* * * Ошеломило упоминание имени Лени. Что это означало? Она знала об их отношениях? Или она сама спала с Леней? И потом, эта турпоездка. Ни к чему она. Начнут копаться в прошлом. Всплывет та история, никуда не пустят, одни хлопоты. Увидеть Леню. Наталья наверняка знает, как его найти. Сказала это открытым текстом. Увидеть Леню через тысячу световых лет. Они оба стали другими людьми. Увидеть другого Леню! Кажется, это единственный человек в мире, которого она не может представить другим. Вошел мрачный Саша. Молча уселся у своей панели. Ирина включила монитор, зарядила программу. Пора заняться послойными снимками. Принтер отпечатал: «Emotions. Words». Теперь можно просто разглядывать экран. Умница «англичанин», сам все сделает. Компьютер дал первый слой. Большое красное пространство, фиолетовое пятно. Связи отсутствуют. Дальше… Леня рассказывал, что очень хотел подойти к ней, в первый же день, но что подойти к ней и заговорить было очень трудно. — Ты была какой-то деревянной, а мне так хотелось зарыться, как говорил поэт, «в теплое, женское». Я стоял перед пропастью, и меня неудержимо тянуло в нее, остановить могла только любовь. Да где ее взять? Я смотрел на тебя со стороны: из окна, смотрел, как ты гуляла в расшитой дубленке с какой-то теткой, и вот эта гуцульская дубленка, твое нежнозагорелое на зимнем солнце ясное лицо притягивали меня. Понадобилось срочно поехать в Москву. Но до шоссе от дома отдыха километра четыре лесом и расписание автобусов, как всегда, запутанно и ненадежно. Решила попытать удачи на хоздворе, где держали свои авто зажиточные отдыхающие: а вдруг кто-нибудь, на ночь глядя, тоже решил смотаться домой или еще куда-нибудь? Под навесом маячили две фигуры, рычал мотор, горела тусклая лампочка. Свершался обряд «прикуривания». Прикуривающим был лощеный хлыщ — то ли международник, то ли внешторговец, «дававшим прикурить» — тот самый красавец, что своей таинственностью и печальным одиночеством привлекал внимание дам дома отдыха. Самый неподходящий вариант. Ирина всю жизнь сторонилась вот таких, одетых в фирму, курящих «Мальборо», а печальный красавец и вовсе раскатывал на иномарке. Черный лоснящийся «мерседес» — символ благополучия и мощнейших связей. Красавец с какой-то неожиданной решительностью сам спросил, не нужно ли ей в Москву. О чем говорили семьдесят километров пути, уже не вспомнить, а вот как около ее подъезда вдруг спросил: «Я подожду, и мы поедем обратно?» — это будет помнить всегда. И как сказала неожиданно где-то в середине обратного пути: «И взором медленным пронзая ночи тень, встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге, дрожащие огни печальных деревень…» Вот и весь разговор за полтора часа. И то, что было дальше, помнила всегда. Все их встречи, все разговоры, все грязные холодные кафешки, где они скрывались от случайных свидетелей их тайного романа. Даже теперь, спустя… сколько же… почти двадцать лет, иногда вдруг вспыхивали мучительно ярко то солнечный день и какой-то замусоренный пляжик на канале, то аллея Ботанического сада на ВДНХ — их любимого места встреч. С ним она могла говорить об Антоне, с ним, впервые после смерти Антона, почувствовала, что будто встали вокруг нее защищающие от всех ветров стены. Они говорили обо всем: о болезнях его жены, об учебе его детей, о жизни его и ее знакомых, о книгах, о том, что происходит в стране, и никогда — о его работе. Она догадывалась, что он занимается то ли биологией, то ли медициной. Работает в каком-то закрытом институте. Догадывалась и по профессиональному интересу к ее заботам по службе, и по осведомленности в последних достижениях естественных наук. Это он посоветовал ей заняться проблемой сновидений, объяснил, с чего начать и как организовать эксперимент, это он был лучшим советчиком, и лучшим болельщиком, и лучшим ее мужчиной. То, что происходило между ними в постели, было больше страсти, больше наслаждения, больше забытья. Да и не было забытья, как с Кольчецом, когда уже не понять, чьи руки, чьи губы, чей голос, потому что главное и накрывающее, как огромная волна, происходило с ней. Она всегда ощущала, понимала, не забывала, что рядом Леня. Это на его плече засыпала и просыпалась, это его глаза смотрели на нее неотрывно, это на его груди, плечах, ногах увидела однажды огромные розовые волдыри. Это случилось после того, как встретились неожиданно на симпозиуме. Его объявили профессором университета, и краткое сообщение о новых частицах было полно ссылок на какие-то неведомые журналы и источники. В перерыве он был окружен подобострастно оживленными коллегами. Ирину поразило, что среди окружавших были академики. Наталья, только что появившаяся в лаборатории, юная дипломница, знающая все обо всех, назвала его «длинным дядей» и высказала предположение, что именно он в ближайшее время займет пост директора их института. — Времена меняются, и одиозные мудаки вроде нашего шефа должны уйти, они свое дело сделали — мясники примитивные, а на смену им должны прийти вот такие элегантные, лощеные тонкачи вроде Леонида Осиповича. Другой класс — работа под куполом без лонжи. Разговор был сугубо приватный: сидели втроем на кухне у Ростислава. Странный был этот Ростислав: холостяк, владелец несметных богатств — он собирал старые книги, лубок и гравюры. — На оклад завлаба? — спросила однажды как бы между прочим Ирина. — Коллекционирование — это загадка для непосвященных, — пояснила Наталья, — и разгадывать ее дело безнадежное. Это как играть на скачках: взлеты, падения, удачи, разочарования. В лаборатории Ростислав говорил только о деле и по делу, но и на своей территории был тоже немногословен. Праздновали его день рождения. Стол поразил обилием икры, каких-то заморских консервированных деликатесов и старинным корниловским фарфором. Ростислав был учеником Натальиного папаши, и, похоже, этому обстоятельству она была обязана своим распределением в лабораторию. Под Натальины чрезмерно смелые разглагольствования Ростислав наливал себе рюмку за рюмкой и, глядя куда-то поверх голов нарядных гостей-сослуживиц, осушал рюмки. Не пьянел, только стекленел как-то. Да он вообще был какой-то стеклянный — полый — бесполый. — А почему этот Леонид Осипович — длинный? — спросила Ирина. — Милая Ирина Федоровна, — протяжно пропела Наталья, — неужели вам не надоело п…еть в институте? Зачем здесь-то при своих? Ирина поняла, что она тоже пьяна и что пора, кажется, оставить ее вдвоем с Ростиславом, потому что он влюблен в эту длинноногую, всегда одетую по последней моде, разухабистую умницу — смертельно. Все это понялось как-то разом, едино, «в комплексе», как сказал бы шеф, и еще Ирина поняла, что непонятным, таинственным образом Наталья знает о ее долгом романе. А очень скоро после этого междусобойчика Ростислав наложил на себя руки. Точнее, покончил с собой, выпив какие-то таблетки. Все свои богатства он завещал своему учителю — читай, Наталье. Наталья взяла месяц за свой счет, впервые выглядела испуганной и затравленной. В последний день перед отпуском столкнулись в туалете. Наталья как-то криво улыбнулась ярко нарисованным крупным ртом и вдруг обняла Ирину, будто вцепилась. — Я не могу, не могу, — шептала она, — я не хочу! Я говорила ему, — не хочу ничего знать! Даже в его последний день говорила и спаслась, а он… погиб… погиб… и я опять не хочу ничего знать! — Тише, тише, — шептала Ирина, — тише, моя девочка, не терзай себя, ты была бы с ним несчастна, нет ничего страшнее жизни с алкоголиком… — Ирина Федоровна, вы дура или притворяетесь? — глухо спросила Наталья, не отрывая лица от плеча Ирины. Ошарашенная Ирина молчала, и тогда Наталья, отстранившись от нее и поправляя перед зеркалом с профессиональной точностью грим, холодно сказала: — Есть много вещей в этом мире, мой друг Горацио, пострашнее алкоголизма. Кажется, довольно скоро после этой сцены в туалете Ирина и увидела волдыри на груди Лени. — Погоди, — она поднялась с подушки, села, — это же крапивница, классическая крапивница в очень жестокой форме. Что ты ел? — Все, что обычно, ничего нового. — А это давно? — Третий или четвертый день. — Ты нервничал? Что-нибудь дома? — Дома все нормально. Я не нервничал. Иди ко мне. Не надо поликлиники, хорошо? Запиши меня на прием на вторник, нет, лучше на субботу. На дворе была среда. В субботу он позвонил непривычно рано, сказал, что будет минут через десять-пятнадцать. Спросил, не купить ли что по дороге. Она еще не ходила в магазин и потому что-то заказала, сама же решила быстренько сбегать на угол в кулинарию. Кулинария не подвела, и через десять минут с двумя маринованными цыплятами в пакете она влетела в подъезд. Кнопка лифта горела, и она помчалась на третий пешком. Надрывный кашель доносился с площадки третьего. Кого-то терзало удушье. Она не сразу узнала Леню в человеке, привалившемся к стене. Он был в каком-то новом, приталенном и удлиненном пальто, в клетчатой английской кепке, которую давно не надевал. Но дело было не в пальто, и не в кепке пижонской. Леня так кашлять не мог. Она быстро открыла дверь, помогла ему войти, усадила на стул в прихожей. — Чепуха какая-то, — бормотал он в перерывах между приступами, — я же нигде не мог простудиться. Ирина вернулась в прихожую в накрахмаленном «парадном» халате. — Раздевайтесь, больной… Так… А теперь скажите «а-а-а». Вся слизистая была поражена, а волдыри на теле потемнели и расползлись. — Доктор, мой приятель говорил, что когда у него кашель, он идет к любимой женщине и все проходит. Я спросил ее адрес, а потом вспомнил, что у меня есть своя любимая. Острый случай, имею право. — Случай действительно острый. У тебя отек Квинке. — Отека Квинке нет. Просто очень сильная аллергия. — На что? — Вот это хороший вопрос. На жизнь. Она вкатила ему сильную дозу супрастина, он лежал, глядя в потолок. Она присела на кровать. — Слушай, ты, конечно, слышал, что при такой сильной аллергии полагается очистить желудок. У меня все готово. Повернись на бок, я подстелю клеенку, и ты даже не заметишь… — Ты действительно хочешь это сделать? — Что значит хочешь? Нужно. Повернись, пожалуйста. — Ты действительно… — Больной… — Это лучше сделать в ванной. Он встал и голый прошел через комнату. В ванной он включил воду на полную мощность.