Я нахожу стул возле круглосуточного магазина и вынимаю из пиджака свой телефон. Пришло несколько сообщений. Одно от менеджера. Он говорит, что беспокоиться не стоит, на работе салона ситуация не отразилась, а Мадам не станет мне что-либо предъявлять: было слишком много свидетелей, готовых поручиться, что ночь выдалась весьма занятой. Еще он пишет, что мне не нужно возвращаться. «Иди домой и отдыхай», – в сообщении подмигивающий смайлик и рожица с каплей пота на лице. Пришло также несколько сообщений от наших девушек – самых младших. Они ищут меня и интересуются, все ли в порядке. Я всем отправляю улыбающиеся эмодзи, просто нет сил писать что-то еще. До того как разболится голова, осталось совсем немного времени. Мне нужно в аптеку. Но я начинаю писать новое сообщение. «Привет, это я», – печатаю на телефоне. Брюсу. «Знаю, возможно, у меня не будет возможности сказать тебе это лично – ты просто не хочешь говорить со мной. Знаю, я совершила огромную ошибку, пойдя в ресторан и даже не предупредив. Теперь я понимаю это. Я скучала по тебе. И хотела посмотреть, с кем ты разделишь свою жизнь. Мне было интересно увидеть и твою семью. Мной просто владело любопытство. Клянусь, у меня не было коварных замыслов. Знаю, тебе будет сложно поверить, но это правда. Я хотела посмотреть, как ты ужинаешь с невестой. Я не собиралась заговаривать с тобой. Я просто не могла найти другого места, чтобы быть ближе к тебе. И сцену я не закатила, так ведь? Если бы хотела, то устроила бы. Ты так хорошо ко мне относился, что новость о твоей свадьбе уколола меня. И ты даже не сказал мне прямо, не посчитал нужным. Возможно, мне стоило вести себя так, будто ничего и не случилось. Но у меня тоже есть чувства. Ты должен понимать это. На меня в рум-салоне все злятся и из-за случившегося собираются причислить такой долг, что хоть вешайся. Я понимала, какими будут последствия, но, несмотря на это, пришла посмотреть на вас. Так я была в тебя влюблена. Ты знаешь об этом, верно? Я просто хочу извиниться. Знаю: больше никогда тебя не увижу. Надеюсь, ты сможешь меня простить». Головная боль – словно возмездие; она разливается по всему телу. Когда я нажимаю «отправить», меня трясет. Я с силой разминаю виски, но это не помогает. Прохожие с беспокойством оборачиваются – я извиваюсь на стуле, как змея. Наконец, я встаю и иду искать аптеку, хотя знаю: даже пяти-шести болеутоляющих окажется недостаточно, а доктор посоветовал мне не принимать больше трех за раз. «Такая доза лекарства нужна тем, кто только что родил ребенка», – предупредил он. Так и хотелось спросить: а что насчет тех, кому никогда не суждено родить? Я нахожу аптеку и, споткнувшись, прошу самое сильное обезболивающее. Лезу в карман пиджака за деньгами и, чувствуя вибрацию телефона, достаю его. Сообщение от Брюса. «Все в порядке, – пишет он. – А теперь отъебись». Чуть не плача от облегчения, отдаю наличные и выхожу из аптеки, не дождавшись сдачи. За закрывающейся дверью раздается оклик фармацевта: «С вами все в порядке, мисс?» Его мягкий голос похож на шум дождя. Я поднимаю руку и киваю, доставая из упаковки таблетки. Со мной все нормально. Я пережила еще один день. И мне нужно лишь одно: чтобы эти гребаные лекарства заработали. Михо В любви я не такая дура, как думает Кьюри. В последнее время она часто смотрит на меня то с жалостью, то с презрением, и я знаю: она уже видит мое сердце разбитым. А еще она считает, что виновата буду прежде всего я сама – так безрассудно потратила лучшие годы жизни, когда нужно было соблазнять мужчин. Конечно, разбираться в мужчинах – ее работа. Но она стрижет под одну гребенку всех, включая Ханбина: уверена, что скоро он бросит меня. По ее мнению, девушкам стоит брать пример с венериных мухоловок – открываться, только если добыче точно не ускользнуть. Разумеется, Кьюри не может думать иначе: в ее жизни нет любви. Когда я спрашиваю, хочет ли она замуж, она лишь фыркает: «Не суждено», хлопая напоминающими мех норки ресничками и заявляя, что поднимать эту тему грубо. В то же время Кьюри единственная из нас плачет, когда кто-нибудь из киноперсонажей бросает другого по мученическим причинам. Даже впечатлительная Суджин, которая буквально живет напротив телевизора, так не делает. А еще у Кьюри мания преследования. Мне так кажется, хотя я держу это в тайне. Она считает себя жертвой – мужчин, индустрии рум-салонов, корейского общества, государства. Кьюри никогда не ставит под сомнение собственное мнение и не видит, как сама же создает эти ситуации и тонет в них. Но это уже другая история. Через несколько лет я начну серию работ, посвященную Кьюри. Я знаю это точно. У меня нет возможности взяться за нее сейчас, пока не завершена серия, связанная с Руби, тем более мы живем вместе. Мне нужны время и расстояние. Именно поэтому сейчас я наслаждаюсь жизнью с Кьюри. Я и муза, обитающая в глубинах моего сознания, слушаем ее истории, наблюдаем, как она напивается до потери памяти каждые выходные и зацикливается на своем лице и теле, одежде и сумках. Я фотографирую ее и ее вещи при малейшей возможности. Мне понадобятся эти снимки, чтобы вспомнить ее. Образы других девочек тоже уже поселились в отдаленных уголках моего сердца. Кошмарная трансформация Суджин, старомодное воспитание милой, молчаливой Ары… Мне понадобится несколько лет, прежде чем я смогу поймать и воплотить эти образы. Что же касается Ханбина, то мне не нужны ни Кьюри, ни его мама, чтобы понять: он не станет моим спасением. Иногда, та́я в его объятиях, я задаюсь вопросом, смогу ли хоть когда-нибудь вернуться в реальность? Кажется, будто я вырвалась за пределы земли, коснулась горящей звезды и замерла в нестерпимом ужасе. Но я даже рада, что больше никого никогда так не полюблю. Второй раз просто не выдержу. В Америке один из преподавателей как-то сказал: лучшие произведения искусства получаются от невыносимой жизни – если ты, конечно, выживаешь. Через месяц после самоубийства Руби я пошла к Ханбину, и он признался мне, что боится. Боится спать, потому что она живет в его снах. Боится разговаривать с людьми: вдруг они его в чем-то обвинят? Когда он наконец появился на людях, многие смотрели на него со смесью ужаса, укора, жалости и жадности. Он даже не представлял, что человеческое лицо способно на подобные комбинации чувств. Он спросил, оставила ли Руби ему – или кому угодно – записку. Знакомые ее отца ответили Ханбину: держись она подальше от таких, как он, с ней бы ничего не случилось. Он выглядел удивительно маленьким, а его позвоночник словно скруглился. Он напоминал змею, готовившуюся ко сну. Его измученный вид разбил мое сердце, и я впервые ощутила гнев – ослепляющий гнев на Руби. Зачем она сделала это с Ханбином – и со мной? Откуда столько безрассудного, разрушительного эгоизма? Про себя я повторяла все, что говорили о Руби другие. Ей так повезло в жизни, у нее было все. Как она могла быть несчастной? Я подошла к Ханбину, притянула его к себе и легла рядом на кровать, пахнущую потом, мускусом и скорбью. Я утешала его как могла. И когда наши тела сплелись, казалось, ничего естественнее и быть не может. После этого у меня появилось ощущение, будто я всю жизнь задыхалась и лишь теперь научилась дышать. * * * В студии я работаю над очередной скульптурой, посвященной Руби, как вдруг врывается директор департамента и сбивает мой настрой. Ненавижу, когда он так поступает, тем более на двери табличка «НЕ БЕСПОКОИТЬ». Только она на английском, и он, вероятно, ее просто не заметил. – Все идет нормально? – спрашивает он, светясь. По самодовольному виду ясно: у него новости, которые обещают быть хорошими. Он несколько раз обходит скульптуру и меня, а затем громко прочищает горло. Возможно, он немного озадачен, но по меркам нашего отдела все довольно скромно. От некоторых студенческих работ у меня глаза на лоб лезут, и сразу хочется задать ребятам вопросы об их семьях. История о тяжелом детстве уже стала частью моего пиара, но у этих-то студентов богатые родители, которые отправили их сюда без стипендии и открыли им все двери для творчества. Когда они познали глубины отчаяния и ненависти? Директору понравилась моя последняя инсталляция – девушка в лодке. Он сделал много фото со мной перед скульптурой, и я пошутила, что надо бы и самой сесть в лодку. К моему ужасу, идея создать новую серию и в каждую работу включать себя показалась ему великолепной. «Я был бы счастлив лично делать снимки – это была бы хорошая коллаборация!» – с восхищением воскликнул он. Последняя скульптура – отклонение от моего стиля: я использую дерево, акрил и ткань. Здесь Руби – кумихо[30] в человеческом обличье, жуткая девушка, в руках которой корзина с драгоценностями, и среди них спрятана ее бусина силы. Плечи покрыты плащом с мехом, который, сливаясь с телом, превращается в лисьи лапы. Девять хвостов веером рассыпались по земле. Она полакомилась человеческой плотью, и теперь с подбородка стекает кровь. Я работаю над ее лицом – стараюсь сделать так, чтобы белые зубы оказались видны, хотя рот заполнен кровью. Иногда я мечтаю о том, как было бы здорово наполнить корзину настоящими драгоценностями. Я бы, вероятно, продала скульптуру намного быстрее, если бы в цену были включены бриллианты. Возможно, на Ближний Восток – там у Руби были связи. Или в Китай, но Руби терпеть не могла фуэрдаи[31]. Директор откашливается. Я неохотно отхожу от скульптуры и направляюсь к забрызганной красками раковине помыть руки. Я вытираю их о передник и спрашиваю, как идет подготовка к предстоящей юбилейной выставке. В этом году университет отмечает пятидесятилетие, и потому началось предпраздничное благоустройство ландшафта. Эта суета доводит меня до безумия. – Представляете? Есть прекрасная новость! – говорит он. – Приезжает конгрессмен Ян! Он не может сдержать радости, буквально дрожит от восторга. Похож на героя какого-нибудь комикса. У меня появляются мысли о серии стрипов с маленьким человечком, у которого вместо лица циферблат. Чтобы помучить, я бы утопила его в баке с водой. – Вы понимаете, что это означает? – спрашивает директор, когда я не прыгаю от радости. – Он собирается выступать на выпускном? – вяло произношу я и снова поворачиваюсь к своей работе. Директор смотрит на меня и после паузы говорит: – Как бы вам объяснить, мисс Михо… я понимаю, вы думаете, будто это не имеет к вам никакого отношения. Но уверяю вас: дальше от истины ничего не может быть. Я подпортила ему настроение, и мне стыдно – это ведь благодаря ему у меня есть собственный творческий уголок, работа и деньги – мизерные, но деньги. Я подхожу к маленькому ретро-холодильнику в стиле 50-х – это подарок Ханбина на «новоселье» в студию – и, достав два напитка с апельсиновыми волокнами, протягиваю один директору. Я люблю эти напитки за цвет. Оранжевый осмеивают чаще всего, но мне нравятся стеклянные бутылки, наполненные расплавленным восходом солнца. Особенно здорово они смотрятся в моем красивом итальянском холодильнике с винтажными надписями. Это самая дорогая вещь, которой я владею. – Простите. Мне нужна минутка, чтобы переключиться после работы. Я вся во внимании. Пожалуйста, просветите меня. Говоря, я присаживаюсь на стул и смотрю директору прямо в глаза. Я пытаюсь сделать выражение лица, которому научила меня Кьюри. Чтобы заставить мужчину думать, что он тебе интересен, нужно широко раскрыть глаза, развесить уши, а на уголках губ должен появиться легкий намек на улыбку. Он опять прокашливается. – Политики важны для нас по следующей причине. Они могут профинансировать нас или заставить какого-нибудь чеболя сделать это. А вы тем временем продолжите создавать работы, которые прославят наш университет. Понимаете? Я киваю. Да, действительно, важно. – Сейчас я пытаюсь организовать обед с потенциальными патронами и политиками. Я пришел сообщить, что и вы приглашены. Я уже зарезервировал Отель Художников на следующий понедельник. Обед в полдень. Позаботьтесь… – Он останавливается. Я с нетерпением жду продолжения. – Ну, вы понимаете. Просто представьте университет в лучшем свете, – криво заканчивает он. Похоже, директор хочет уехать домой, скинув огромную ответственность на мои плечи. – И мисс Мари тоже будет участвовать? – спрашиваю я. Это еще один стипендиат. Она создает цифровые инсталляции на основе мозговых волн или что-то в этом роде. – Нет, мисс Мари не… Сажем так, ее работы представят ее лучше, чем она сама. Я улыбаюсь и говорю, что это большая честь. Мари на добрый десяток лет старше меня и немного непредсказуема. Ей под сорок, она в разводе и с лишним весом. Это автоматически делает ее невидимой для корейских мужчин любого возраста. Несколько раз, общаясь с ней на мероприятиях, я смеялась: она выбирает эпатажные, шокирующие выражения. Директор явно не допустит, чтобы она сидела за одним столом с потенциальным инвестором. – Вы – наш талисман, не забывайте! – говорит он. Теперь его лицо сияет еще сильнее: я реагирую на новости правильно. – Вы появитесь на плакате выставки! Фотограф приедет ориентировочно на следующей неделе. Она заранее свяжется с вами по поводу одежды, прически и макияжа. Я низко кланяюсь, и директор, упокоившись, уходит. Как же легко сделать старшее поколение счастливым. Все, что нужно, – широко улыбнуться, поздороваться, поблагодарить и попрощаться с глубокой внимательностью. Ни мое поколение, ни люди моей профессии в большинстве своем не понимают этого. * * * Вечером, за ужином, я сообщаю Ханбину о грядущем мероприятии с потенциальными инвесторами. – Прекрасно! – Он в восторге, его красивое загорелое лицо расплывается в улыбке. Счастье теплым одеялом ложится на мои плечи. Мы едим приготовленного на гриле угря, сидя в уличном ресторанчике напротив университета. Ханбин говорит, что нам обоим нужно зарядиться энергией. Он вдвойне за меня рад. В прошлом году он несколько раз предлагал представить меня галеристам, с которыми знаком через мать, а я постоянно отказывалась. Знаю: эти предложения дорогого стоят, ведь, если я соглашусь, его семье тоже придется оказать тем людям услугу, и его мать придет как минимум в ярость. Я пытаюсь всего добиться сама: это единственный путь быть с ним. Он может скупить все работы студентов в моем департаменте, заплатив вдвое меньше того, что потратил на покупку машины в прошлом году. И, конечно, не стоит даже говорить о его возможности скупить все мои работы на грядущей майской выставке, которая пройдет в галерее университета. Ханбин умело жарит кусочки угря на гриле и все подкладывает их на мою тарелку. Я до сих пор не смогла признаться ему, что не люблю угря, – он и без того считает меня слишком привередливой. Хве, например. В детстве мы никогда не ели хве. Всякий раз, когда Ханбин ведет меня в дорогой ресторан, где официант приносит нам роскошную тарелку с тонкими кусочками сырой белой рыбы с морским огурцом или с морским ежом, его глаза светятся, а мне бы только не выдать подкатывающую тошноту. «Повар специально отложил для нас лучшую рыбу! Я позвонил в ресторан на прошлой неделе и предупредил, что мы придем сегодня, – говорит он, накладывая мне гору прозрачных ломтиков. – Представь себе, он уже приготовил для нас сет с сашими из иглобрюха, который подаст лично!» Думаю, Руби подозревала это. Сама того не осознавая, она сделала нечто прекрасное – перестала уговаривать меня есть сырую морскую рыбу. И фуа-гра. И ягнятину. И крольчатину. И любую другую еду, которую я не пробовала в детстве. Как ни странно, с годами мое отвращение к этим изысканным блюдам лишь усиливается. Я хоть каждый день могу питаться раменом, токпокки[32] или сундэ[33]. А лучше вообще ничего не есть. Я счастлива без еды. Обычно Ханбин сердится, если я говорю ему, что уже сыта, но сегодня ему все равно. Он то ли возбужден, то ли обеспокоен чем-то. Я интересуюсь, что случилось, но он качает головой.