– Мы поедем на машине в Нью-Мексико, в гости к дяде, – рассказывал он нам за ужином. – Розмари посчитала, что от Мемфиса до Санта-Фе ровно девятьсот девяносто девять миль. Мы поедем окружной дорогой, поэтому получится ровно тысяча. – Круто, – сказал Лео. – Ты имеешь в виду дядю Джеффа? – Да. – Он все еще женат на стюардессе? – Линда. – Точно. С большой копной на голове. – Они разошлись, – уточнил Конрад. – Твоя мать ее всегда терпеть не могла. Говорила, что она охотница за деньгами. Но если это и так, то она явно облажалась, раз вышла замуж за ортопеда. – Лео шлепнул себе в тарелку большую ложку картофельного пюре. – Никто не передаст масло? Конрад даже выглядел по-другому. Перестал застегивать верхнюю пуговицу рубашки под самым кадыком – из-за чего раньше выглядел, как серийный убийца, – и наконец стал пользоваться шампунем от перхоти, который мама специально держит в ванной. Попал в школьную команду по борьбе. У него даже появилась девочка, которая ему нравилась. Лесли. Десятиклассница, которая перевелась к нам в середине года. В июне, почти перед самым отъездом Конрада в Теннесси на лето, мы с ним и Лесли пошли на «Инопланетянина». Когда мы ели попкорн, сидя в темном зале кинотеатра, и смотрели, как маленький мальчик общается с длинным пальцем, я поняла, что впервые за долгое время жизнь кажется почти нормальной. Прошло уже больше полугода, и до сих пор никакого тихого стука в дверь, темной тени у моей кровати, произнесенных шепотом угроз. Из-за того ли, что лето, проведенное с матерью и Розмари, помогло ему осознать, каким отвратительным извращенцем он был, или из-за того, что они с Лесли постоянно тискаются, или из-за того, что гормоны, которые я принимаю, изменили мой запах, не знаю. В любом случае мои таблетки действуют. Я пробегаю восемь кварталов до школы, капли воды скатываются с зонта, щиколотки забрызганы грязной водой из луж. Наверное, я завалю тест. Не могу вспомнить, что такого сделал Пол Ревир. Декабрь – А вот и ты, – улыбается мама, отодвигая тяжелый бархатный занавес и плюхаясь на складной металлический стул в освободившейся секции для альта. – Тебе не положено сюда заходить, – говорю я. – Замечательный был концерт, – продолжает она, как будто не слыша. – Хотя у дирижера вообще нет чувства ритма. За такие деньги школа могла бы нанять кого-нибудь более музыкального. – Мам! – Я прожигаю ее яростным взглядом и одними губами произношу: «Замолчи!» Половина школьного оркестра еще за кулисами, убирают свои инструменты. Мистер Семпл, наш дирижер, стоит рядом, болтая с ребятами, которые играют на гобое. – Надо с ним переговорить. Возможно, он не замечает, что сбивается с темпа. – Если ты к нему подойдешь, я тебя убью. Я разбираю флейту, продеваю белый платок через кончик палочки для чистки и запихиваю ее в серебряную дуду. Когда я поворачиваю флейту вертикально, из нее вытекает тонкая нитка слюны. – И почему вы вообще выбрали Четвертый бранденбургский концерт, когда ты могла сыграть пятый? – Она достает из сумочки гигиеническую помаду и мажет губы. – В любом случае, Элинор, ты была звездой вечера. Твое соло для флейты-пикколо всегда было моим любимым местом в «Щелкунчике». Это захватывающее дух нарастание: па-а па-па-па-па па-па-па… блрумп па-а па-па-па-па блум-па-а, – поет она во весь голос. – Боже, мама, прекрати. – Я запихиваю флейту и пикколо в рюкзак. – Фагот звучал, как скисшее молоко. Лео с Конрадом ждут нас в вестибюле за актовым залом. – Браво! – восклицает Лео. – Вы стали отличной флейтисткой, юная леди. – Он поворачивается к Конраду: – Что думаешь? – Ничего. – Всего лишь ничего? По мне, так Элла была великолепна! – Я не очень люблю классическую музыку. Ко мне подбегают подружки и поздравляют, с восторгом щебеча: – Ты была потрясная! – Кто бы мог подумать, что ты так умеешь?! – Это сложно? Я люблю своих подруг, но знаю, что они пришли не для того, чтобы посмотреть, как я играю на духовом инструменте. Они здесь потому, что Джеб Поттер, самый крутой мальчик в школе, играет в оркестре на литаврах. Конрад протискивается в наш круг. – Привет, – кивает он моим подружкам. – Как дела? – Он кладет руку мне на плечо. – Я брат Эллы, Конрад. – Сводный брат, – поправляю я. 1983 год. 1-го января, Нью-Йорк Я лопну, если съем хотя бы еще один пельмень. Мы сидим за большим круглым столом в ресторанчике в Чайна-тауне. Мама с Лео страдают от похмелья, поэтому резковаты с окружающими. Официант носится по залу с большой металлической тележкой, швыряя на столы маленькие белые тарелки с непонятной едой. Воздух наполнен сигаретным дымом, запахом пота и звоном посуды. Официант ставит перед мамой бутылку пива, и она отхлебывает прямо из горла. – Опохмел, – вздыхает она. – Еще суток не прошло, а я уже нарушила первое обещание, которое дала себе. Я со стоном смотрю на Анну. – Я такая толстая. – Да ладно тебе, – говорит она. – Я чувствую себя, как клоп. Анна приехала домой на каникулы. Она поступила в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Ей приходится ночевать у меня в комнате, потому что в ее комнате живет Конрад. Мама поставила для нее раскладушку, но матрас весь в комках, прохудился посередине, и сквозь него видно металлические прутья. Поэтому я предложила Анне спать на моей кровати. По ночам мы лежим рядом и разговариваем, пока не отрубимся. С тех пор как я навестила ее в интернате и Анна впервые открылась мне, мы стали подругами. – Кто хочет булочку со свининой? – Лео хватает с тележки две тарелки. Конрад тянется за булочкой, но Лео отводит руку с тарелкой в сторону: Конрад в последнее время слишком поправился. – Розмари? Розмари приехала к нам в гости на праздники. Она все еще похожа на мышь с ее тусклыми русыми волосами. Маленькая для своего возраста. Печальная. Ей четырнадцать, но она носит шерстяные плиссированные юбки и скромные коричневые туфли. Выглядит так, как будто одежду ей до сих пор выбирает мама. Розмари не хотела приезжать на Рождество, но Лео настоял. Он счастлив, что оба его ребенка снова рядом, под одной крышей, но мама сходит с ума. Все время находит предлог, чтобы уйти в супермаркет. На Рождество Розмари подарила нам всем по керамическому колокольчику из сувенирного магазина в Грейсленде. Лео играл на саксофоне рождественские гимны, и мы все пели. Потом Розмари попросила позволить ей одной спеть тот гимн про Ирода и убиенных младенцев, который всегда казался мне ужасно заунывным. Розмари спела его от начала и до самого конца с закрытыми глазами, покачиваясь в такт музыке. В какой-то момент по ее щекам покатились слезы. Анна ущипнула меня за бедро с такой силой, что я чуть не взвизгнула. – Она как будто совсем не выросла, – прошептала Анна ночью, когда мы лежали в кровати. – Ее кожа почти прозрачная. Наверное, это все из-за религии. – Надо обсудить планы на лето, Розмари, – говорит Лео. – Было бы здорово, если бы ты смогла приехать на подольше. Мы скучали по тебе. Я вижу, как мама мысленно пинает его под столом, но улыбается Розмари, согласно кивает, залпом допивает пиво и машет официанту. – Не получится. Я еду в лагерь в июне, – отвечает Розмари. – А потом мы с мамой собираемся на озеро Плэсид. – Мама не упоминала о поездке на озеро Плэсид, – говорит Конрад. – Это только для девочек. Тебя не приглашают. Конрад хватает паровую булочку с ее тарелки и надкусывает. Из мягких белых краев сочатся кусочки жидкого коричневого мяса. – Ты уверен, что тебе это надо, Конрад? – спрашивает Лео. Февраль На детской площадке еще полно народу. Мороз стоит трескучий, и уже сгущаются вечерние сумерки, но миссис Штраус, женщина, с чьей дочерью я сижу после школы, настояла, чтобы я отвела пятилетнюю Петру подышать свежим воздухом в парке, хотя и прекрасно видела – в чем я не сомневаюсь, – что у меня от холода вот-вот нос отвалится. Она из тех женщин, что только кажутся милыми, – из тех, кто закупается в магазинах для снобов и никогда не ходят в мейнстримные универмаги. Штраусы живут на 75-й Восточной улице в современном здании из белого кирпича, с бежевым козырьком, который тянется через весь тротуар до самого бордюра, чтобы жильцы могли сесть в такси, не попав под дождь. В их квартире есть раздвижная дверь на балкон с видом на парк. Когда миссис Штраус с мужем лень выгуливать свою веймарскую легавую, они разрешают ей срать на балконе, и дерьмо застывает от холода отвратительными коричнево-серыми кучками. Я хожу за Петрой по детской площадке, от горки к качелям. Дети бегают вокруг в теплых шерстяных пальто и митенках, с замотанными шарфами шеями и сопливыми носами. Няни сидят на лавочке, не обращая на них внимания, пытаясь с наименьшими усилиями заполнить промежуток времени между школой и ужином. – Покачай меня! – просит Петра. Я забыла перчатки. Мои руки синеют, пока я тяну металлическую цепь качелей, подкидывая ее все выше и выше на ветру. Деревья стоят голые. Я чувствую в кармане монетки в двадцать пять центов, которые стащила из кухонного ящичка, где миссис Штраус держит мелочь для домработницы, чтобы бросать в стиральную машинку в подвале. Я выхожу из лифта и машу на прощание Пепе, нашему консьержу. Несколькими этажами выше кто-то звонит, вызывая его. Пепе захлопывает тяжелую бронзовую дверь. Внешняя дверь лифта закрывается у меня за спиной. Я стою на площадке, шаря в рюкзаке в поисках ключей. Даже здесь, снаружи, мне слышно, как ругаются Лео с Конрадом. Они кричат так громко, что их слышат, должно быть, все в здании. Конрад орет, что Лео ничего не понимает, что его просто попросили «подержать». Это не его травка. Я соскальзываю на стершийся черно-белый мозаичный пол и прислоняюсь спиной к двери. Я ни за что не могу сейчас зайти в дом.