон звенит и звенит, не в силах добиться ответа. Ваза с тюльпанами, стоящая на книжной полке рядом с ним, опрокинута, из нее льется вода. – Чертова кошка снова наступила на автоответчик. Я когда-нибудь ее задушу. – Я бросаю пальто на стол и несусь в спальню. В ней два больших окна. Одно справа, над кроватью; второе, ведущее на пожарную лестницу, загорожено тяжелой металлической решеткой, которая открывается только изнутри, на случай, если нам потребуется спасаться из горящей квартиры. Окно над кроватью теперь лежит на ней. А вместо него в треснувшей деревянной раме зияет дыра. На подоконнике на корточках сидит человек. Он ухмыляется мне с остекленевшим взглядом, как будто не замечая, что покачивается на краю окна на четвертом этаже. Его сальные волосы спутаны, затянуты паутиной многонедельной грязи, как будто у него в шевелюре гнездятся паучки, откладывая микроскопические яйца, согретые влажной, затянутой коркой дерматита кожей его головы. Каким-то образом незнакомец умудрился пролезть по стене от пожарной лестницы, перепрыгнуть через пустое место и выбить нам окно. На пожарной лестнице, за незапертой решеткой, я вижу наши телевизор, магнитофон, спутанные провода автоответчика. Грабитель следит за моим взглядом, потом смотрит на меня и наклоняет голову, как будто решая, уйти или остаться. Облизывает губы кончиком розового языка и улыбается. Я зову Питера на помощь, но у меня вырывается только шепот. Ухмыляясь, мужчина лезет обратно в комнату. Все мое тело сжимается. Если я брошусь на него сейчас, застану врасплох, врежусь в него, он выпадет в ночное небо, разобьется об асфальт и будет лежать там с широко открытыми глазами, пока какой-нибудь другой наркоша обыскивает его карманы. Я несусь на него, как таран, чтобы не успеть передумать. А потом падаю навзничь лицом вниз, оттого что мои ноги вышибают из-под меня. Мимо проходит Питер, высокий, угрожающий. В руке у него кухонный нож. Когда он говорит, его голос ровен, холоден, как сталь. – Убирайся так же, как пришел, – произносит он. – Можешь забрать телевизор, все равно это старый хлам. Но автоответчик оставь. Там номер, который мне нужен. – Он делает несколько шагов. Сейчас он кажется таким могучим и устрашающим, каким я никогда его не видела. Волк, обратившийся в полнолуние. – Ну! – рычит он. – Пока мои руки не оказались в твоей крови. Грабитель пятится, прыгает, словно кошка, из окна на пожарную лестницу, подхватывает телевизор одной рукой и видеомагнитофон другой. Я слышу лязг металлических ступенек под его ботинками, когда он спускается, дребезжание волочащихся за ним проводов. На полу рядом с моим лицом красные брызги. Я порезала подбородок. Дверь шкафа в дальнем углу комнаты медленно открывается. – Питер, – предупреждаю я. – Сзади. И закрываю глаза, готовясь к тому, что последует, ожидая услышать скрип деревянных половиц под тяжелыми шагами. Вместо этого моего лица касается что-то шелковистое. Я открываю глаза. Рядом со мной кошка слизывает с пола мою кровь. Позже, после прихода полиции, после того как с автоответчика сняли отпечатки пальцев, как мы убрали осколки стекла и щепки от рамы и я простила Питера за то, что тот толкнул меня на пол, за шрам, который останется со мной на всю жизнь, он спрашивает: – Если бы я не остановил тебя, ты действительно вытолкнула бы его из окна? Он хмурится, глядя на меня, как будто увидел что-то у меня под кожей, крошечные лопнувшие капилляры, едва заметную синеву – что-то, что нельзя выносить на свет, и я сжимаюсь от стыда, предчувствуя разоблачение. – Ты бы убила человека из-за телека и видака? – Не из-за телека. Он хотел напасть на меня, – говорю я. – У него были черные глаза. – Нужно переехать отсюда, пока тебя не посадили за убийство. – Иди ты в баню, Питер. Я была напугана. – Я шучу, – ухмыляется Питер. – Ну, по бо́льшей части. – Он смеется. Я беру автоответчик с комода и несу в гостиную. – Ты сказал, на нем номер, который тебе нужен? Питер идет за мной. – Элла. Пожалуйста. Успокойся. – Он достает из кофейного столика пачку сигарет и охлопывает себя в поисках зажигалки. – Ты же как-то рисковала жизнью, чтобы спасти утопающего. Ты не убийца. Это я угрожал ему ножом. Он оглядывается в поисках чего-то, куда можно стряхнуть пепел. Останавливается на горшке с геранью. – Мерзавец умыкнул мою пепельницу. – Она в посудомойке, – говорю я. Питер подходит ко мне и, посерьезнев, поворачивает меня лицом к себе. – Мне плевать, если бы ты четвертовала и распотрошила этого подонка, а потом повесила его внутренности вместо флага. Единственное, что меня волнует, это твоя безопасность. Ты моя жена. Любовь всей моей жизни. Ничего, что ты можешь сказать или сделать, не в силах этого изменить. Я просто удивился, вот и все. Никогда не видел эту сторону тебя. Мне так хочется поверить ему. Но я не могу. Некоторые вещи можно простить: интрижку, жестокие слова. Но только не этот грязный порочный инстинкт, который притаился, словно червь, в темных изгибах моих кишок, готовый вылезти на поверхность, как только почует кровавое мясо. До сегодняшней ночи я думала, что его больше нет. Что он вытащен из меня через рот сантиметр за сантиметром, год за годом, и на том месте, где он когда-то гнездился, осталась лишь пустота, воспоминание. Питер нажимает мне на кончик носа. – Ну все, хватит дуться, мадам. Он идет на кухню, откуда возвращается с пепельницей и блюдечком молока. – Кис-кис-кис, – зовет он, ставя его на батарею. «Расскажи ему, – думаю я. – Позволь ему увидеть. Убей червя. Пусть все будет начистоту». Но вместо этого я говорю: – Кошки не переносят лактозу. Той ночью, когда мы идем спать, я чувствую, что нас разделяет нечто большее, чем складки одеяла. Граница, на которой я возвела стену. Я слишком его люблю, чтобы рискнуть потерять. 1999 год. 31 июля, Лос-Анджелес Мой самолет оставляет позади последнюю зубчатую гряду пустынных гор. Внизу на земле монотонным покрывалом раскинулся бесконечный пригород, а далеко впереди смутно мерцает Тихий океан. Снижающийся по спирали самолет вздрагивает и выпускает шасси с таким звуком, будто прочищает охрипшее горло. Мгновение спустя мы приземляемся на взлетную полосу, и пассажиры аплодируют. Все всегда ожидают худшего. Из аэропорта я еду прямо в больницу, волоча за собой свою тяжелую ручную кладь, проталкиваясь через воздух и пространство в отчаянной, агрессивной панике. «Не может быть, чтобы я опоздала. Не может быть, чтобы я опоздала». На улице меня ждет такси – Джереми позаботился обо всем – но водитель ленив и рассеян. Он умудряется застрять на каждом светофоре, пропускает другие машины, безошибочно выбирает самый загруженный маршрут. К тому времени, как мы добираемся до больницы, мои зубы от скрежета превращаются в мел и от десяти процентов вместо пятнадцати я дохожу до того, что сую ему в руку пару долларов, бормоча себе под нос: «Урод». Охранник внутри показывает мне, где лифты, и я бегу, чуть не отрывая чемодан от блестящего, как в палаццо, пола. У лифтов уже собралась толпа, все смотрят наверх, пытаясь предсказать, какой лифт прибудет первым. Каким-то чудом открываются двери прямо передо мной. Я нажимаю на одиннадцатый этаж, а потом несколько раз на кнопку закрытия дверей, надеясь тронуться с места до того, как ко мне зайдет кто-то еще, но ничего не происходит. Как раз когда двери начинают закрываться, заходит женщина в парике, с обмотанной платком головой. Рак. Лифт стоит. Как закрытая гробница. – Кажется, он сломался. Я нажимаю кнопку открыть двери. Еще раз. Чувствую, как внутри свивается клаустрофобия, будто само тело держит меня в ловушке. Но тут лифт приходит в движение. Он медленно, со скрежетом поднимается на второй этаж и останавливается, открывает двери. Когда становится ясно, что никто не войдет, лифт едет дальше и поднимается еще на один этаж. Снова следуют остановка и бесконечное ожидание. – Наверное, какой-то ребенок нажал на каждую кнопку, – говорю я. – Сегодня шаббат, – отвечает женщина. – Да вы издеваетесь. – Оказывается, я попала в лифт для шаббата, который останавливается на каждом этаже. – У меня нет времени на этот бред. Женщина смотрит на меня так, будто я чумная. Отодвигается. – Простите, – смущаюсь я. – Я не хотела… – Мне становится тяжело дышать. – Вы не понимаете. Мне нельзя опаздывать. Моя сестра умирает. Женщина смотрит в потолок, презрительно сжав губы. Я всегда считала себя толерантным человеком. Однако сейчас, когда на кону стоит не наказание за то, что включила свет, а возможность успеть попрощаться с моей прекрасной сестрой – залезть к ней в больничную койку, обнять ее, рассказать ей, кто порвал ее плакат с Бобби Шерманом, рассмешить в последний раз, – сейчас я чувствую исключительно гнев на глупость всех религий. Я закрываю глаза и молюсь Богу, в которого не верю, чтобы Анна дождалась меня. Мне нужно рассказать ей, что я сделала.