Они плещут друг в друга и прячутся от брызг под водой, не обращая на него внимания. – Так можно я возьму машину? – спрашивает Джек. – Только в своих мечтах, дружище. – Можете тогда хотя бы высадить меня у дома Сэма? Не прошло и двух секунд, как Джек вернулся к роли несправедливо ущемленного подростка. По идее я должна была бы возмутиться. Но сейчас, когда мое сердце слетело с оси, его предсказуемое поведение для меня спасательный круг. Я подставляю ему щеку. – Поцелуй маму. Он неохотно чмокает, но я знаю, что он меня любит. Питер смотрит на часы. – Черт. Ужасно опаздываем. Собирай своих котят, Элла. Я заведу машину. Джек, набери Сэма и скажи, чтобы встретил тебя у поворота через десять минут. Я кричу Финну и Мэдди, потом иду в ванную. У меня таинственным образом исчез запечатанный пакет со всеми нашими кремами от солнца. Я знаю, что вчера оставляла его в кладовке. Рывком открываю широкий нижний ящик комода, куда мама запихивает все, что валяется не на своем месте и, по ее мнению, портит вид. Конечно же, пакет там, вместе со шлепанцами Мэдди, которые я не могла найти, и мокрыми плавками Питера, они уже пованивают плесенью, как будто их три дня не вытаскивали из стиральной машинки. На дне ящика обнаруживается большой мамин термос в красную клетку, еще с тех времен, когда я была младше Мэдди. Когда-то к нему прилагалась симпатичная бежевая пластиковая кружка, которая аккуратно закручивалась наверху, как крышка. Я вынимаю пробку и принюхиваюсь. Прошло, наверное, лет двадцать с тех пор, как мама в последний раз пользовалась этим термосом, но от его твердых пластиковых стенок все еще идет слабый запах застоялого кофе. Я мою его, наполняю водой из-под крана и делаю глоток. У воды легкий металлический привкус от труб. Нужен лед. Выйдя обратно на тропинку, я на мгновение останавливаюсь, глядя, как мой очаровательный муж выходит из-за угла с тремя досками для бугисерфинга на голове, полотенцами под мышкой и следующими за ним по пятам детьми. Я его не заслуживаю. – Питер, – зову я. – Да? – Люблю тебя. – Конечно, любишь, дурашка. 7 1974 год. Май, Нью-Йорк Сезон цветения вишни. Холм за Метрополитеном превратился в море розового. Я бы съела его, если бы могла. Я залезаю на низко свисающие ветки дерева и прячусь в балдахине цветов. Сквозь лепестки мне видны древние иероглифы на Игле Клеопатры. Мама внизу расстилает на усеянном лепестками склоне клетчатое покрывало, достает из корзинки одноразовую тарелку и вываливает на нее из мешочка очищенные вареные яйца. Потом разворачивает квадратик фольги, в которую насыпала соли с перцем, макает острый конец яйца в смесь и кусает. – Вкуснотища, – говорит она вслух. Достает из корзинки красный термос, откручивает пластиковую крышку-кружку и наливает себе кофе с молоком. – Элинор, спускайся! Нам скоро пора идти. Я осторожно слезаю с дерева. Под джемпером я одета в новое трико с колготками, и мне не хочется их порвать. Из парка мы отправимся прямо на мое первое занятие по балету. – Держи, – мама протягивает мне коричневый бумажный пакет и маленький пакетик молока. – Есть масло, арахисовое масло и ливерная колбаса. Сегодня суббота, в парке полно народу, но никто больше не удосужился перелезть через камни, чтобы попасть в эту потаенную рощицу. Я нахожу сухое местечко, расстилаю на траве свой кардиган и сажусь рядом с мамой. Она погружена в чтение романа, поэтому мы едим в тишине. Небо у нас над головами пронзительно голубое. Я слышу далекий стук бейсбольного мяча, внезапные радостные выкрики болельщиков. Камни пахнут чистотой и сладостью. Сегодня первый день весны, и они проветриваются на солнце после долгой зимней спячки под покровом снега и собачьего дерьма. – Я взяла печенье с пеканом, – говорит мама. – Хочешь последнее яйцо? – Я хочу писать. – Сходи за камень. – Не могу. – Не будь такой неженкой, Элинор. Тебе семь лет. Кто вообще на тебя посмотрит? – Но я в трико и колготках. – Ну, тогда терпи, пока мы не доберемся до места. – Она заламывает страницу, кладет книгу в сумку и начинает сворачивать наш пикник. – Помоги мне все собрать. Уроки балета – подарок от папы, нежеланный подарок. Я хотела заниматься гимнастикой, как все остальные девочки у меня в классе. Делать колесо и вставать на мостик. Анна говорит, что я слишком широка в кости для балета. Но хуже всего – я пропустила первый урок, поэтому другие девочки уже ушли вперед. Мама смотрит на часы. – 14:25. Надо бежать, иначе мы опоздаем. Когда мы добираемся до студии мадам Речкиной, остальные девочки уже выстроились у зеркальной стены, их аккуратные маленькие пучки затянуты черной сеточкой. Я задыхаюсь от бега, мои колготки заляпаны грязью. – Мам, мы слишком опоздали. – Ерунда. – Мне надо в туалет. – Все будет хорошо. – Она открывает дверь студии и слегка подталкивает меня внутрь. – Увидимся через час. Мадам Речкина улыбается мне, не размыкая губ, и жестом показывает девочкам, чтобы они освободили мне место в центре. Я встаю рядом с ними. Ставлю ноги в первую позицию. Пианист играет менуэт. – Плие, мадемуазель! – Мадам проходит вдоль ряда и поправляет. – Плие, encore![5] Изящнее руки, пожалуйста! Я смотрю на девочку впереди и стараюсь повторять за ней. – À la seconde![6] – командует мадам. Я шире расставляю ноги и сдвигаю колени. На блестящем деревянном полу подо мной разливается большая лужа, пропитывая края моих розовых балетных туфелек. Позади меня раздается визг. Музыка останавливается. Я в слезах выбегаю из зала, оставляя за собой на безукоризненно чистом полу мокрые следы, и запираюсь в уборной. – Мисс Жозефина! – зовет мадам помощницу. – Швабру, s’il vous plaît[7]. Vite, vite![8] На следующей неделе мама заставляет меня продолжить занятия. – Элинор, – говорит она строго, – в нашей семье нет трусов. Нужно смотреть в глаза своему страху. Иначе ты проиграешь битву еще до ее начала. Я умоляю ее разрешить мне остаться дома с Анной, но она только отмахивается. – Не глупи. Думаешь, остальные девочки никогда не писались? – Но не на пол же, – говорит Анна, надрывая живот от хохота. 12:53 Парковка у пляжа пышет от жара. Я вылезаю из машины на песок и взвизгиваю. – Ах ты ж! – Я прыгаю обратно в «Сааб». – Кажется, я сожгла себе подошву. Я шарю ногами по полу в поисках шлепанцев и нахожу их застрявшими под сиденьем. – Наденьте носки. Песок горячий, как сковородка. – Я протягиваю Финну пару белых носков, которые достала из сумки. – Мэдди? – Мне и так нормально. Я в босоножках, – говорит она. – Обожжешь стопы. – Мам. – Мэдди смотрит на меня страдальческим взглядом. – Я не собираюсь надевать босоножки с носками. Фу! – А что не так? – Питер выходит из машины и принимается разгружать багажник. – Сандалии и носки – заграничная форма англичанина. Дождавшись, когда все выйдут, я опускаю солнцезащитный щиток и смотрюсь в зеркало. Поправляю волосы, щиплю щеки, заново завязываю парео, чтобы оно сидело ниже на бедрах. Чуть дальше от нас я вижу побитый пикап Джонаса. Питер открывает дверь с моей стороны. – Иди сюда. – Он берет меня за руку и вытаскивает наружу. Я достаю с заднего сиденья полотенца и термос с ледяной водой.