Глава двадцать пятая Вот она выходит из воды, тело ее сверкает, и вода струится с волос; она наклоняет голову, и улыбается, и говорит: «Ладно, красавчик, а теперь что будешь делать?» – а он… Бах! Гром с неба, вспышка. Ба-бах! Еще вспышка, ярче, невыносимо яркая, острый запах горящих химикатов, удушающие клубы дыма, грохот падающих обломков. Смятение, непонимание, растерянность – и растущий гнев на тех, кто вырвал его из сна. Громовой приказ, обращенный ко всем разумным существам на вершине холма, механическим и живым: – Эвакуировать Гарлика! Серебристое свечение над головой, а следом странное душащее, давящее ощущение, словно тебя обмазали со всех сторон чем-то теплым и маслянистым. Холм уходит из-под ног и начинает стремительно удаляться. Там, на холме, остались сотни проекторов, плотными рядами; но, судя по размеру террас, где они припаркованы, их должны были быть сотни тысяч. Бам! Пять или шесть проекторов разом взлетают в небо, разлетаются на мелкие осколки и дождем осыпают землю. Смотрите-ка, в небе самолеты! А вон две серебристые сферы: пляшут в воздухе, словно стараясь увернуться, одну преследует по пятам самонаводящаяся ракета: взрыв – и нет больше ни ракеты, ни шара, только серый шлейф дыма в предрассветном небе. Бах! Ба-бах! Изуродованный холм быстро скрывается вдалеке, но и издалека видно, как новые проекторы десятками взлетают в воздух и рассыпаются на лету, осыпая все вокруг дождем металлических обломков; и снова ба… Нет, на сей раз не «бах»; теперь – ярчайшая вспышка, точно на поверхность земли вырвалось адское пламя; неземное пламя, переливающееся всеми цветами, растет неестественно быстро, охватывает и вершину холма, и склоны, а скоро и весь холм исчезает в сплошном сиянии. Текут минуты; ты болтаешься на невидимой привязи между небом и землей, под брюхом у серебристой сферы, однако не чувствуешь ни скорости, ни ветра, ни немыслимо крутых поворотов и зигзагов, которые описывает сфера над лесом в надежде ускользнуть от преследователей. Проходит еще несколько минут – и видишь, как вдали, там, где только что был холм, вздымается на тысячи и тысячи футов колонна серого дыма: плоская верхушка ее клубится, распространяется вширь, языки дыма тянутся наружу, словно пальцы каких-то адских существ, и кажется, вот-вот вынырнут за ними следом и дьявольские рожи. – Вот ублюдки! – изумленно ахнул Гарлик. – Ишь, атомной бомбой решили меня достать! Ты что, им сказал, кто я такой? Медуза не отвечала. Ей было не до того: сейчас сверхмозг ее работал на пределе сил, вся его неизмеримая мощность уходила на вычисления. Объединяя разумы обитателей Земли в один разум, Медуза ожидала успеха – все расчеты верны, поражение попросту невозможно. Но такой успех?!. Какой? А вот такой: за первые сорок минут человечество уничтожило семьдесят один процент проекторов и сорок три процента серебристых сфер. Использовало абсолютно все, что попадет под руку, не жалело ни жизней, ни своего достояния: так сбрасывают норковую шубу, чтобы загасить огонь, так бьют всем, что подвернется, ядовитую змею. Действовало быстро, точно, аккуратно, почти без колебаний: так человек, несущий горящий факел, машинально перекладывает его из руки в руку и следит, чтобы не обжечься, думая при этом о чем-нибудь другом. В одном месте под гусеницы проектора бросили ребенка – лишь потому, что именно такой объем и такая плотность смазки требовалась, чтобы остановить проектор в нужную секунду точно в нужном месте. В другом за несколько микросекунд сообразили: из всех предметов, подходящих для того, чтобы лишить четверку проекторов голоса, ближе всего находится скрипка. Или такой: на сорок первой минуте люди начали использовать против проекторов сверхточное оружие. Разработали механизм, который безошибочно находил их и уничтожал (хотя проекторы и сферы не испускали радиоволн, не определялись ни в электромагнитном, ни даже в инфракрасном спектре), сделали его достаточно компактным, чтобы уместить в боеголовке «Хоука» и, мало того, придумали способ закреплять «Хоук» на «Атласе». И это был лишь первый шаг. На пятьдесят второй минуте – меньше чем через час после того, как Медуза нажала на кнопку, объединившую умы человечества – люди уже использовали грубые, разработанные второпях, но убийственно эффективные механизмы перехвата управления проекторами. Благодаря их сигналам один проектор бросился в воду с моста Хелл-Гейт и тем окончил свое существование, еще несколько начали передавать какую-то бессмыслицу. На рубеже в полтора часа человечество уничтожило две трети замеченных в воздухе серебряных сфер, и не меткими выстрелами (орудий, способных метко стрелять по целям, движущимся со скоростью шесть миль в секунду и без инерции, люди пока не придумали), а изобретательным применением теории случайных чисел: снаряды выпускались не по сфере, а по тем местам, где она могла оказаться в следующую секунду, – и слишком часто попадали в цель. Медуза предвидела успех. Но такой успех?!! Можно ли было вообразить, что за какие-то два часа и восемь минут человечество уничтожит все воинство Медузы на Земле – не считая Гарлика, о котором не знает? Оказывается, этот невероятный вид обладает не только уникальным методом защиты (Медуза упрямо верила, что человечество распалось на отдельные индивиды при первом соприкосновении с захватчиком), но и другими уникальными свойствами. Значит, совершенно необходимо подчинить Землю себе и хорошенько изучить. А следовательно, вся надежда на Гарлика. Итак, Медуза снова ворвалась в сознание Гарлика и сообщила: несмотря на преждевременное и внезапное пробуждение, он уже вполне готов действовать сам. Описала его задачу – в ответ Гарлик заржал, словно мальчишка над неприличным анекдотом – и заверила, что подготовит для него наилучший план, какой только смогут разработать ее вычислительные мощности. Главное – действовать как можно быстрее. Против этого Гарлик ничуть не возражал: он поплевал на руки, поцыкал зубом, расплылся в похабной ухмылке и снова заржал в знак согласия. Сфера неслась над густой чащей, прижимаясь к верхушкам деревьев, чтобы укрыться от противника, – а где-то меж звезд мощный сверхразум вычислял и планировал идеальное время, место, обстановку для осуществления проекта «Гарлик». Задача предстояла нелегкая, ибо основывалась на обрывочной, излишне романтизированной, полной ошибок и заблуждений, а местами и откровенно порнографической информации, исходящей от самого Гарлика. Его представления об этом предмете, если рассуждать логически, вели к самым странным выводам; но с логикой Гарлик не дружил. Однако все эти сложные вычисления были потеряны, и потеряны навеки, когда сфера с головокружительной скоростью рухнула вниз, сбросила Гарлика наземь и снова взмыла вверх, телепатически передав на прощание что-то вроде: «Меня засекли, дальше давай сам!» Недовольно охнув, Гарлик растянулся под деревом и взглянул вверх: сфера пулей неслась все выше, а наперерез ей, оставляя за собой след, похожий на трещину в стекле, мчался «Хоук». Неизбежного финала Гарлик не видел, но услышал: отдаленный грохот, сотрясший небеса, ознаменовал конец существования сферы – судя по всему, последней из земных артефактов Медузы. Гарлик пробормотал непечатное словцо, сел и недовольно огляделся вокруг. Выполнять задание самостоятельно ему не хотелось. Куда проще, когда паришь себе в небесах и в ус не дуешь, а Большие Мозги все решают за тебя! Но с другой стороны… так или иначе, он близок к цели. Настал час возмездия – наконец-то Гарлик схватит за горло всех вшивых ублюдков мира сего и всем им разом отплатит! Он встал и двинулся вперед. Глава двадцать шестая В изумлении созерцало человечество свои труды, потери и приобретения, и саму свою новую природу. Прежде всего все теперь говорили со всеми, каждый видел и знал каждого. Перемена огромная, почти немыслимая; мало кто такое мог даже вообразить. Все аналогии здесь бессильны: никакие бесконечные телефонные переговоры, никакие многочастотные радиоприемники и отдаленно не походили на этот новый уровень человеческого сознания. Попытка описать его, исходя из частностей, так же недальновидна и обречена на поражение, как попытка описать тончайшее кружево, рассказывая об отдельных его нитях. Главное в кружеве – его текстура. Представьте, что ваши воспоминания, и его, и его, и ее, и воспоминания всех, от края и до края земли – все мои. Более того: моим становится не только чужой пережитый опыт, но и чужая личная ориентация в этом опыте, и отношение к нему. И это еще не все: все ваши умения остаются вашими – так прекрасная музыка не становится хуже от того, что ее слышит не только музыкант, – однако и ваша любовь к предмету своего интереса, и гордость своими достижениями становится теперь и моей. Но и это не все: сопряженный с единым организмом Человечества, чудесно меняюсь и я сам. Когда Человечество требует от меня усилий и жертв, я полностью подчиняюсь его целям. Во всех же прочих отношениях – во всем, что не противоречит интересам Человечества (а границы его интересов очень, очень широки), действую свободно, как никогда ранее, становлюсь в гораздо большей степени самим собой, ибо исчезают почти все препятствия, внешние и внутренние, мешавшие мне проявить себя. Навеки покончено с призраками и демонами, что, в самых странных сочетаниях, преследовали всех нас в прошлом. Нет больше демона: «Я никому не нужен», и демона: «Что, если они узнают?», и бесов-близнецов: «Не верь им» и «Они хотят тебя надуть»; с позором бежит прочь демон: «Что, если у меня не выйдет?», а следом за ним улепетывают: «Мне не позволят» и «Меня осудят». Вместе с этими бесами и бесенятами исчезло и многое другое – то, что прежде считалось абсолютной необходимостью, краеугольными камнями цивилизации и культуры. Если исчезнет нечто реальное – камень, дерево, пригоршня воды, – такое чудо непременно будет сопровождаться шумом, ветром, журчанием, в зависимости от того, какое место и какой объем занимал в пространстве пропавший предмет. Если исчезнет важный человек, случится большая суматоха: кому-то придется срочно брать на себя его работу. Но то, что исчезло теперь, покинуло мир молча, никем не замеченное, и тем доказало свою нереальность. Деньги. Чувство собственности. Шовинизм, тарифы, налоги, границы, алчность, ненависть, подозрительность, и даже сам язык (он сохранился лишь как элемент искусства) вместе со всеми трудностями коммуникации как между разными языками, так и внутри каждого. Короче говоря, теперь человечество наконец могло жить в мире с самим собой. Словно ему удалили опухоль, выделения которой – как их только не называют, вплоть до «первородного греха»! – отравляли ему жизнь с самого рождения, превращая инстинкт выживания в алчность, любовь в похоть, «Быть» – в «Иметь». О новом положении человечества мы сказали достаточно. Что же до его новых возможностей – главная перемена состояла в том, что намного прямее стало взаимодействие и упростилась любая совместная деятельность. Любой цели можно достичь множеством различных способов, и только один из них лучший. Какой же? – об этом везде, где что-то производится или организуется, ведутся вечные споры, и нет врага страшнее для быстроты и эффективности труда. Теперь же, когда человечество стало едино, рабочие задачи – например, как закрепить маленький самонаводящийся «Хоук» на ракете-носителе «Атлас» – решались без лишних движений, без конфликтов любого рода, без борьбы самолюбий и мыслей о выгоде. Просто: решение принималось, работа выполнялась. В головокружительные первые моменты люди использовали все, что попадалось под руку, но действовали продуманно и точно. Позже (через несколько минут) начали строить остроумные ловушки и изготовлять оружие из всего, что сумели раздобыть. А еще позже (через час с небольшим) развернули полноценное производство нового вооружения. Так человечество нашло для решения своей проблемы подходящий инструмент. Что же касается отдельных индивидов – внутри этой огромной Личности каждый из них расцвел, освободился, обогатился, безмерно вырос, открыл для себя такие наслаждения, о каких прежде и не мечтал. Чего на самом деле хотела Бумазея (Саломея?) Кармайкл, что было ей по-настоящему нужно? Теперь она могла признать это – и осуществить. Итальянский юноша Гвидо, гениальный от рождения музыкант, ждал прибытия из-за павшего Железного Занавеса величайшего в мире скрипача: отныне им предстояло работать вместе. Родители робкого маленького Генри ясно видели, как видел и весь мир, чтó с ним произошло, и почему, и насколько невероятно, чтобы теперь такое повторилось. Иногда без жертв не обойтись – даже сейчас; но бессмысленных жертв больше не будет. Теперь каждый знал – знал так, словно это отпечаталось в его личной памяти, – как страстно хотел жить малыш Генри, даже в последний миг своей агонии. Вся Земля разделила теперь с двумя африканцами, Мбалой и Нуйю, их двуликий религиозный опыт: верующий укрепился в вере, неверующий обратился. Что именно привело их к вере – уже неважно: куда важнее само религиозное чувство, глубокое и трепетное, ибо верить и поклоняться – в природе человека, пусть иной раз человек не желает это признавать. Вселенная неисчерпаема, в ней открываются все новые глубины, все новые уровни сил и смыслов, что мы не понимаем; а когда поймем, за ними откроются новые, тоже непонятные. Извне доносится к нам зов, на который естественный ответ – вера, естественная реакция – поклонение. Вот каким стало человечество-улей: прекрасное создание, сложное, сбалансированное и удивительно живое. Даже, увы, жаль, что такому чудному творению природы и гениального сверхразума суждена была недолгая жизнь… Глава двадцать седьмая Гарлик – единственное человеческое существо, отрезанное от Великого Улья, ибо он уже являлся членом другого коллективного разума – ничего подобного не чувствовал. Полный злобы, влекомый голодом – во многих смыслах слова, – пробирался он по лесу. Он смутно сознавал, что неподалеку от того места, где выбросила его сфера, должен быть какой-то поселок или пригород: возможно, там он найдет то, что ищет. Осуществление своего плана Гарлик представлял весьма туманно – знал лишь, что должен это сделать, так или иначе. Внутри себя он ощущал Медузу: она наблюдала, отслеживала, однако не командовала и не давала подсказок – как видно, решила, что с подробностями такой задачи абориген лучше справится без ее советов. Будь рядом серебристые сферы и прочие машины, они бы, конечно, очень помогли Гарлику. Но рядом никого не было. Он остался один. Он брел по девственному лесу; яркое утреннее солнце едва сочилось сквозь густое изумрудное плетение листвы. Идти было легко – дорога под гору, травы почти нет. Действие силы тяжести увлекало Гарлика вниз по склону холма; он надеялся рано или поздно выйти на тропу или на дорогу – и монотонно проклинал пустой желудок, ноющие ноги и всех своих врагов. Вдруг он услышал голоса. Гарлик замер, метнулся за толстый древесный ствол, осторожно из-за него выглянул. Сначала ничего не видел; миг спустя справа раздался звонкий смех. Взглянув в ту сторону, Гарлик заметил, как меж ветвей мелькнуло что-то голубое. Он выбрался из своего укрытия и, неуклюже перебегая от дерева к дереву, двинулся на разведку. Их было три – три девочки лет пятнадцати, в маечках и шортах; смеясь и перешучиваясь, они разводили на полянке костер. Рядом висела на ветке связка наловленной рыбы и стояла сковородка. Девочки, казалось, были полностью поглощены своим занятием. Гарлик, смотревший на них сверху, со склона, прикусил губу и задумался. Насчет того, удастся ли расположить девочек к себе, если просто подойти и ласково с ними заговорить, он иллюзий не питал. И понимал: намного разумнее двигаться дальше, поискать что-нибудь понадежнее, побезопаснее. С другой стороны… одна из девочек поставила сковородку на огонь и шмякнула туда большой шмат жира: до Гарлика донеслось шкворчание. Он снова взглянул вниз, на три стройные фигурки, на связку рыбы, из которой половина была уже обезглавлена и очищена, и тихо застонал. Слишком многое у этого лесного костра влекло его к себе, чтобы просто повернуться и уйти. Вместе с порывом ветерка до него донесся аромат растопленного жира – и больше Гарлик ни о чем не думал. Он вскочил, тремя огромными прыжками скатился по склону и с ревом вылетел к костру. Одна девочка отпрыгнула вправо, другая влево, а третья, отчаянно визжа, попала прямо к нему в лапы! – Тихо, тихо! – просипел Гарлик, стараясь одновременно удержать жертву и увернуться от ее истерических ударов, толчков и пинков. – Не трону я тебя, только… Ох! Это Гарлик кувырком полетел наземь: одна из беглянок бросилась на него с размаху и сшибла с ног. Перекатившись на спину, он обнаружил перед собой вторую беглянку: эта занесла над ним обеими руками камень размером с грейпфрут. Девочка бросила камень, он ударил Гарлика в левую скулу и переносицу, и мир вокруг наполнился звездочками и яркими вспышками боли. Гарлик упал на спину, схватился за лицо, мотая головой, пытаясь вернуть себе зрение и отбрыкаться от тошнотворного головокружения. А когда наконец смог сесть и оглядеться – перед ним был только костер, и связка рыбы, и шкворчащая сковородка. – Вот ведь сучки мелкие! – проворчал Гарлик, ощупывая физиономию. Взглянул на свою руку в пятнах крови, грязно выругался, развернулся, словно собирался пуститься за беглянками в погоню, – но передумал. Вместо этого сел у огня, взял двух чищеных рыбешек и бросил на сковородку. «Ладно, хоть пожру!» – подумал он. Он съел четырех рыбок и поджаривал еще двух, когда издали снова донеслись голоса. На этот раз Гарлик различил низкий мужской голос: – Теперь куда? Сюда? И девичий: – Да-да, вон там, откуда дым идет! Черт! Ну конечно! Как он не сообразил, что мелкие сучки побегут за подмогой? Гарлик проклял их всех – и, вскочив, бросился дальше вниз по склону холма, прочь от голосов. Блин, его едва не накрыли! А может, и накроют: наверняка рыщут по всему склону и ищут его. Надо бежать! Он пробирался по лесу тихо, как только мог, почти уверенный, что со всех сторон следят за ним сотни глаз, хотя никого вокруг не видел. Лишь через несколько минут заметил слева и немного ниже двоих: одного с биноклем на шее, другого с ружьем. От ужаса Гарлик едва не лишился чувств: ноги у него подкосились, он заполз в укрытие между камнем и старым пнем, скрючился там и сидел, не дыша, пока они не прошли мимо. Двое переговаривались: и по тону их голосов, и по отдельным долетавшим до Гарлика словам ясно было, что милосердия от них ждать не приходится. Когда опять все стихло, Гарлик поднялся на ноги и тут же услышал сверху гул мотора. Звук быстро приближался. Гарлик пал на четвереньки, нырнул в свое укрытие и оттуда, дрожа, поглядывал на голубые просветы в зеленом пологе листвы. Воздушная машина зависла почти у него над головой: для самолета летит слишком медленно, слишком низко – значит, вертолет. Винт с шумом разрезал воздух к северу от Гарлика, ниже по склону холма: но летит ли вертолет туда, или оттуда, или просто кружит в небесах, Гарлик понять не мог. Гордость шептала ему, что вертолет прилетел исключительно ради него, Гарлика, а невежество – что пилот даже сквозь листву может сверху его заметить. Наконец вертолет скрылся, и вернулась тишина – точнее, тот привычный шум, что в лесу заменяет тишину. Из-за спины ветер донес едва слышный крик. Гарлик вскочил и поспешил вниз по склону, подальше от этого крика. В какой-то миг заметил человека с ружьем слева от себя, свернул вправо – и дальше, дальше вниз. Так, преследуемый, словно зверь, он выбежал к озеру в долине. Туда вела влажная тропа. Вокруг никого не было видно, солнце приветливо светило с небес. Паника Гарлика постепенно улеглась, и он уже спокойно пошел по тропе, чувствуя, как страх сменяется злым и радостным предвкушением. Он ушел от погони, враги потеряли его след: теперь берегитесь, враги! Тропа вывела его на берег озера. Здесь густо росла ольха и пахло мхом. Тропа свернула под тенистую сень деревьев, и впереди блеснули озерные воды, испещренные золотыми крапинками солнца. А перед собой, прямо на тропе, Гарлик увидел аккуратно сложенную стопку женской одежды: ярко-алое, и угольно-черное, и из-под самого низа краешек морозно-белых кружев… Гарлик остановился. Дыхание сперлось, заныло в груди. Медленно, очень медленно он обошел это невероятное и невозможное воплощение своего сна – и, держась за кустами, подошел к самому краю воды. Она была здесь. Коротко охнув, Гарлик выпрямился и вышел из-за кустов. Она повернулась в воде – увидела его и замерла, глядя на него огромными изумленными глазами. Освобожденная, позволившая себе то, чего всегда тайно желала, без страха, сомнения и стыда купающаяся обнаженной в лесном озере, точно знающая, кто она и какое место занимает в матрице человечества, Саломея Кармайкл, освещенная солнцем, шагнула вперед и сказала: – Привет, красавчик! Глава двадцать восьмая