– Теперь банальности говорите вы, мистер Филлипсо, – произнес Хурензон с тихой, пугающей вежливостью. Филлипсо сделал глубокий вдох. – Я могу себе это позволить, – резко заявил он. – Буду с тобой откровенен, призрак. – Он неприятно усмехнулся. – Вышло неплохо. Призрак. Так вас называют, когда… – … видят на радаре. Знаю, знаю. Переходите к делу. – Ну хорошо. Ты сам напросился. – Филлипсо поднялся с кресла. – Ты лжец. Может, ты и умеешь проделывать фокусы с зеркалами и даже прятать их, но не более. Если бы ты был способен хотя бы на половину того, о чем говоришь, ты бы не приполз ко мне с мольбами. Ты бы просто… сделал это. Вошел бы и одолел меня. Господи, я бы так и поступил. – Вполне возможно, – ответил Хурензон с чем-то, напоминавшим изумление. Нет, скорее невероятное отвращение. Он прищурился. На мгновение Филлипсо решил, что это часть отвращения или новая эмоция, затем понял, что это нечто иное, сосредоточенность и… Он завопил. Он совершал нечто вошедшее в поговорку, непристойное и невозможное. Он не хотел этого делать – сопротивлялся всеми силами, – но тем не менее делал. – Если я пожелаю, – спокойно произнес Хурензон, – ты сделаешь это в витрине Баллокс-уилшир среди бела дня. – Пожалуйста… – Я тут ни при чем, – ответил Хурензон, расхохотался, сунул руки в карманы пиджака и – самое ужасное – продолжил смотреть. – Давай скорее, приятель. – Пожалуйста! – проскулил Филлипсо. Хурензон не шелохнулся, однако внезапно Филлипсо освободился. Он рухнул в кресло, всхлипывая от ярости, страха и унижения. Когда наконец смог договорить, процедил сквозь пальцы, которыми прикрыл пунцовое лицо: – Бесчеловечно. Это было… бесчеловечно. – Ага, – радостно согласился Хурензон. Подождал, пока кольцо гнева достигнет его, отразится и вернется к дрожащему Филлипсо. Наконец тот обрел способность слышать. – Ты должен понять, что мы не всегда делаем то, что можем. Полагаю, мы можем сокрушить планету, взорвать ее, сбросить на солнце. Точно так же, как вы можете ловить глистов. Однако вы этого не делаете и не будете делать. По твоей терминологии, вы не можете. Так и мы не можем принудить человечество к чему бы то ни было без его информированного согласия. Ты этого не понимаешь, верно? Послушай, что я скажу. Мы не можем заставить даже одного человека сделать то, что нам нужно. Например, тебя. – Н-но ты только что это сделал. Хурензон вздрогнул – это выглядело весьма странно, словно кто-то стукнул по диапроектору. – Демонстрация, только и всего. Вынужден добавить, затратная. Ты оправишься быстрее меня. Можно сказать, мне пришлось съесть клопа, чтобы доказать свою точку зрения. – Снова мерцающее содрогание. – Однако люди и не на такое шли, чтобы настоять на своем. – Я могу отказаться? – робко спросил Филлипсо. – С легкостью. – И что вы со мной сделаете? – Ничего. – Но вы перейдете к делу и… Филлипсо еще не договорил, а Хурензон уже качал головой. – Мы просто уйдем. Ты причинил слишком много вреда. Если ты сам его не исправишь, мы точно ничего не сможем сделать, разве что применить силу, а на это мы не способны. Но это станет ужасной потерей. Четыреста лет наблюдений… хотел бы я рассказать тебе, на какие ухищрения нам пришлось пойти, чтобы следить за вами, изучать вас, не вмешиваясь. Разумеется, Кеннет Арнольд[9] и шумиха, которую он поднял вокруг нас, облегчили нам задачу. – Облегчили? – Ну конечно. У вас, людей, есть талант, поистине чудесный, находить объяснения тому, во что вы не желаете верить. После обнародования теории метеозонда мы зажили припеваючи. Притвориться метеозондом так легко. Хотя они и медленные. Однако лучше всего была та чушь насчет температурных инверсий. Непросто заставить корабль вести себя подобно автомобильным фарам на далекой горе или на Венере, но температурные инверсии? – Он щелкнул пальцами. – Проще не бывает. Никто толком не понимает, что это такое, поэтому они объясняют все. Мы полагали, что составили почти полное руководство по скрытности, однако ты видел сочинение ВВС США? Благослови их Господь! Они даже объяснили наши ошибки. Ну, большую их часть. Тот идиот в Лох-Нессе… – Погоди, погоди! – взвыл Филлипсо. – Я пытаюсь выяснить, что мне теперь делать и что будет дальше, а ты просто сидишь и мелешь языком! – Да, да, конечно. Ты прав. Я мелю языком, чтобы избавиться от твоего привкуса во рту. Не то чтобы у меня был рот, да и с языком не сложилось. Фигура речи, сам понимаешь. – Повтори еще раз. Этот рай на Земле – сколько времени это займет? Как вы собираетесь действовать? – Посредством твоей следующей книги, полагаю. Придется придумать способ нейтрализовать предыдущие две, сохранив при этом аудиторию. Если ты ринешься вперед сломя голову и просто заявишь, что мы, инопланетяне, – отличные, сообразительные ребята, как это сделали Адамски и Херд[10], твои последователи только разочаруются. Знаю! Я дам тебе оружие против этих твоих… э-э, призраков. Простая формула, простой генератор поля. Мы установим его у всех на виду, а в качестве наживки используем твою прежнюю чепуху – прошу прощения, я имел в виду твои прежние заявления. Нечто, что гарантированно защитит Землю от… э-э, инопланетных захватчиков. – Он улыбнулся. Это было весьма приятное зрелище. – И оно защитит. – Что ты имеешь в виду? – Если мы скажем, что радиус действия устройства составляет пятьдесят футов, а в действительности оно покроет, например, две тысячи квадратных миль, если оно будет простым и дешевым, а его чертежи попадут в каждый экземпляр твоей новой книги… Кроме того, нам придется изобразить небольшую утечку информации, чтобы люди, которые не боятся, решили, будто они крадут… хм-м-м. – Устройство, устройство, что за устройство? – О, это… – Хурензон очнулся от своих грез. – Снова ярлыки, будь они прокляты. Мне нужно подумать. У вас нет слова для такой штуки. – Но что она делает? – Поддерживает связь. То есть позволяет осуществлять абсолютное общение. – Мы и так неплохо справляемся. – Вздор! Вы общаетесь посредством ярлыков – посредством слов. Ваши слова – что груда пакетов под рождественской елкой. Вы знаете, от кого они, видите их размер и форму. Иногда они мягкие, иногда гремят или тикают. Но это все. Вы не знаете, что именно скрывается внутри, – и не узнаете, пока не откроете пакет. Вот что сделает это устройство – вскроет ваши слова, чтобы обеспечить полное понимание. Если каждый человек на Земле, вне зависимости от языка, возраста или происхождения, сможет точно понять, чего хочет другой человек, и будет знать, что его тоже понимают, это изменит весь облик вашей планеты. За одну ночь. Филлипсо обдумал это заявление. – Нельзя будет торговаться, – наконец сказал он. – Нельзя будет даже… э-э… объяснить ошибку. – Объяснить будет можно, – возразил Хурензон, – а вот оправдать – нельзя. – Хочешь сказать, любой муж, который… э-э… ходил на сторону, любой ребенок, который прогулял уроки, любой производитель, который… – Именно. – Хаос, – прошептал Филлипсо. – Сама основа… Хурензон весело рассмеялся. – Ты понимаешь, что говоришь, Филлипсо. Ты говоришь, что сама основа всей вашей цивилизации построена на лжи и полуправде – и что без них она рухнет. И ты совершенно прав. – Он снова усмехнулся. – К примеру, твой Космический храм. Как ты думаешь, что с ним произойдет, если все твои овцы узнают, кто их пастырь и что у него на уме? – И ты пытаешься меня этим соблазнить? Хурензон ответил совершенно серьезно и назвал Филлипсо по имени, чем потряс его до глубины души: – Совершенно верно, Джо, так оно и есть. Ты прав насчет хаоса, но подобный хаос необходим человечеству, да и любому подобному виду. Признаю, это встряхнет цивилизацию, словно ураган, и многие структуры падут. Однако никто не станет мародерствовать на развалинах, Джо. Никто не использует чужое несчастье для собственной выгоды. – Мне кое-что известно о людях, – сообщил Филлипсо ровным, оскорбленным голосом. – И я не хочу, чтобы они рыскали там и сям, когда я паду. Особенно если у них ничего не будет. Господи. Хурензон печально покачал головой: – Значит, тебе известно недостаточно. Ты никогда не видел человеческой сущности, той части души, что не боится, что понимает – и встречает понимание. Он вгляделся в лицо Филлипсо своими честными глазами. – А ты видел? – Да. И вижу сейчас. Вижу в каждом человеке. Но я вижу больше тебя. И ты тоже можешь ее увидеть. Вы все можете. Позволь мне сделать это, Джо. Помоги мне. Пожалуйста. – И лишиться всего, что я так усердно… – Лишиться? Подумай о том, что ты получишь! Представь, что ты сделаешь для всего мира! Или – если так тебе понятней – взгляни на дело с иной стороны. Представь, что на тебя ляжет, если ты откажешься помочь нам. Каждая жертва войны, каждая смерть от предупреждаемой болезни, каждая минута боли каждого онкологического больного, каждый неуверенный шаг жертвы рассеянного склероза – все они будут на твоей совести с того момента, как ты откажешь мне. Подумай, Джо, подумай! Филлипсо медленно поднял взгляд от стиснутых кулаков к простому, напряженному лицу Хурензона. Потом выше, к куполу и раскинувшимся за ним небесам. Вскинул руку. – Прошу прощения, – дрожащим голосом сказал он, – но я вижу твой корабль. – Тьфу! – ответил Хурензон, к его изумлению. – Проклятье, Филлипсо, ты заставил меня сосредоточиться, и я упустил искривляющую матрицу и замкнул омикрон. На это уйдет пара минут. Я скоро вернусь. И он исчез. Не улетел, не вышел – просто его внезапно не стало. Словно во сне Джозеф Макардл Филлипсо пересек круглую комнату и прижался к плексигласу, глядя на сияющий корабль. Он был гармоничным и прекрасным, матовым и недоступным, словно крыло мотылька. Он едва заметно фосфоресцировал, вспыхивая в кружащем луче прожектора и тут же снова сливаясь с тьмой. Филлипсо посмотрел за корабль, на звезды, и, мысленно, на звезды за ними, и еще дальше, на целые системы звезд, которые были настолько далеки, что сами казались одной звездой. Потом опустил глаза на землю под Храмом и на ее крутой уклон, на узкую террасу шоссе, все ниже и ниже, к испещренной огоньками темноте долины. «Если попробовать дотянуться отсюда дотуда, – подумал он, – это будет все равно что рухнуть с гребня в ложбину в завитках отпечатка младенческого пальчика». И он подумал: «Даже если мне помогут небеса, я не сумею рассказать правду так, чтобы мне поверили. Не сумею убедить всех, что это сработает. Я недостоин – и виноват в этом сам». Он горько подумал: «Все дело в правде. У нас с правдой одинаковая полярность, и она отскакивает при моем приближении, потому что таков закон природы. Без правды я процветаю, и это ничего мне не стоит – кроме способности говорить правду». «Но я могу попробовать», – подумал он. Как он выразился? Человеческая сущность, та часть души, что не боится, что понимает – и встречает понимание. Кого он имел в виду? Кого-то, кто мне знаком? Кого-то, о ком я слышал? («Как дела?» – говорим мы, когда нам плевать на ваши дела. «Мне жаль», – говорим мы, когда нам вовсе не жаль. «Всего доброго», – говорим мы, и как часто на самом деле желаем добра? Лицемерие и ложь, каждый день, такие привычные, что мы забываем испытывать за них вину.) Но он сказал: Вижу сейчас. Имел ли он в виду меня? Мог ли увидеть мою сущность – и сказать такое? …если он видит ее, значит, способен увидеть шелковистую паутинку за шестьдесят ярдов. Он сказал, если я не помогу, они ничего не сделают, вспомнил Филлипсо. Просто уйдут, вот и все, уйдут навсегда и оставят нас на милость – как он выразился? – инопланетных захватчиков. – Но я не лгал! – проскулил он, неожиданно и пугающе громко. – Я не хотел. Как ты не понимаешь, они задавали вопросы, а я только отвечал, да или нет, то, что они хотели услышать. Я всего лишь объяснил смысл этих «да» и этих «нет», от этого они не превратились в ложь! Ему никто не ответил. Он почувствовал себя очень одиноким. Снова подумал: я могу попытаться… а потом, тоскливо: ведь могу?