Женщина закрыла дверь, снова застелила постель и легла поверх покрывала. Несколько раз ее будили возгласы торжествующей плоти, но так как она хорошо их знала, то не пугалась, а засыпала снова с мыслью, что надо хорошо выспаться, потому что завтра — назад в Ленинград, а там хлопот полный рот: контейнер для пианино (пусть в доме звучит классическая музыка), контейнер для стола, раздвигающего на двадцать персон (пусть звучат веселые голоса друзей и гостей), контейнер для книжного шкафа (Феля в последнее время пристрастился к чтению и, по-видимому, от него в будущем можно многого ждать). Потом ей приснился сон. Будто нет никакой войны, и они все вместе: Казимир, Феля, она и муж пришли в «Эрмитаж». Почему-то все залы пустынны, посетителей нет; муж подводит их всех к огромному, до потолка, зеркалу и говорит: «Вот так и сфотографируемся на память. Смотрите прямо в зеркало и не моргайте». Она смотрит и видит, что в зеркале нет их отражения. Смотрит, не мигая, до рези в глазах, но замечает только верёвку, плавающую в воздухе петлёй. И тогда она понимает, что где-то рядом ходит работник итээровской столовой, которая тоже не отражается зеркалом. Она смотрит, смотрит и смотрит, пока из глаз не начинают литься от напряжения слезы. * * * В поезде Герману Васильевичу приснилось соитие с Татьяной. То, последнее, после поездки на хутор, когда картина уже сложилась. Очень непривлекательная картина. Но об этом, о картине, ждал впереди разговор с бывшим однокашником, а пока, бреясь перед зеркальной дверью купе СВ-вагона, он припоминал сон. Сон поразительно совпадал с явью. Татьяна кричала «Ф-а-а-а-к!», закатывая глаза, но ему уже не было так опустошающе сладостно, как ранее. Голова не отключалась. Он ждал «слов», именно тех, которые как импульс замкнули бы сложную цепь событий, фактов, характеров и страстей, которая выстроилась в его сухощавой и чуть удлиненной, в общем-то если прямо — лошадиной голове. Словечек не было, значит, предстоял еще один сеанс, но уже после того, как раскумарится[3]. Отношения их уже были просты и лишены фальши. Больше всего она боялась за сына-калеку и младшую сестру. После того как Герман Васильевич объяснил ей, что именно эти двое станут заложниками «Мити» и всей его компании, превратив ее в послушное полусущество, Татьяна раскололась. Рассказала о самоубийстве Касика, севшего на иглу, о бешеных заработках Алексея, о седом красавце ученом, о «Звере», живущем в загадочной квартире на Новороссийской, и много чего дельного другого. Одного имени она не назвала, одну тайну хранила верно. Герман Васильевич вычислил эту тайну, но жаждал подтверждения от нее. Герой тайны, судя по всему, не играл уж такой великой роли во всей истории. Его амплуа было заурядным — герой-любовник, но несвойственное Герману Васильевичу чувство ревности и, наоборот, очень профессиональная привычка дочерпывать истину до дна, заставляли, затаясь, ждать неоспоримого подтверждения своей догадки. Когда она ушла в ванную, он, уже по-хозяйски, варил на кухне кофе и, наблюдая за туркой, стоящей на конфорке, прикидывал самое важное — как и когда «порекомендовать» ей залучить Красавчика в Озерки. Получалось, что сегодня, сейчас — идеальный вариант. Опрокинуть ее последним, главным своим знанием, напугать (что было совсем нелишне: в грядущей ситуации неожиданности могли ее ждать нешуточные) и, наконец, дать все гарантии благополучно отбыть за пределы Отечества со своим мудаком-финном. Финна ждали завтра к вечеру, следовательно, на изобретение капкана для главного героя — Красавчика оставался сегодняшний вечер. Дальше — дело техники, если, конечно, главным героем не окажется другой. Событие маловероятное, но была одна загвоздочка: одна женщина. Тут модель поведения была в высшей степени странной. Ну да Танечка объяснит, а пока ей надо помочь нахлобучиться, иначе дело не пойдет. Она вошла бледная, с черными кругами под глазами, села на табуретку, крепко обхватив плечи руками. «Ну вот, кажется, поехала, бедняга», — подумал Герман Васильевич, искоса глянув на нее. — Кофе? — Пусть кофе. На лбу ее, таком чистом, без единой морщинки, стала проступать испарина. — Годика через три ты превратишься в грязную старуху, ты знаешь об этом? — Я буду лечиться. Сеппо сказал, что нашел для меня хорошую клинику-санаторий. — Но ведь он думает, что ты алкашка, это разные вещи. — Не имеет значения. Алкашка, наркоманка, он меня любит и хочет спасти. — Но сначала надо оказаться в Финляндии, правда? — Ты не выпустишь меня? Ты обещал… — Обещал. Но возникли новые обстоятельства. — Если ты думаешь, что я подрядилась на тебя работать, — ошибаешься. — Намек понял. Но сначала Юля и мальчик пойдут в детприемник. — Не пойдут. — Ты так уверена? — Уверена. — Почему? У них ведь никого нет. — Есть. — Неужели? Кто же? Для иностранных подданных усыновление дело довольно затруднительное, да и на каком основании? — От…ись ты от меня, я тебя уже все рассказала. — Вот как раз этого я делать не собираюсь. — Герман Васильевич засмеялся, подошел к ней, распахнул полы махрового халата: — Смотри, как он тебя хочет. — Хватит. Я больше не могу. — А ты попробуй. — Отстань. — Ну же… — Отстань. Неужели не видишь, как меня ломает. Ее пухлые губы побелели, она кусала их, и всю ее начало колотить. — Дай. — Откуда? Я все выбросил. — Не все. У тебя колеса в кармане. — Уже порылась. Что ж не взяла? — Не уверена. А вдруг отравишь. — Зачем? Ты мне нужна. — Он прижал ее голову. — Дай, — промычала она, — это же мои колеса, я знаю ты рылся везде и забрал. Дай эфедрон. — А что за колеса? Митя? Крокодил? — Неважно. Дай. — Как это неважно. Толкаешь меня на преступление и неважно, вдруг это яд? А? — Клянусь, что колеса, если это то, что ты нашел у меня. Давай скорее и делай со мной, что хочешь. Штуковина, судя по всему, была действительно забористая. Через десять минут ее лицо порозовело, глаза заблестели, она снова стала прежней красавицей, той, на которую оборачивались на улице. Расширенные зрачки сделали ее бирюзовые глаза безднами, черные, заплетенные в мелкие косички «а-ля Клеопатра» волосы оттеняли нежную смуглость кожи. «Будь прокляты те, кто сделал из этого чуда падаль, — подумал Герман Васильевич, — пускай уматывает в пресную Финляндию, авось и спасется». Она уже курила беспрерывно, заложив ногу за ногу, выставив загорелое хрупкое колено и длинные с продолговатыми икрами ноги. Это был призыв. — Подойди ко мне. Он встал, подошел. — Вот так. Надо снять плащ с абрикосины. Перламутр на ее длинных ногтях искрился то фиолетовым, то голубым. — Когда я была молодой, я не знала, что они такие красивые. — У Раскурова тоже красивый? — У него красивее всех, слаще всех, тверже всех, дольше всех и всегда, везде, стоит только попросить, стоит — только попросить. Как я его любила, ведь я с ним с двенадцати лет, научил всему… — Ты знала, что он с твоей матерью? — Конечно. Ведь он жил у нас, когда жена уезжала. — Ты знала и он тебя учил? — Мы любили, и если б… — …не Юля, он бы женился на тебе, да? Я спрашиваю, да? Вспомнился эпизод из фильма по Прусту, когда Сван приходит к проститутке и, стоя, с сигарой в зубах, глядя поверх ее спины и мотающегося ритмично затылка, расспрашивает об Одетте. «Вот сигары только не хватает». — Он обещал жениться? Обещал, что уедете в Москву, начнете новую жизнь, мать поймет, простит, она бы и вправду простіша и поняла. Не сейчас и не нам о ней говорить. Как ты узнала про Юлю? — Я догадалась и спросила. — Как догадалась? — Она один раз запела нашу песенку.