— Далеко ведете? Я ответил: — В штаб армии. — Под расстрел, значит, — спокойно констатировал Цветков. — Как решит трибунал. — Решит, ясно, расстрел... Отыгрался... — И добавил без особого огорчения: — Что ж, не первый солдат из-за бабы под пулю идет. Любовь зла... Но интонация, с которой он произнес эти слова, показалась мне в чем-то фальшивой. День, как назло, был ясный, солнце припекало. Через каких-нибудь два часа дорога безнадежно раскисла. Мы шли медленно, при каждом шаге поднимая вместе с сапогом полпуда глины. Впереди я, потом Цветков, за ним Филенко. Через километра три сменились: впереди Филенко, за ним Цветков, за Цветковым я. Все трое в военной форме. Только у арестованного в петлицах нет знаков различия, да за плечами у него объемистый рюкзак. Мы здорово намучились, пока дошли до станции. Зато дальше нам просто везло. Откуда-то к перрону подали почти пустой пассажирский состав. Я спросил дежурного, куда идет поезд. Оказалось, к фронту, нам по пути. Бывают чудеса на свете! — Как в сказке, — сказал я. — Як в мирное время, — согласился Филенко. Мы заняли купе в плацкартном вагоне. Вот и выполнено задание. Цветков задержан, хорошо задержан, без потерь. Теперь можно отдыхать. Можно полуприкрыть глаза, прислониться затылком к дрожащей стенке купе и слушать стук колес, стариковское бормотание проводника, редкие гудки паровоза. К утру, пожалуй, будем в Лисичанске; оттуда добираться в дивизию легче, чем от Кременного... Нас остановили на каком-то безлюдном разъезде. Прошло два часа, но мы все еще стояли. Темнело, а мы стояли. Дул ветер, скрипели по песку насыпи чьи-то шаги. Что случилось, почему стоим? Спросить не у кого: проводник давно ушел. Встречный, что ли, ждем? Или уголь кончился? Кое-кто из соседей по вагону улегся спать. В соседнем купе то и дело перекатывался смех: остроглазый парень с пустым рукавом рассказывал попутчикам фронтовые байки и анекдоты. Цветков забрался на вторую полку, пристроил под голову рюкзак и долго курил, аккуратно пуская дым в вентилятор. Потом достал из рюкзака какую-то еду, пожевал и плотно завернулся в шинель, выставив наружу небольшое хрящеватое ухо. Вроде уснул. Нас с Филенко тоже клонило ко сну. — Лягайте, товарищ лейтенант, — предложил ефрейтор. — Я покараулю. — Потерплю, — ответил я. — Лучше сперва ты. — Та я шо, я звычный... Так и сидели мы оба до полуночи. Лишь тогда уже тоном приказа я предложил Филенко ложиться спать. А под утро ефрейтор сменил меня, и я поспал часа три. Завтракали всухомятку: бачок с кипятком в конце коридора опустел еще вечером. Лишь Цветков, разложивший отдельно на лавке свою снедь, раза два отхлебнул что-то из плоского немецкого термоса. Все, что он делал, было аккуратно, педантично. Что-то неуловимо чуждое проглядывалось в его облике, поведении. Потом я пошел выяснить обстановку. В головном вагоне собралась вся поездная бригада. Седой проводник приветливо кивнул мне. — Выспался, сынок? — Как дома, даже не качает. В чем дело-то? — Стоим! — А почему стоим? — Да, говорят, фриц мост нарушил. Я вернулся в свой вагон. Проводник крикнул вслед: — Старший-то ваш здоров? Вчера скучный чего-то был. Я уж думал, не приболел ли. «Старший» — это Цветков. Ведь старик не знает, что тот едет на фронт не по своей воле... День снова был теплый. Солнце так и лилось по небу, синему, без облачка. А нас это не радовало. Ясный день, значит, летный. И правда, вскоре грянуло: — Воздух! Люди выскакивали из вагонов, катились с насыпи. Рванулся к выходу и Цветков. Филенко спокойно встал у него на дороге. Я сказал: — Цветков, давай лучше сразу условимся: без нас ты ни шагу. Ясно? Арестованный усмехнулся. — А если бомбой жахнет? Тогда, пожалуй, и расстреливать некого будет. А, лейтенант? Втроем мы добежали до ближнего леска. Но два «мессера», стремительно промчавшихся на большой высоте, даже не обратили внимания на наш состав. Люди медленно, хмуро вглядываясь в небо, выходили из лесу. Возвращаться в вагоны до темноты никто не собирался. Мы втроем двинулись к одинокому домику путевого обходчика. Дорогой Цветков философствовал: — Бомба, она в законах не разбирается. И арестованного и конвоиров в одну яму уложит. Так что, лейтенант, лучше судьбу не испытывать... К чему это он? Налета испугался? Нет, на труса он не похож. Вдруг Цветков сказал: — Стойте-ка, ребята. Давайте потолкуем. Я остановился. — О чем? — Погоди, лейтенант, послушай. Вот вы ведете меня, а зачем ведете, думали? Ну, шлепнут меня, вам-то какая корысть? В голосе его слышалось что-то вроде раскаяния. В первый раз я видел, что Цветков волнуется. — Отпустили бы вы меня, а, ребята? Там скажете: «Угодил под бомбежку» или «Убит при попытке к бегству». Вам видней... — Значит, тебя на все четыре стороны, а нам отвечать? — Я ж не враг! Сами знаете, что нашего брата губит: водка да баба. «Вот куда ты гнешь, голубчик! Интересно!» Долго молчавший Филенко не вытерпел, вмешался в разговор: — Стыдно, товарищ... гражданин бывший капитан, слухать такое. Нарушили закон и ответите по закону. Капитан пожал плечами, скривил губы в усмешке. — Чудак! Да твой закон, как веревка. Можно приподнять и подлезть под нее. Можно к земле прижать и аккуратненько перешагнуть. Отпустите, братцы! Честное слово, в часть вернусь. Правда, запоздал, но велика ли беда. Скажу, жена заболела и справку представлю... Мне хотелось выругаться, но я только сказал с презрением: — Не ловчи. Дураков нет. Он укоризненно покачал головой. — Лейтенант, ты ж русский человек! — Хватит, Цветков! Пошли! И вторую ночь мы провели в поезде. Теперь уже спали по-человечески, по пять часов: сперва Филенко, потом я. Наступил новый день, но и он не принес нам ничего хорошего. Когда мы наконец тронемся? Через день? Через три? Через неделю? Я сказал Филенко: — Собирайся. Пойдем пешком. Он кивнул.