– Привет, дорогая, – говорит она радушно. – А вот и ты. От ее ласковой улыбки я чувствую себя так, будто попала под луч прожектора. Она кладет сердцевину яблока и вытирает руки о передник. – Уолдо так вырос, правда? – Мы стучали, – оправдываюсь я. – Папа сказал, ничего страшного, если мы начнем выносить его вещи. – Конечно, дорогая. Я легла немного вздремнуть. Ты стала такой красавицей. Тебе, наверное, уже пятнадцать. – Тринадцать, в сентябре будет четырнадцать. – Вам наверняка хочется пить с дороги. Я сделала холодного чаю. Дуайт будет с минуты на минуту. Он поехал вернуть книгу своему другу, Картеру Эшу, здесь недалеко. – Она подошла к холодильнику и остановилась, не открывая его, потом покачала головой, будто прогоняя какую-то мысль. – Он пропустил обеденную трапезу, – сказала она. – Вам, наверное, хочется пить. Я сделала холодного чаю. Я нахожу папу на чердаке в окружении коробок и старых фотографий. Здесь жарко, душно. Пахнет прошлым. – Смотри, – он протягивает мне толстый конверт из манильской бумаги. – Все мои старые негативы. Здесь есть чудесные снимки твоей мамы. Я вытаскиваю негативы и разглядываю черно-белые изображения. Бесконечные фотографии мамы в жемчугах и коктейльном платье, возлежащей на диване и улыбающейся в камеру. Анна в ванной, вся в мыльной пене, с дуршлагом на голове. Мы с мамой на детской площадке. Мама качает меня качелях, у меня с ноги свалилась туфля с красной пряжкой. В самом низу я нахожу снимки, на которых мы вчетвером. Стоим на ступеньках перед Музеем естественной истории, мы с Анной в одинаковых платьях с рукавами-буфами и черных туфлях. Папа держит меня на плечах. Я совсем ничего этого не помню. В тени, в узком пространстве под самым скатом крыши задвинуты три открытые коробки с папиным именем, написанным на них черным маркером. В них вся его коллекция виниловых пластинок. Одни в конвертах из коричневой бумаги, другие – в потрепанных картонных обложках. Я веду пальцем по их краям. Мне нравится звук, который они при этом издают. Их я помню. Папа берет выцветшую фотографию из лежащей перед ним стопки. – Посмотри. На фотографии папа с мамой. Такие молодые. В поле. Мама лежит на траве, положив голову папе на колени. Она в шортах и белой блузке с оборочками, три верхние пуговицы расстегнуты. Ее глаза закрыты. Папа смотрит на нее сверху. Он выглядит таким счастливым, каким я его еще не видела. Позади них, вдалеке, поднимается к выцветшему небу вулкан. – Акатенанго, – показывает папа на вулкан. – Мы с твоей мамой полетели в Гватемалу, чтобы я мог познакомиться с твоей бабушкой Нанеттой и твоим дядей Остином. Это была катастрофа. Ты ведь ее никогда не видела? – Точно не знаю. Может, и видела. Когда мне было несколько месяцев. Папа кивает. – Да, точно. Когда ты была еще в больнице. После операции. Она приезжала на Рождество. Привезла мне в подарок вышитый гобелен с Марией и Иосифом на ослике. Утверждала, что это ценный артефакт эпохи майя, – смеется он. – Кстати, он, наверно, где-то в этих коробках. Она была просто стихийным бедствием, эта женщина. Терпеть меня не могла. Сказала, что твоя мама выходит замуж за того, кто ей не ровня. – Он кладет фото обратно. – Конечно, она была права. Я твоей маме не пара. – На секунду папа умолкает. – Кажется, Уоллес счастлива с Лео. – Наверное. Папа забирает у меня фотографию. Долго не сводит с нее глаз. – Я был так влюблен в твою маму. – Тогда что случилось? Ты ведь ушел. – Поверь мне, это было последнее, что мне хотелось. – Тогда почему вы развелись? – Наверное, твоя мама наконец поняла, что Нанетта была права насчет меня, – смеется он, но я вижу: отчасти папа верит, что так и есть. – Бред собачий, – говорю я. – А Нанетта просто стерва. Папа улыбается. – В этом, мисс Элла, вы совершенно правы. – Он встает, отряхивает брюки. – Давай погрузим все это барахло в машину и свалим из страны воспоминаний. Нэнси обнимает нас на прощание у двери. – Как жаль, что вам надо ехать, – говорит она. – Уверена, Дуайт будет дома с минуты на минуту. Он просто поехал вернуть книгу. Я смотрю, как она уменьшается позади. – Нэнси кажется такой грустной. Одинокой. – Дуайт – хороший человек и замечательный поэт, но у него свои демоны. Брак не всегда сплошное счастье, – произносит папа. Два дня спустя папе звонит взволнованная Джоанна. Тело Дуайта Бёрка нашли в Гудзоне. Никто не видел его с утра понедельника. – Он поехал к своему другу Картеру Эшу, – рассказывает Джоанна папе. – В итоге они выпили слишком много виски. Ты же знаешь, как с ним бывает. Мама не хотела, чтобы он ехал за рулем пьяный, убедила его остаться ночевать. Если верить Картеру, он поехал к реке на рассвете. «Чтобы слегка взбодриться после вчерашнего». – Нет лучшего лекарства от похмелья, чем купание в холодной воде, – говорит мне папа, когда рассказывает о случившемся. – Но река может быть страшным зверем. 16:30 Нет ничего прекраснее Джонаса, мокрого после купания. Неровно постриженные черные волосы хлопают по шее истекающими водой прядями. Босиком, в одних только старых шортах, с блестящей кожей и внимательными светло-зелеными глазами. Он срывает с куста лист, осторожно вытаскивает черенок с прожилками и кладет хрупкий скелет мне в ладонь. Потом растирает между пальцами оставшуюся зелень и машет у меня под носом. – М-м-м. – Я вдыхаю свежий мятный аромат. – Сассафрас. – Ты знала, что коренные американцы избавлялись с его помощью от прыщей? – Как романтично, – смеюсь я. – Прогуляемся к морю? Солнце расплавленной рекой льется в море. Баклан ныряет в жидкое золото. Мягко колышутся волны. По отмели ходят кулики, поклевывая песок в поисках моллюсков и морских рачков. Несколько задержавшихся пляжников еще наслаждаются солнышком. Мы сидим в углублении на вершине дюны, скрытые высокой травой. Я влюблена. – Сегодня на пляж вытащили тюленя, – говорит Джонас. – Мы с Финном пошли посмотреть. У него была огромная рана на боку. Как будто от укуса акулы. – Почему все эти идиоты на пляже так возбуждаются, когда видят в воде тюленя? Они сейчас повсюду – как голуби, только морские. – Тюлени удивительные. Они могут пить соленую воду и дистиллировать ее внутри, чтобы она стала пресной. Они отделяют соль в моче. Я писал об этом доклад в пятом классе. Помню, я написал, что кто-то должен придумать, как добывать пресную воду из тюленьих мочевых пузырей. – Ты был очень странным ребенком. Джонас просеивает песок сквозь пальцы. – Так чем вы с Питером занимались, когда ушли с пляжа? – Не помню. Так, ничем особенно. – Когда мы приехали, он поблагодарил нас за то, что мы присмотрели за детьми. Сказал, что вы были рады побыть наедине. – Джонас. – Прости. – Он выглядит, как десятилетний мальчишка. – Не могу удержаться. – Можешь. Он пропускает через пальцы травинку, завязывает ее узелком и дует в получившуюся дырочку – низкий скорбный звук. – Ладно, – говорю я. – Но ты сам спросил. Мы бросили наши мокрые полотенца на заднее сиденье, остановились в лесу и занялись сексом. Было здорово. Мы давно уже этого не делали. – Врешь. – Джонас, он мой муж. – Не надо. – Он утыкается взглядом в землю, волосы падают ему на лицо. Мне не видно его глаз. Я вздыхаю. – Мы заехали искупаться в Черном пруду, а потом я сидела на веранде и читала старый номер «Нью-Йоркера», мучаясь чувством вины в ожидании тебя. Почему так долго? Я с ума сходила. Джонас поднимает взгляд и улыбается. – Боже, я влюблен в тебя по уши.