Что ж, это выяснится скоро, когда я возьму Цветкова. ...Но как мне задержать преступника? Ведь Цветков, конечно же, будет отчаянно сопротивляться: теперь ему нечего терять. Ему, как говорится, сам бог велел рисковать. А я не могу рисковать. Я не могу вторично провалить дело. Я обязан действовать только наверняка. ...Интересно, как поступил бы в этом случае герой моей юности Антон Львов, следователь для старшего школьного возраста? О, этот обтяпал бы все в два счета. Прищурив глаза, слегка воспаленные после восьми бессонных ночей, он велел бы одному агенту, переодетому пастухом, поселиться в доме напротив Цветкова, другому, переодетому кузнецом, — в доме справа, а третьему агенту, переодетому гастролирующим тенором, — в доме слева. Четвертого, молодого, неопытного стажера, он оставил бы при себе, чтобы тот задавал наивные вопросы, а старого, опытного сыщика поместил бы в саду, в том самом месте, куда уважающие себя преступники имеют обыкновение в случае опасности прыгать с третьего этажа. При такой постановке дела самому Антону Львову оставалось бы только появиться в последний момент, чтобы спокойно произнести неувядающую фразу: «Игра окончена, Цветков!» Увы, я так действовать не могу. Во-первых, куда уж нам — школа не та. А во-вторых (это тоже имеет некоторое значение), в моем распоряжении имеется один-единственный лейтенант — лейтенант Кретов, я сам... Я пошел в райком партии. Первый секретарь внимательно, один за одним, просмотрел все мои документы, в том числе и санкцию Прута на арест Цветкова. Почесал переносицу, вздохнул. — Все ясно! А людей нет. Просто не знаю, что и придумать. Все в колхозах — хлеб вывозят, скот эвакуируют. Прокурор тоже там. Удивляюсь, как сам-то я на месте оказался... Милиционеры? Есть двое, да их трогать нельзя. Хоть какой-то порядок на станции и на дорогах поддерживают, — секретарь улыбнулся, — милицейскую форму люди все-таки уважают... Так что же нам с вами делать?.. Минутку... Он потянулся к телефону. — Папакина!.. Степан Кузьмич, зайди, а! Минут через пять зашел уже знакомый мне заведующий районо. Папакин слушал меня спокойно, только головой покачивал. — Как, Степан Кузьмич, — спросил секретарь, — поедешь в Куземовку? Сам понимаешь, чем дело пахнет. Обращаюсь к тебе как к старому коммунисту. Папакин развел руками: — Куда ж деваться... Надо ехать. Машина у тебя, Игорь Иванович, на ходу? — На ходу-то на ходу, да мне сейчас в Гуляево ехать... — Тогда утром поездом, — сказал Папакин. Но я уговорил его сейчас же идти на станцию: вдруг подвернется оказия. В гостях у директора школы ...Станция. Кирпичный вокзальчик цел. Сидим на лавочке, ждем. Обидней всего, что поезда идут, но почему-то только в обратном направлении... — Степан Кузьмич! А вы у этого самого Гуськова документы проверяли? — А то как же. В полном порядке документы. И стаж есть и опыт работы. Об одном только помню, пожалел: отпуск по ранению ему дали всего на три месяца, потому и оформился временно. Так что по всем правилам он меня вокруг пальца обвел. А вот и попутная оказия — длинный состав порожняка. К полустанку, где сходить, подъезжаем уже в темноте. Подъезжаем... и проезжаем на полном ходу. Раздумывать некогда. — Прыгнем, Степан Кузьмич? Разводит руками. — Куда ж деваться... Прыгаю первым, привычно пружиня ногами. Еще в студенческие годы я учился этому, проходил «практику» на московских трамваях. Ведь следователь должен быть готов ко всему. Увы, Папакин в следователи не готовился... Впереди меня шумно трещит растущий по откосу кустарник. Сбегаю вниз. Папакин сидит на земле, охая, стряхивает с пиджака колючки и песок. — Целы? — Вроде цел. Но когда встает, оказывается: растянул ногу. Эх, Степан Кузьмич... Медленно шагаем к Куземовке. Пропускаю Папакина вперед. Он идет, прихрамывая, аккуратно ставя бочком больную ногу. Задумчиво гляжу на него. Еще один человек, которого я никогда не забуду. Я много читал о коммунистах. Железная воля, кристальная честность, каменное упорство. После этих могучих слов члены партии, которых я встречал, казались какими-то слишком уж обыкновенными. Да и сейчас идет рядом со мной обыкновенный человек, пожилой, грузный, флегматичный. И работа у него какая-то флегматичная: сидит в кабинете, толкует с посетителями, созывает заседания, складывает бумаги в железный ящик. Жена и дочка в Андижане... А понадобилось — и едет задерживать преступника, хоть и годы не те, и дело это вовсе не его, и под пулю лезть не обязан. Понадобилось — и прыгает на ходу с поезда, может, впервые в жизни. Зачем он все это делает? Не по приказу, не для карьеры — просто много лет назад человек этот, вступив в партию, добровольно взял на себя ответственность за все хорошее и все плохое на земле. За то, чтобы не было плохого... Вот и Куземовка. Чуть на отшибе кирпичное здание новой школы. По словам Папакина, директор ее Амосов живет с семьей при школе, в каменной пристройке. Прежний завуч, холостяк, жил там же. Теперь он в армии. Скорей всего, его комнату и занял Цветков. У директора еще не спят: сквозь ставни чуть пробивается слабый свет. Посоветовавшись, решаем поступить так. Папакин зайдет в дом один. Если встретит Цветкова, останется в доме до утра, объяснив свой приезд простым желанием лично ознакомиться со школьными делами. А на рассвете впустит меня в дом, и мы арестуем преступника, застав его врасплох. Если же Цветкова дома нет, Папакин сразу же скажет, что приехал с представителем воинской части по заготовкам фуража, и позовет меня... Цветкова дома нет. Спустя несколько минут вслед за Папакиным я прохожу в большую освещенную комнату, представляюсь хозяевам. Амосов, высоченный сухопарый мужчина, здороваясь, смешно выпячивает куриную грудь. Жена его, учительница, протягивает мне руку неловко, с деревенской застенчивостью. Кажется, оба рады гостям. Оглядываю квартиру. Чистота и прочный уют, который создается годами. Пока хозяева хлопочут об ужине, Папакин вполголоса рассказывает обо всем, что успел узнать. Действительно, Цветков живет здесь же. Но два дня назад он уехал куда-то за вещами. Его ждали вчера вечером и сегодня. Приехать он может каждую минуту: ведь поезда ходят без расписания. Да, тут есть над чем подумать. Амосов — сообщник?! Я сижу как на иголках, прислушиваюсь к каждому шороху. Разговариваю мало и, к огорчению хозяев, почти не притрагиваюсь к ужину. ...Что будет, если Цветков, вернувшись, прежде чем войти в дом, заглянет сюда сквозь щель в ставнях? Быстро пересаживаюсь на диван, спиной к окну. Чертовски медленно тянется время. Нервы напряжены. Конечно, самое разумное сейчас — немедленно погасить свет. К сожалению, это зависит не от меня. А Папакин, кажется, не на шутку разговорился. Наконец хозяева, обсудив с начальством все школьные дела, стелют постели. Нагибаюсь, чтобы снять сапоги, и замираю. Отчетливо доносится ржавый скрип наружной ставни. Быстро оборачиваюсь к окну. Створки ставен, до этого плотно прикрытые, медленно отходят назад. Неужели Цветков? Молча бросаюсь во двор, в сенях выхватывая пистолет. Побежит — выстрелю. Но во дворе никого нет. Луна светит. Сдвинув ставни, жду несколько минут. И снова скрип. Так и есть: ветер безобразничает.