– Чизбургеры, – упавшим голосом ответила Женни. – Два с кетчупом, остальные с зеленью. Молоко. Томатный сок. Маринованные огурцы. Черный кофе и рисовый пудинг. И еще… – она заглянула в коробку, – черничный пирог. Держи, дорогой. Мне что-то не хочется. Тони просунул голову чуть дальше и в свете приборного щитка заглянул в коробку с ужином. Не сразу ему удалось осознать увиденное. Первая мысль была: «Что это?» – примерно как от неожиданного крупного плана по телевизору. Перед ним раскинулось нечто вроде рельефной карты какого-то мрачного архипелага, куда не ступала нога человека – и правильно делала. Из моря холодного свернувшегося молока и томатного сока выступала цепочка островов-чизбургеров, а вдоль их раскисших берегов тут и там торчали рифы маринованных огурцов. Из-под поверхности «воды» тупо, словно глаза с бельмами, смотрели плавающие чернички. К северо-востоку гряда рисового пудинга терпела поражение в битве со стихией; на глазах у Тони она погрузилась в океан. – Я тоже что-то не голоден, – отозвался Тони. Женни подняла на него взгляд. На глазах у нее набухали слезы. – Я ее положила с краю, – пояснила она, положив руку на мокрый картон. – Мне казалось, так с ужином ничего не случится… – И вдруг начала смеяться. – Мам, а что ты купила? Что там? – вмешался Билли. Отец молча протянул ему коробку. – Ух ты, огурчики! – в восторге завопил Билли и немедленно запустил туда обе грязные руки. Родители оставили его с огурчиками наедине, а сами начали сложную операцию по коллективному посещению придорожных кустиков. Проснулась Шерон, безмятежно спавшая в задней части фургона. Откинула одеяло, потянулась. Снилось ей что-то очень приятное: она не помнила, что, но проснулась счастливой – значит, это был хороший сон. Некоторое время лежала, сонно прислушиваясь к звукам снаружи. Пронзительный визг, а потом: – Мама! Ма-аам! А Билли мне песку в трусы насыпал! – Билли! Негодующе: – Ничего я не сыпал, она врет! Просто она присела, а я случайно ногой топнул, а там песок… Папа: – Милая, а где пачка салфеток? Мама: – В кустах, дорогой. Их взяла Кэрол. Папа: – Ты с ума сошла! Там лежали документы на грузовик! – Кис-кис-кис! Сюда, сюда! – И металлическое клац-клац ложкой по алюминиевой кошачьей кормушке. Шерон заметила, что задняя дверь фургона открыта, и оттуда веет чистым прохладным воздухом. Тихонько, чтобы не заметил противный Билли, она сползла со своей лежанки, взяла Мэри-Лу – голую, безглазую, колченогую куклу с волосами из мочала, которую любила больше всего на свете, – выбралась из фургона и двинулась к темным кустам. – Не бойся, – прошептала она Мэри-Лу, – это не злая темнота! Она шла вперед – лишь раз обернулась, но ласковый свет фар фургона и грузовика ее успокоил. Шерон перешагнула границу света и нырнула в бархатную тьму, такую глубокую и темную, что, казалось, она поглощала не только свет, но и звук. – Вот тут противный Билли нас не найдет! – объяснила она Мэри-Лу. На дороге Женни говорила Тони: – Я не устала, милый. Расстроилась немного, но не устала. В самом деле, давай поскорее доберемся до дома и покончим с этим. – Действительно. Может, заедем в какую-нибудь забегаловку и выпьем по чашке кофе, когда ребята уснут. – Я бы так не рисковала, – решительно ответила Женни. – Они тихие, только когда спят, а за несколько часов тишины я готова и целый день не есть! – Тоже верно, дорогая, – ответил Тони. – Значит, поехали. Следующая остановка – в новом доме! Позже, в грузовике, Линда сонно спросила: – Папа, а разве сейчас не очередь Шерон ехать в кабине? И Тони, вглядываясь в покрытое трещинами зеркало заднего вида, рассеянно ответил: – Хм… Шерон? Ну, она, похоже, все проспала. А Билли в фургоне спросил: – Мам, а где Шерон? И Женни ответила: – Ш-ш-ш, малыш уснул! И ты спи. Шерон едет в кабине с папой. А Шерон в это время стояла на краю дороги и вертела головой в поисках огней. Но огней больше не было – лишь с ночного неба, из прогалов между быстро бегущими облаками, поглядывали на нее звезды. Шерон поворачивалась то туда, то сюда, пока не потеряла из виду дорогу – и не потерялась сама. – Нечего бояться, это добрая темнота! – сказала она кукле дрожащим голосом. И осторожно зашагала вперед, в доброй (пожалуйста, пусть она будет доброй!) темноте, на звук журчащего где-то вдалеке ручья. Глава тринадцатая Когда Гарлик уснул, сконструированная им машина представляла собой странное сочетание элементов: глаз образованного землянина подметил бы в ней и притягательную симметрию, и сложность, и видимую бесполезность (не так ли генератор переменных частот покажется бесполезным взгляду мудрейшего из бушменов или дикаря с Мэдисон-авеню?). Но, когда Гарлик проснулся, ему предстала иная картина. Совсем иная. То, что создал Гарлик, по сути являлось приемником, однако принимал он не что-либо материальное. Скорее, это был приемник и усилитель определенных «частот» в «спектре мысленных волн» – оба термина, разумеется, сугубо условны и приблизительны. Первый приемник, созданный Гарликом, преобразовал полученную информацию в действие и с помощью образцов металлов, которыми также снабдил его Гарлик, создал вторую, намного более эффективную машину. Та, в свою очередь, построила третий приемник-манипулятор, намного мощнее предыдущего. Используя доступные им материалы, одни машины создавали другие – с более широкими возможностями, те обшаривали окружающее пространство и добывали материалы, прежде недоступные, они шли на постройку новых, еще более мощных машин, каждая с особой специализацией… и так до бесконечности. Гарлик неохотно вынырнул из сна, где сидел на аккуратной стопке женской одежды, глянцево-черной, алой и кружевно-белой, и слышал: «Привет, красавчик!» Он не убежал – о нет, не стал убегать; и женщина смело двинулась из воды ему навстречу. Она вышла уже по пояс, капли воды сверкали на ее теле, она улыбнулась Гарлику… но тут он проснулся – посреди фантастического города, гудящего, гремящего и клацающего. Вокруг него, ряд за рядом, возвышались огромные слепые махины, и каждая выплевывала из себя новые, одну другой чуднее: что-то вроде танков с длинными змеиными шеями и маленькими головками, увенчанными дюжиной рогов; серебристые шары десяти футов в диаметре, быстро и бесшумно, словно во сне, снующие в воздухе; низкие, широкие, массивные устройства, что ползли по земле, точно улитки, сами себе прокладывая дорогу, и испускали странные лучи – не света, ибо на дальнем своем конце лучи обрывались, словно отрезанные невидимой стеной, а когда этот странный «свет» скользил по окрестным скалам, скалы дрожали и крушились под ним, и что-то отделялось от них и летело в снопе «света» к машине, и вдоль гладких серебристых боков ее собирались сгустки каменной пыли. Гарлик проснулся, заморгал и тупо уставился на все эти чудеса. Лишь несколько минут спустя понял, где он находится: на вершине земляного столпа футов десяти в диаметре и, должно быть, футов тридцати высотой. Земля на сотни ярдов вокруг была выкопана и… использована. На краю маленького плато стояло что-то вроде подноса с куполообразной крышкой: едва взгляд Гарлика упал на нее, крышка открылась, и с подноса к Гарлику скользнула тарелка с чем-то вроде горячей каши. Гарлик взял ее обеими руками, понюхал. Попробовал, пожал плечами, что-то проворчал, поднес ко рту и мигом вылизал тарелку, помогая себе пальцами. Сначала он не ощущал ничего, кроме приятного тепла в животе. Однако дальше ощутил что-то странное, а потом и пугающее. Схватился за живот, резко сел, уставившись на свои ноги, которые вдруг потеряли чувствительность и перестали ему повиноваться. Окинул затуманенным взором окружающий хаос – и увидел, что к нему приближается огромная машина на бесчисленных тоненьких ножках с корпусом вроде черепашьего панциря, должно быть, футов двенадцати в диаметре. Приподнявшись «на цыпочки», машина перешагнула через земляной столп, где томился Гарлик, нависла над ним и начала опускаться, будто огромный колпачок для тушения свечи. Говорить Гарлик уже не мог, сидеть тоже: он упал на спину и лежал неподвижно, беспомощный, разевая рот в беззвучном крике… Когда машина, подбрюшье которой ощетинилось десятками изощренных манипуляторов, закрыла его полностью, ужас Гарлика вдруг сменился уверенностью и радостным предвкушением. Он ощущал себя сильным как никогда (в этом и был смысл – чтобы объект ощущал себя сильным, ни в коем случае не будучи таковым), и, пожалуй, испытывал покой – или что-то очень близкое к покою. Откуда-то он знал: бояться нечего, ему просто сделают небольшую операцию – а потом станет хорошо, о, так хорошо! Глава четырнадцатая Кто послал меня к Массони, а Массони ко мне, Гвидо? Неужто вся жизнь моя и все, что в ней – потери и радости, голод и усталость, ярость, надежда и боль, – все было лишь для того, чтобы привести меня к Массони, а Массони ко мне? Кто изогнул его путь, его дела так, что они пересеклись с моим путем, с тем, что совершил я? Почему не стал он таким же полицейским, как все прочие – те, что идут от преступления вперед, к задержанию преступника, а не назад и назад, вплоть до дня его появления на свет? Он ищет и ищет, вынюхивает мои остывшие следы: отсюда до Анконы, от Анконы до Виллафрески, и дальше, и дальше, вплоть до дома Панзони, пастуха с Корфу. Он ничего там не найдет: дома давно нет, Панзони мертв, овец зарезали, следы остыли. Но и ничего не найдя, он стремится еще дальше в прошлое – видит меня совсем крохой, в одном приюте, в другом, и наконец в руинах разрушенного бомбежкой дома в Анцио, где нашли меня: я лежал там, среди развалин, и насвистывал. Быть может, ничего больше ему знать и не нужно. Он уже знает обо мне то, чего никто не знал… возможно, не знал и я сам… то, что объединяет все мои преступления. Кто бы мог подумать, что перерезать толстый черный провод, идущий к автобусному колесу, и швырнуть в типографию пропитанные керосином тряпки, и повалить на асфальт нищего старика, а потом с размаху прыгнуть ему сперва на одну, потом на другую ногу, – все это… акты… музыки? Я прижимаюсь спиной к стене в своем тесном темном углу, и сползаю вниз, и слышу собственный стон. Встаю, отодвигаю отходящую доску, замираю в нерешимости. Мне холодно, хочется есть, весь я в грязи и в засохшем поту – и дрожу от страха. Я бреду к двери – и снова слышу все то же мягкое стаккато собственных рыданий, и это пугает меня еще сильнее. Стальная дверь заперта. Я почти в ужасе. Трясу и дергаю дверь, потом бегу назад, в комнату, падаю на колени перед кроватью, оглядываюсь вправо, влево, назад – не стоит ли кто у меня за спиной? Но кому здесь быть? Я заглядываю под кровать. Скрипичный футляр, его блестящая черная кожа. Скрипка – вот кто здесь. Следит за мной? Убить ее! Я осторожно просовываю руку под кровать, подцепляю скрипичный футляр самыми кончиками пальцев, словно он может меня обжечь, и тяну на себя. Но он не обжигает. Только издает звук – легкий шорох по бетонному полу, будто журчит вода в канализации; а за спиной у этого звука я слышу другой – тонкое пение колеблемых воздухом струн. Я открываю стальную молнию на боку. Однажды, убегая от кого-то, я спрятался в темном подвале, забился в самый дальний угол, где лежала груда досок; вдруг позади порскнула крыса, с пронзительным писком кинулась на меня, расцарапала шею и плечо. Я слышал, как щелкают ее острые зубы, и слышал писк: «Сквик-клик!» – два звука сразу. Сейчас, во тьме и тишине, молния издает такое же двоезвучие: «Сквик-клик!» – и вселяет в меня такой же ослепляющий ужас. Я обмякаю у кровати и жду, когда утихнет грохот сердца в ушах. Я не хочу смотреть на скрипку – нет, о нет, ради всего на свете, не хочу, не хочу! Но с той же беспомощной обреченностью, с какой прохожий на улице видит, как гибнет собака под колесами автомобиля, смотрю, как мои руки берутся за футляр, кладут на кровать, открывают другие две застежки, откидывают крышку. Овечьи кишки, конский волос, полированные деревянные бока. Я подцепляю скрипку одним пальцем под гриф, приподнимаю, вытаскиваю из футляра наполовину. Она ничего не весит. Когда поднимаю ее, издает слабый звук, словно вдалеке открывается дверь. Я смотрю на колки, потом провожу взглядом по струнам, по грифу и корпусу, вверх и вниз, вверх и вниз, и по блестящим изгибам, снова и снова, снова и снова, пока не начинает кружиться голова и я, дрожа, не закрываю лицо руками.