Дома поставила кастрюлю с рваниной на газ. Надо дочитать письма и выбрать нужное, не все же пускать в дело. Нужное — перепечатать. Какое число? Двадцать восьмое, отлично. Близится конец сентября, — и номер письма соответствует — двадцать семь. Т. е. в день по письму, не считая двадцать первого, когда пришло три. «Солнце мое, здравствуй! Здравствуешь ли? Так давно не писала тебе, что сбиваюсь с толку, про что сначала говорить. Сначала все-таки — скучаю, скучаю, люблю, люблю, томлюсь, так тебя не хватает, особенно ночью… А как тебе без меня? Это во-первых. Во-вторых, холод. Везде. На улице, на работе, дома. Не топят. Сыро, постель влажная, белье влажное… Я лежала влежку 2 недели, приходил врач — ОРЗ, с этого понедельника пошла на работу, но кашляю и чихаю так же. Кома ходит в магазин, убирает, моет посуду, стирает и т. д. Я только готовлю обед. Приехала Зина… заплакала, говорит, что я очень похудела и плохо выгляжу. Как тебе там? Завтра день рождения Комы… ездила на кладбище… чуть легче стало… звали меня, но я отказалась… кусты и цветы, делали посадки… держатся бодро… мне очень помогла — сдала в химчистку… Я все перестирала и перегладила… шлет привет… платит… печь торт и готовить… на работе… дней через 5—10 вышлю немного тебе денег, у нас что-то с этим все время туго… ничего ни у кого нет — ни ботинок, ни сапог, ни пальто, ни курток, что будет дальше, не знаю??? Золотое кольцо с бирюзой… ломбард… пальто или осеннее, или зимнее… зияя дырами… Читаю Катаева, Пастернака, так, как-то ближе к тебе. Солнце мое, что же ты молчишь и ни слова не напишешь, помнишь ли меня еще или совсем уже забыл. Целую тебя. Катя». «Пальто зияет дырами» — значит, жена. Как ему на баб везло. Это письмецо будет контрольным. Если на родного сына не среагирует, — значит, считай, опыт не удался, факир был пьян. Удовольствуемся сексуальным спонтанным бредом. Интересно, как они его там в отделении тянут и для чего? О Господи! Опять эта образованная! Уже октябрь и номер тридцать четыре. Какая же безвкусица! Какая истероидальная экзальтация! Вот Веруньку бы послушать, но… неохота начинать. И ей тоже, оказывается, страшно. Вишь ты, какую аляндру, вспомнилось выраженьице Лени, запускает. «Я боюсь начать. Ты понял это, правда? Здесь другие слова, другой цвет сказанного, другая логика. Логика безумия. Ты свел меня с ума своим письмом! …Облечь это в слова, обозначить — значит признать существующим. Все это вместе было сном, миражем, за чертой… Могу ли я не простить тебе твое ослепительное дерзновение? Могу ли я понять тебя вульгарно. …В том, на что у меня не хватает дыхания? Могу ли я обратиться к другим авторам, когда мне страшно подумать, что в мире есть что-нибудь, кроме тебя… «Сумбурные и бессмысленные перечисления…» И это о письме, в котором ты расписываешься радугой небесной!.. Все шло по нарастающей от посвящения — к такому горькому следствию… …Или не теми словами. Я их все забыла — слова. Ты научил меня новым… Я хочу перечитать твое письмо — и не вижу строчек. У меня кружится голова и горят губы. Все вокруг меня — ты. Я почти боюсь увидеться с тобой. Е.» Следующее тем же почерком, от той же Е. Ирина пробежала его быстро. Высокопарный бред, какие-то убогие стишки. Сгодится как запасной вариант. Кажется, все. Забавный сюжетец. Казанова — девяносто один. Бедная, бедная Катя, кто теперь греет ей постель? Странно, почему о нем ничего неизвестно; ведь жена наверняка подала на розыск? А если не подала?.. А если она рада, что он исчез и кончились ее страдания. Но письмо-то от любящей женщины. Ну и что? Можно любить и желать смерти. И все же странно, очень странно. Леня бы все понял и все объяснил. Но Лени нет. Кажется, месяца через три после его исчезновения она нашла в почтовом ящике странную кассету. Конечно, она прослушала ее тотчас: любимая Ленина японская музыка, низкий голос, странные инструменты, паузы. Она прослушала ее много, много раз, надеясь услышать какое-то слово-пароль, слово-привет, ведь не мог же он исчезнуть просто так, оставив ее одну, совсем одну в целом мире. Не мог. В этом была уверена. Но ни слова, ни звука долгожданно-неожиданного не было. Когда становилось совсем страшно, запускала только эту кассету. И странно, музыка утишала волнение, сумятицу мыслей, уходили раздражение и усталость. В такие вечера она работала допоздна, утром просыпалась бодрая, и казалось, жизнь только начинается, все впереди, и сны приходили странные. Она летела низко над плоскими полями. Над их зеленью дрожали радуги дождевальных установок, темнолицые люди выходили из белых автобусов, один смотрел на нее, прикрыв ладонью глаза от солнца, а она, смеясь, влетала в облако мельчайших, светящихся брызг. Был еще один, повторяющийся. Голубой дом с кружевными занавесками на окнах, на крыльцо выходит седой мужчина со старинной керосиновой лампой в руке. Золотистый спаниель скатывается с крыльца и бежит к ней, его уши относит назад ветер. «Какая же маета этот самый короткий день года! И, как назло, совпал с воскресеньем. Квартира убрана, приготовлен обед на неделю. Жуть! Какая-то жратва, а не еда. Котлеты из подозрительного фарша, купленного по большому блату в кулинарии на Горького. Кассирша — циклотемичка, успешно пролеченная Ниной, — вот на нее теперь единственная надежда. Суп из карпа, воняющего дустом. Тошниловка. Ничего, погоди. Эта тошниловка покажется тебе пищей богов после первого января, когда цены поднимутся в пять, в десять раз. Уже прикинула, как будет жить, и выходило — никак. Ну увеличат зарплату вдвое, значит, шестьсот в месяц. А килограмм мяса на рынке — восемьдесят, в магазинах его нет, сахара — тоже, масла — тоже, всего другого — тоже. Карпа купила по пятнадцать, значит, будет по семьдесят пять. Зарплаты хватит на пять килограммов карпа или на двадцать литров молока. Все ясно, можно не пересчитывать дальше на картошку, муку, масло. А ведь есть еще свет, газ, квартплата. Катастрофа! Какое счастье, что нет ребенка. Как его кормить, одевать? В пересчете на доллары она будет получать шесть долларов в месяц. Включила телевизор. Ну да, умирает ее время, ее место — Союз Советских Социалистических Республик. Это же хорошо, что умирает монстр. Он сделал твое детство голодным и бесправным, твою юность — нищей и безрадостной, твои зрелые годы бесплодными. Но тогда почему такая тоска? Такая удушающая, такая глубокая тоска? Как отвратительно торжество и плебейское невеликодушие победителей! И дело не в том, что через десять дней картошка и сахар станут лакомством. Не лги! В этом, в этом! Снова безропотные, замордованные жизнью оказались в дураках. Правда, теперь им обещают светлое будущее не через десять лет, а через два года. И опять верят, опять надеются, что вот как-нибудь два года… Как?» Ирина оглядела комнату. Что здесь можно продать? Вспомнила строчки стихотворения: «Кого предать и что продать?» Вот именно. Преданы будут беспомощные, продано — необходимо, а у кого-то станет много больше не необходимого. Проглотим и это. Как проглатывают эти дуры, письма которых лежат на тумбе тахты. Завтра надо вернуть, и посему прекрати свои общественно-политические стенания и примись за дело. Это все надо перепечатать. Неподходящее занятие для этого «веселенького» вечера. Но деваться некуда. Ирина взяла стопку потертых конвертов, потасовала, как карты. Карты судьбы — кажется, были такие в Средние века. Как же эти будут жить? Ведь таких кобелей надо ублажать, делать им подарки, ставить на стол водку. Не приняв пол-литра, он в постель не пойдет. Написать бы им всем одно и то же, под копирку. Милые вы мои, несчастные! Да хранит вас Господь в вашем мужественном одиночестве! Только не гнитесь вы так, — откройте глаза. Смотрите на жизнь, не прищуриваясь, ибо образ размывается и переливается радугой на ваших ресницах. Смотритесь лучше в зеркала. Они расскажут вам, на что потрачена жизнь. Неужто мы приговорены к предметам общего пользования? Ведь везде, во всем… С детства — и на всю жизнь. Есть же другое, тоже общее: небо, деревья, книги, дети… Это не залапано, это остается чистым. Разве вам мало того, что мы держимся за общие поручни в общественном транспорте, едим из общих тарелок в общепите, спим на общих постелях в гостиницах, поездах и домах отдыха? Зачем же делать вид, что мужики не общие, и принимать их такими, какие они есть? Ведь так и губится душа нации. Развращая наших мужчин этой притворной слепотой, мы губим их. Очнитесь — вы опора и надежда растоптанной, замордованной, бывшей общности нашей. Спасите всех, спасая себя. Зачем ему нужны были эти письма? Вопрос, на который никогда не получить ответа. Зачем нужны эти женщины? Ведь для чего-то? Наталья скажет: одна — для интеллектуальных бесед, другая — медицинское обслуживание, третья — уют, уход, четвертая… Нет. Это страшнее. Это как в лагерной байке о «свинье», которую берут с собой при побеге, чтобы потом съесть ее (его) в тайге. А тут почти стадо с собой на прокорм на всю дорогу жизни. Потому что адресат бежал от себя, а это надолго, навсегда. Ирина вылезла из-под пледа, выключила телевизор, где лесбиянки доверительно делились со зрителями своими проблемами (почему бы не пригласить министра финансов и бабу с двумя детьми, чтобы он, министр, рассказал ей, как выкручиваться грядущих два тяжелых года), открыла футляр машинки, заправила листок, и вдруг нахлынуло то, чего она страшилась более всего: воспоминания о Баку. Та, истерзанная, разодранная, как кошка, с заткнутыми в рот кусками ее же мышечной ткани, изнасилованная тридцатью. Вот вам, когда все дозволено и нет ничего, кроме темной комнаты с пауками. Что-нибудь помягче, чтоб голова не поплыла. Валиум, андаксин, гран-даксин — выбор хоть куда, должен же быть профит от профессии, у всех же есть. У одной — фарш, у другой — краденые махровые полотенца, если в прачечной, у третьей… неважно, валиум подойдет… Итак. «Мой дорогой! Вчера вечером получила твое письмо. Спасибо большое — думала, что не напишешь…» О господи! Одно и то же! «… я все же боюсь, что у тебя нет денег. Посылаю немножко. Если дойдет, пришлю в следующем письме еще. Целую. К тебе хочу!!! Твоя Т.» Неохота этой белибердой заниматься, но если лечь и укрыться пледом, то вернется Баку, и тогда никакой валиум не поможет… * * * «Он настаивал на этой поездке, говорил, что должен отдохнуть, отвлечься, поэтому и отправляется в неведомое, в никуда. «Чтоб не могла приехать», — подумала Катя. «Скорбное бесчувствие», — было написано на афише кинотеатра. Увидев, отметила: «Это обо мне». И вот теперь снова — стоит, ошеломленная такой простой догадкой. «Ну, конечно, месяц свободы. Не надо торопиться домой: лгать, вечерами сидеть с отрешенным лицом перед телевизором, думая о чем-то своем». С ним что-то происходило. С ним что-то происходило всегда, но сейчас он, кажется, не только закрутился, запутался, он во что-то влип. Да-да, это самое точное слово: он влип. Только у влипнувшего человека могут быть такие повернутые внутрь себя глаза и эта забывчивость. Без конца теряются ключи, какие-то нужные бумаги, теперь потерял права. А может быть, наврал? Для чего? Неважно. Катя давно уже устала решать кроссворды их жизни. Да существует ли их жизнь? На кафедре работает девочка-лаборантка. Года два назад с ней что-то случилось. Она стала чахнуть. Похудела, позеленела лицом. Потом исчезла, и все поняли, что случилось самое худшее. Катя встретила эту лаборантку в коридоре клиники на Петроградской. Вместе молча ждали обследования. Жутковатое ожидание. Катя долго избегала этой процедуры, но когда боли стали невыносимыми — решилась. Совпало с очередным обвалом дома. Он придрался к чему-то, к какой-то чепухе (странно, она никогда не может вспомнить причину ссор) и уехал на майские к друзьям. Что за друзья? Куда? Катя не знала. Но тогда решила: хватит, все. Унесла из шкафа в его кабинете свои вещи. Он догадливый — без слов поймет, что это значит. Да, лаборантка. Оказалось, что она носила мертвого младенца. Младенец разлагался и отравлял мать. Вот так и их жизнь — мертвый младенец, который отравляет всех. Обследование ничего плохого не показало, и участковая врачиха, такая же, как и она, замордованная лошадь, сказала, что, судя по всему, это боли в солнечном сплетении. «Солнечное сплетение, — сказала она, — это наиболее мощное скопление симпатических нервных узлов брюшной полости. Через него проходят ветви блуждающего нерва, дающего вот эти загадочные боли то там, то сям. Надо успокоиться и смотреть на жизнь проще». Последний совет царапнул, в нем было понимание. Понимание ее ситуации, тоскливой и безнадежной, как блуждание в скоплении симпатических нервов. Выяснилось, что свою ситуацию врачиха решила просто: развелась с «кровососом» и занялась йогой. Особенно сильными боли бывали по ночам в позвоночнике. Муж приволок откуда-то дверь, и теперь она спала на жестком. Одна. Те времена, когда они в нетерпении провожали вместе сына в школу, давно прошли. Сын всегда чувствовал их возбуждение, перехватывал взглядом его короткие прикосновения к ее груди, шутливые шлепки. Расстегивая халат, она говорила: «Ну зачем ты, солнышко, при нем? Ведь он все замечает». — Скорей, скорей, — бормотал он, задирая халат. И наступало забытье, потом тишина, со звоном разбитого стекла — распадалось от его крика. Тогда она часто опаздывала на работу, и ей казалось, что соседи по лестничной площадке поглядывают на нее при встречах с удивленным любопытством. Ведь крики доносились через тонкую стену каждое утро. Те времена закончились мерзко. Она почувствовала что-то неладное. Пришлось таскать с собой вату. Врач, осмотрев ее, выписал лекарство, назначил ежедневные промывания в поликлинике. Со свойственной ей идиотски-наивной простотой в ситуациях, пугающих и неожиданных, она спросила, тут же пожалев о вопросе: — Отчего это? — Не знаю, вам виднее, — ответил доктор из-за ширмы. Он мыл руки. Потом, сообразив, что вопрос этот могла задать только уж очень неушлая, посмотрел поверх ширмы: — Спросите у мужа. — Да! — От смущения прихватила молнией новые колготки, надетые специально для визита; тотчас от дырки поползла стрелка. Восемь рублей — двадцатая часть ее зарплаты. Только вечером по дороге домой поняла, что имел в виду врач. Марина жила неподалеку. Прямо с порога, в прихожей, торопливо выложила ей все. Многое было непонятно: позорная ли это болезнь? Не вызовут ли ее в диспансер? Не может ли заразиться Кома? Почему такое короткое лечение — всего две таблетки, и зачем тогда неделю ходить в поликлинику. Марина смотрела странно, каким-то чужим взглядом. — Ты действительно ничего не понимаешь или придуриваешься? — спросила вдруг жестко.