– Вы что, поссорились? – Нет, все как всегда: он козел, и я его ненавижу. – Тогда почему ты так агришься на меня? – Я не агрюсь. Просто ты испортил хороший день. Ничего страшного. – Я не портил день, Элла. Посмотри, он прекрасный, идеальный. Даже Конрад рад быть здесь. – Какое счастье. – Я встаю. – Пойду прогуляюсь по берегу. А вы развлекайтесь. Все равно сэндвичей не хватит на троих. – Можешь съесть мои, если перестанешь психовать. – Не разговаривай со мной таким тоном! – рявкаю я и быстрым шагом удаляюсь к линии прибоя, ненавидя себя. Конрад испортил пруд, испортил Бумажный дворец, испортил меня. Но я не позволю ему встать между мной и Джонасом, запятнать единственное, что мне осталось, своими черными чернилами каракатицы. Конрад прыгает на волнах спиной ко мне. Я нагибаюсь и подбираю неровный камешек – мое сердце, думаю я, со всей силы швыряя его в Конрада, метя в голову. Но я промахиваюсь, и камень исчезает в воде в метре от своей цели. Я всегда бросала, как девчонка, и меня это бесит. Это слабость, которую видят другие. Я смотрю вниз в поисках камня получше. Каждый раз, как волны отливают, на гладком мокром песке появляются сотни маленьких ямок в тех местах, где торопливо зарылись моллюски, прячась от остроглазых чаек в небе. Я нахожу идеальный камень – серый, размером с мандарин, с рельефной белой полосой посередине. Когда я выпрямляюсь, Конрад смотрит на меня. Я кладу камень в карман, чтобы воспользоваться им позже, и ухожу вдоль берега, не останавливаясь, пока он не превращается в незначительную точку на горизонте. * * * Когда я возвращаюсь домой с пляжа, Джонас ждет на крыльце моего домика, держа что-то в сомкнутых ладонях. – Смотри, – показывает он мне древесную лягушку размером с пуговицу. – Мило, – говорю я. – Почти на сто процентов уверена, что у тебя теперь все руки в лягушачьей моче. Они писаются, когда их берешь. Я проталкиваюсь мимо него и распахиваю дверь. – Да, – соглашается Джонас. – Это инстинктивная реакция на страх. – Значит, увидимся в понедельник. – Элла, подожди. Прости меня. – Он кладет лягушку на землю и смотрит, как та упрыгивает прочь. – За что? – Не знаю. Но ты так на меня сердита. Пожалуйста, не сердись. Разве я уже недостаточно наказан? Он только и говорил, что о рестлинге и Ван Халене – две мои самые нелюбимые темы. Он выглядит, как маленький мальчик. Я чувствую себя ужасно. Джонас ни в чем не виноват, но я не могу сказать ничего, что все объяснило бы, потому что не могу ничего рассказать. – Это тебе еще повезло, могло быть и хуже. – Я сажусь рядом с ним. – Прости, что вела себя так. Через три недели занятий нас с Джонасом переводят на лодку побольше. Нам обоим выдают по маленькому значку-нашивке. Джонас – прирожденный мореход, но из меня получается неплохой помощник капитана, и я чувствую покой, находясь с ним на воде. В лодке помещается шесть человек, но инструктор хочет, чтобы мы были «самодостаточными» и могли управлять ею вдвоем. Поэтому сегодня мы с Джонасом одни. Дождь моросит все утро, и мы ушли далеко в море в наших желтых непромокаемых плащах. Непостоянный ветер меняет направление каждые десять секунд. Меня уже столько раз ударило гиком, что даже Джонас перестал надо мной смеяться. – Это просто нелепо! – кричу я. – Согласен. Давай вернемся. – Он поворачивает парус и пытается лечь на другой галс, но ветер отказывается сотрудничать. Наша лодка подпрыгивает на волнах, парус повис. – Надо позвать инструктора, – говорю я. – Он придет за нами, если будет нужно, и дотащит нас на буксире. – Ни за что. Это наше первое плавание только вдвоем. Парус сейчас надуется. Но вместо этого дождь начинает хлестать с такой силой, что мои уши заливает стекающей с волос водой. Мне больше не видно причала. В тумане рядом с нами учитель буксирует другую лодку. – Я позову его. – Еще пять минут. – Я сейчас околею от холода. Джонас встает, возится с кливером. – Ладно. Пять минут. – Я поднимаю воротник и прячусь от дождя в открытой рубке. Джонас, прислонившись к мачте, смотрит в пелену дождя, будто ищет в ней ответы. – О чем задумался? – спрашиваю я. Из тумана вылетает чайка и садится на носу. Наклоняет голову набок и не мигая смотрит на Джонаса. Джонас отводит взгляд первым. – Не хочу тебя рассердить, – отвечает он. – Я не буду сердиться. Обреченно вздохнув, он садится рядом. – Вы с Конрадом когда-нибудь, ну, знаешь, занимались чем-нибудь таким? – Чем-нибудь таким? – Я аж поперхнулась. – Каким таким? Что это вообще значит? Почему ты спрашиваешь? – Просто он сказал кое-что тогда на пляже, когда ты ушла. Я готовлюсь к худшему. – Что? Что он сказал? – Сказал, что ты давала ему себя трогать. Что вы дурачились. Что мне не стоит питать надежд. У меня изо рта вырывается истерический смех. Горло сжимается, не давая вдохнуть. – Это омерзительно. Джонас с облегчением смеется. – Ну, по сути вы ведь не родственники, хотя когда я представил себе это, меня затошнило. – Что с ним не так? Как же я его ненавижу! Я скорее умру, чем дам ему себя трогать, – говорю я дрожащим голосом. – Я так и подумал, что это неправда. Я заставляю себя не плакать при Джонасе, но слезы против воли катятся по щекам. – Элла, забудь. Это была просто скотская шутка. – Джонас краем футболки вытирает мне щеки от дождя и слез. – Значит, я все-таки могу питать надежды? – Я слишком старая для тебя, – говорю я, хотя сама себе не верю. – Я знаю, что ты так думаешь, но ты ошибаешься. – И ты слишком хорош для меня. А вот это правда. Он достает из кармана дождевика раскрошившееся шоколадное печенье с мятой и разламывает пополам. – Пообедаем? В его движениях, во всем, что он делает, есть что-то такое милое и невинное, что у меня разрывается сердце, и я снова заливаюсь слезами. – Что такое? Ты не любишь мяту? У меня вырывается всхлип – наполовину смех, наполовину крик боли. Конрад украл у меня все. Я никогда больше не буду милой и невинной. Никогда не буду чистой. Я всегда представляла, что мой первый раз будет с любимым человеком. С кем-то вроде Джонаса. И теперь я захлебываюсь в рыданиях; весь стыд и ужас, которые я держала в себе, выливаются из меня судорожными вдохами. – Элла, пожалуйста, перестань. Прости, что я об этом заговорил. Я идиот. Я пытаюсь остановиться, выровнять дыхание, но чем больше стараюсь, тем сильнее плачу. Туман над морем усиливается, он уже такой густой, что заглушает мои всхлипы, превращает нас обоих в тени. – Ему нравится надо мной издеваться. Мы это знаем. Не надо мне было ничего говорить. Пожалуйста, перестань плакать. Мне хочется все ему рассказать, снять это бремя со своих плеч, но я не могу. Ему всего четырнадцать, поэтому я сама должна нести эту стаю воронья у меня в животе. Мои внутренние раны затянутся, пусть и оставят шрамы. И в следующий раз я буду готова, вооружена чем-то внушительнее таблеток. Издалека доносится предупреждающий звон колокола. – Нужно возвращаться, – удается мне выдавить сквозь слезы и сопли.