— У тебя уже совсем хороший английский, — сказал он, открыв дверь ванной. И это было «ты», потому что он подошел к ней, высоченный, в джинсах, в клетчатой рубашке, и, сев на край ванны, прижался головой к ее животу. Ирина ладонью притиснула голову сильнее и другой стала гладить седые волосы мистера Мюллера. Брызги с силой ударяли ей в плечо, в шею, и она осторожно чуть повернулась, заслоняя его лицо от них. — Тебе же больно, бедная. Он поднялся, выключил душ, закутал ее в огромную махровую простыню и отнес на постель. Он спеленал ее туго, как ребенка, и она, лежа неподвижно, смотрела на темно-коричневые балки потолка, пока он раздевался. — Вот теперь расскажи мне, где ты загорала, — попросил он, осторожно распеленывая ее. — Лагуна-Бич, Малибу… — Погоди. Лагуна-Бич — это где? — Это около… — Нет, здесь где это? — Вот. — Ирина дотронулась до плеча. — Понятно… Она назвала все места, где встречалась с океаном, и он был таким же, как океан, «тяжелым и сильным». — Осторожно, — сказал ей какой-то мужчина на пляже Венис в Лос-Анджелесе, — осторожно! Пасифик тяжелый и сильный. Нет, здесь она не была осторожной, она говорила ему по-русски все ласковые слова, которые знала. Только под вечер она услышала, как за окном поет какая-то птица. Ирина лежала, положив ему на плечо голову, вдыхая запах пота, смешанного с сильным, пряным запахом дезодоранта. В Америке это, пожалуй, был главный запах — запах дезодорантов. Силуэт птицы отпечатался на фоне оранжевого калифорнийского заката, и ей вдруг припомнились другие птицы совсем в другом месте. Маленькая деревня на берегу Рижского залива. Они с Кольчецом приехали в гости к друзьям. Чаепитие в дождливый прибалтийский денек. Огромные сосны, поднимающиеся со дна оврага, и среди их оранжевых стволов тяжело перелетают огромные глухари. Их темные силуэты с хвостами-лирами точно так же отпечатываются на лимонном закате. Нескончаемая болтовня Кольчеца, его всегда будто прорывало в гостях: слова никому не давал сказать. А потом молчали по нескольку дней дома, до очередной бутылки. Какой же гнусной жизнью она тогда жила! А теперь? Ирина тихонько застонала. — Что? — спросил Мюллер. — Что-то не так? — Птица, — ответила Ирина, — все дело в птице. Он вдруг тихо и ритмично произнес что-то. — Повтори, пожалуйста. Он произнес четыре рифмованных строки, и она узнала их, вопреки убожеству своего словаря. Есть в пустыне родник, чтоб напиться, И сосна есть на голой скале. В одиночестве вещая птица День и ночь мне поет о тебе. — Шекспир. Стансы к Августе, — сказала она по-английски, — правда? Я правильно поняла? — Скажи еще раз. Она снова повторила по-русски, а он вдруг сказал: — Метел. — Метель, — поправила она. — Метель. Красивое слово. Ты не знаешь, почему я тебя люблю? — Не знаю. Потом она долго не могла договорить, потом рассказывала ему о Мюриэл, о Марьяне, о русских, с которыми познакомилась в Лос-Анджелесе, о трамвайчиках в Сан-Франциско, о деревце на пляже в Кармеле, о крутой дороге, на которую она случайно попала, о курице, которая обыграла ее в крестики-нолики, о коте, который в Санта-Крусе бросился ей под ноги, жаждая ласк, о том, как она искала океан в Сайпрессе, о Доне, страдающем болезнью Паркинсона и катавшем ее на самолете над океаном, обо всем, что видела… обо всем, кроме ночи на улице Деларосса и мужчине на автозаправке возле аэропорта «Джон Вэйн». Мужчине, похожем на Леню. Ее жизнь для мистера Мюллера начиналась с Сан-Франциско. Он смеялся над историей с котом и курицей. Толково объяснил, почему курица всегда выигрывает, полет с Доном прокомментировал как безумие, «полное безумие», потому что каждый день в Эл-эй разбивается по нескольку самолетов с любителями, и даже не обязательно семидесятилетними и больными паркинсонизмом. Он был замечательным слушателем, он был замечательным во всем. А главное, впервые в своей пестрой и грешной жизни она была женщиной. Оказывается, она просто не имела представления, что это значит «быть женщиной», то есть существом, не боящимся ничего и ни за что не отвечающим в жизни, если рядом вот эти темные глаза, и родинка на правой щеке, и длинные руки с искалеченным какой-то тяжелой работой пальцем. Казалось, она знает его давно, всю жизнь, помнит, как охотились на ракунов в соседнем лесу и как мальчишки однажды уехали в «Бурлеск», прихватив несовершеннолетнего, но высокого дылду Джерри. Как потом отец наказал Джерри Мюллера, лишив его права ездить на «форде» и стареньком «Катерпиллере», и, будто отвечая на ее мысли, он сказал: — Ты для меня — все женщины русской литературы. Наташа Ростова и Настасья Филипповна, Авдотья Романовна и Татьяна Ларина. Ирина почувствовала, как ухнуло и замерло сердце. Он осторожно высвободил из-под ее шеи правую руку, перенес в кресло у окна. — Пожалуйста, смотри только в окно. Смотри, а когда не сможешь — закрой глаза. И ни о чем не думай, я люблю тебя, я больше, чем люблю, — я друг. Она смотрела, смотрела и смотрела на листья сикиморы, на оранжевый закат, смотрела из последних сил, и только когда эти силы иссякли, — закрыла глаза. Утром они пили кофе на террасе «Деревни Петерсена». Он сам выжимал для нее сок из маленьких, но необычайно вкусных апельсинов и рассказывал, что этот уникальный калифорнийский сорт — потомок апельсинов Севильи. Он знал многое и о многом, наверное, обо всем, но, в отличие от Кольчеца, не демонстрировал свои знания, а, как ребенку, объяснял то, что именно сейчас нуждалось в объяснении. — Скажи мне, пожалуйста, чего в Америке нет? — спросила Ирина. — Хороший вопрос. Вот съешь еще булочку, и я расскажу. Имей в виду, что в Сольвенте лучшие в Америке булочки и пирожные. Лови момент. Вот смотри: пшеница для этих булочек, я думаю, из Канады, джем — из Англии, масло — из Франции, клубника — из Израиля, киви — из Австралии, кофе — из Бразилии. Видишь, в Америке нет самого необходимого, а ты спрашиваешь, чего нет. — Я серьезно тебя спрашиваю. Я ведь понимаю, откуда что завезено. — Пшеница, может быть, действительно из Канады. Специальные твердые сорта. А если серьезно… В Америке есть все. Демократия, свобода, бедность, хороший воздух, бесплатные музеи, промышленность и сельское хозяйство, любовь к ближнему, ненависть… Чего нам не хватает? Нам не хватает истории. Зачем она нам нужна? Мы тоскуем по истории. В отличие от вас. Сегодня у вас соревнуются, кто еще найдет в истории то, чему можно ужаснуться. А мы строим готические соборы и замки в стиле короля Виллема, в Сан-Франциско на месте сгоревшего квартала строят еще более «старый». Ты же видела эти новенькие, с иголочки, викторианские декорации. Мы сидим в декорациях датской деревни семнадцатого века, а рядом вылизанная, без пятнышка на фасаде, миссия первых испанцев на этой земле. Мы гордимся даже деревом, на котором вешали индейцев. Ты рассказывала, как удивилась, увидев вагон, в котором сохранилась надпись «для черных», и дерево на пляже в Кармеле с табличкой-просьбой не повредить ему. Трамваи во Фриско двигаются медленно, улицы гудят, стрелочники орудуют ломами, билет дорогой, на такси дешевле — если вдвоем, а ездят этими допотопными трамваями… Что это — декорация? Дурь, любовь к игре или важная потребность нации? В Европе истории больше, можно что-то и потерять. А у нас история короткая, поэтому мы боимся потерять из нее хоть что-нибудь. В Капитолии рядом и генерал Ли, и генерал Грант. Это история, и они в ней были рядом. История — это опыт нации, от которого нельзя отказываться ни в каких его частях и частностях. У вас целые поколения воспитаны на усеченной истории. История — иллюстрация победивших доктрин. История берется как подтверждение права на победу. А здесь — история без победителей. Потому что, начиная с дерева и кончая вагонами для черных, — нет победителей. Победила нация. Не индейцы, не негры. После пожаров шестидесятых годов в Вашингтоне — это не победа негров, это победа нации. Победа принадлежит всем без победителей. Вот дорога номер один, которой ты приехала ко мне. Первая дорога в истории Америки. Она не заросла, она остается на том же месте. Ее восстанавливают после обвалов, хотя она не функциональна, по ней ехать в два раза дольше, есть пятая, сто первая, но первая останется первой навсегда. Ей не присваиваются новые имена. Делано Рузвельт, Франклин Рузвельт, Кеннеди — но всегда дорога номер один. Уважение к истории включает в практику исторический опыт — это дорога номер один, церквушки в центре Манхэттена и Сан-Франциско. Эти постоянные напоминания нужны для того, чтобы человек был самим собой. А ваша история, прости, — это все время не быть самим собой. Сначала немцами, потом французами, потом американцами, опять немцами, опять американцами. Не пора ли стать самими собой? Для этого надо посмотреть на свою историю, не отрекаясь, не переписывая, не превращая в иллюстрацию, подтверждающую право победителей. Общее место: только в своей самобытности мы представляем ценность для общечеловеческой культуры. Мы самодовольны, конечно, но это самодовольство от участия в общечеловеческом деле. А вы хлопочете о человечестве, — не надо. Ты увидишь американские университеты. Можно нажать кнопку и узнать все: новости сенегальской литературы, смутное время в России и как звали детей Харальда Хардрады. Кстати, его дочь Гита была женой Владимира Мономаха и матерью основателя Москвы. Забыл его имя. Длинные руки, как у меня. — Господи! Какой ты образованный, откуда? Когда ты успел? Ведь ты же воевал, был рабочим, потом по три часа в день играл в бейсбол, мыл столы в студенческом кафе, зарабатывая на учебу, мотался по вечеринкам… — Ты знаешь, — он смотрел на нее как бы издалека, откинувшись вместе со стулом назад. Только сейчас Ирина поняла, что он сел спиной к свету, скрывая усталость бессонной ночи, — ты знаешь, я нахватаюсь всякой чепухи еще больше. У меня теперь будет уйма свободного времени. — Можно я останусь с тобой? — Исключено. — Я буду хорошей женой. Я люблю тебя, Джерри. — Я тоже люблю тебя, но никому не дано бывшее сделать небывшим. Я больше чем люблю тебя, я — твой друг. Сегодня, если ты готова, мы расстанемся. Если нет — можешь пожить здесь сколько захочешь. Не проблема. Но это не будет означать, что мы не расстались. Я дам тебе адреса хороших людей. Они помогут тебе. Я дам тебе кредит-карт, у тебя будут деньги. — Не надо, — быстро сказала Ирина. — Что не надо? — Деньги не надо. — Вот как? — Он не скрыл удивления. — Ладно. Посмотри Раллей, это Северная Каролина, может быть, найдешь там работу. Если нет — поезжай в Питтсбург. Вот адреса и телефоны. Прощай.