– Нет-нет, – прошептала Бумазея, – ложись. Ложись. Кэролайн легла и закрыла лицо руками. Не сразу смогла начать свой рассказ заново – но в конце концов заговорила. Бумазея придвинула оттоманку вплотную к дивану и слушала, следя за тем, как шевелятся ее губы. – Не надо говорить «это», – сказала она в какой-то момент. – Ты же знаешь, как это называется. Так и называй. – Но я… нет, не могу! – Называй вещи своими именами. Кэролайн начала называть вещи своими именами. Бумазея внимательно слушала. – А что ты при этом чувствовала? – Ч-чувствовала? – Именно. Кэролайн попыталась описать свои чувства. – Ты при этом что-нибудь говорила? – Нет, ничего. Разве только… – Что же? – Только вначале, – пробормотала девушка. Пошевелилась и, кажется, еще крепче прижала руки к глазам. – Я сказала… – тут губы ее изогнулись в подобии улыбки, она судорожно втянула в себя воздух и прошептала: – «Как хорошо!» Бумазея Кармайкл тоже улыбнулась, так же шумно вздохнула. – Значит, тебе было хорошо и ты сказала об этом? – Да. – Продолжай. А он что-нибудь говорил? – Нет. Хотя да. Да, он говорил: «Кэролайн, Кэролайн, Кэролайн…» – нежно проворковала она. – Дальше. Кэролайн продолжала, а Бумазея смотрела и слушала. Следила, как девушка улыбается, как из-под ладоней, плотно прижатых к глазам, текут слезы. Следила за слабым трепетом расширенных ноздрей. За тем, как неровно вздымается грудь – не так, как от быстрого подъема по лестнице, или от холода, или от страха, или от облегчения… – О-о-ох! – вдруг приглушенно вскрикнула Кэролайн. – Я думала, что он меня любит, я правда думала, что он меня любит! – По щекам снова потекли слезы, и она заключила: – Вот и все. – Нет, не все. Ведь еще надо было уйти. Одеться, собраться. Ну-ка? Что он говорил? А что ты? Наконец, когда Кэролайн сказала: «Вот и все», у Бумазеи не осталось больше вопросов. Она встала, аккуратно поставила оттоманку на ее обычное место возле кресла, снова села. Девушка не шевелилась. – И как ты теперь себя чувствуешь? Кэролайн медленно отняла руки от глаз и лежала, глядя в потолок. Потом облизнула губы, повернула голову, чтобы взглянуть на Бумазею Кармайкл – Бумазею, уже устроившуюся в кресле, не слишком удобном на вид, но подходящем для тех, кто любит жесткие сиденья и прямые спинки. Девушка вглядывалась Бумазее Кармайкл в лицо, ища там следы потрясения, смущения, гнева, отвращения. Но не находила ничего – только все те же тонкие губы, сухую кожу, холодные глаза. Наконец ответила: – Чувствую себя… ужасно. Подождала ответа; Бумазея Кармайкл молчала. Кэролайн с трудом села, закрыла лицо руками. Добавила: – Когда я обо всем этом рассказывала, то как будто снова пережила. Словно все это повторилось. Только на этот раз… Снова молчание. – На этот раз… как будто я делала все это на глазах у кого-то другого. На глазах у… – У меня? – Да, но не совсем. – Это легко объяснить, – ответила Бумазея. – Ты занималась этим на глазах у самой себя. Сама за собой наблюдала. И теперь, Кэролайн, начиная с этого дня, каждый, абсолютно каждый раз ты будешь чувствовать, что за тобой наблюдают. Всякий раз, оказавшись в такой же ситуации, – продолжала она, и в голосе ее звучала спокойная монотонная неумолимость, – ты будешь слышать собственный голос. Будешь слышать, как пересказываешь все это, во всех деталях, со всеми звуками и запахами, кому-то другому. Только само событие не будет отделено от рассказа о нем несколькими неделями, как сейчас. Событие и рассказ будут происходить одновременно. – Но, когда об этом рассказываешь, это выходит так… так пошло, почти смешно! – Нет, не когда рассказываешь. Рассказ ничего не меняет, просто обнажает суть. Само это занятие смехотворно, пошло, мерзко – и прежде всего слишком банально, чтобы платить за него такую ужасную цену. И теперь, когда ты видишь его так же, как вижу я, – ты уже не сможешь смотреть на него иначе. Иди умойся. Так Кэролайн и сделала: умылась, причесалась, смыла остатки макияжа – и, выйдя из ванной, выглядела уже гораздо лучше. Без косметики девушка казалась совсем юной: трудно, да что там, невозможно было поверить, что она двумя годами старше Бумазеи Кармайкл. Кэролайн надела жакет, накинула плащ, взяла сумочку. – Ладно, я пойду. Я… мне теперь гораздо лучше. Я хочу сказать… когда думаю об… об этом. – Ты начинаешь смотреть на это так же, как я. Поэтому тебе и лучше. – Ох! – воскликнула Кэролайн, уже стоя в дверях. В этом коротком вскрике отразилась вся глубина ее тревог, страданий физических и душевных, безнадежных попыток разобраться в сложности того, что предлагает ей жизнь. – Хотела бы я быть такой же, как ты! Хотела бы я всегда быть такой же, как ты! И она ушла. Бумазея Кармайкл долго сидела, прикрыв глаза, в своем не слишком удобном кресле. Затем встала, пошла в спальню и начала раздеваться. Она гордилась собой; и ей хотелось помыться. Вдруг вспомнилось лицо отца – лицо, сияющее такой же гордостью. Он спустился в выгребную яму, чтобы прочистить засор: никто больше на это не решился. Чуть не задохнулся, потом долго отлеживался – но, когда выбрался оттуда, неописуемо грязный и источающий смрад, лицо у него светилось. А мама смотрела на него с ужасом и отвращением. Сама она скорее согласилась бы бесконечно терпеть неописуемые неудобства от засора в выгребной яме, чем признать – пусть даже в кругу семьи, – что ее муж способен так измараться. Что ж, папа был таким, а мама другой. Этот случай высветил огромную разницу между ними: отсюда понятно, почему мама так радовалась, когда папа умер, и зачем сменила Бумазее имя, данное ей отцом – имя, отражающее притягательность греха и порока. В день, когда он умер, Саломея Кармайкл стала Бумазеей. Никаких выгребных ям! Малышка Бумазея: чистенькая, накрахмаленная, безупречно отглаженная. Прочная, практичная, гигиеничная. И так всю жизнь. Чтобы перейти из спальни в смежную душевую – ровно семь шагов, – она завернулась в длинный халат. Отрегулировав душ по своему вкусу, сбросила халат и шагнула под очистительные струи. Намыливаясь, ни на секунду не опускала ни взгляд, ни мысли. Откровения, что вытянула она из Кэролайн, проносились в ее сознании – все сразу, во всех подробностях – но она смотрела на эту мерзость холодно и отстраненно и улыбалась себе. В стеклянной двери душевой бледным призраком отражалось ее лицо: широкий мясистый нос, тяжелый подбородок с торчащими из него тут и там жесткими курчавыми волосками, крепкие, квадратные желтые зубы. «Хотела бы я быть такой, как ты! Всегда быть такой же, как ты!» – сказала ей Кэролайн; Кэролайн, полногрудая и с тонкой талией, с пухлыми губами, словно жаждущими поцелуев, с персиковой кожей, с глазами, напоминающими дивной формы драгоценные камни, с пышными волосами, сияющими каким-то внутренним золотистым сиянием. «Хотела бы я быть такой же, как ты!» Могла ли подумать Кэролайн, что только об этом и мечтает Бумазея Кармайкл, мечтает всю жизнь – чтобы женщины, похожие на Кэролайн, говорили ей эти слова? Ибо разве не эти самые слова давила в себе Бумазея, листая страницы глянцевых журналов или взирая на призраков, что улыбались ей с широких киноэкранов? Настало время для лучшей части омовения, той, что Бумазея сильнее всего ждала. Она положила руку на кран и замерла, в восторге оттягивая момент высшего наслаждения. «Быть как ты…» Что ж, если Кэролайн повезет, быть может, в один прекрасный день ее желание исполнится. Она поймет, как прекрасно в этом не нуждаться, как чисто и ясно все без этого! Как смехотворно отвратителен мужчина, низводящий себя до кролика, со своими животными трепыханиями, жадно повторяющий женское имя: «Саломея, Саломея, Саломея…» (Тут, разумеется, она спохватилась и поправила себя: «Кэролайн, Кэролайн, Кэролайн…») Отчасти потому, что настало время, отчасти из-за подозрения, что мысли ее на миг вышли из-под контроля и пустились не в том направлении, она резко повернула кран на «холод» и замерла под струями ледяной воды, и телом, и душою впивая этот миг чистого, всеобъемлющего – и разумеется, ничуть не сексуального – удовольствия. Холодный жидкий огонь охватил ее; и в этот миг Бумазея Кармайкл раздвинула губы в улыбке, судорожно втянула в себя воздух и прошептала: – Как хорошо! Глава седьмая Гарлик втянул голову в плечи, защищаясь от холода, уткнулся подбородком в грудь и побрел прочь от грузовика. – Найду, само собой! – бормотал он на ходу. – Чего ж не найти-то? Так бы сразу и сказал! Будь спок, все найдем! На углу, распростершись на ступеньках заброшенной кондитерской, лежало то, что Гарлик поначалу принял за груду грязных тряпок. Хотел пройти мимо, но остановился. Точнее, его остановило. – Да это ж Фредди! – проговорил он, скорчив гримасу. – Че он может знать-то? Куча тряпок завозилась на ступеньках и сипло поинтересовалась: – Э, братан, четвертак найдется? Из кучи высунулась и затрепетала в воздухе грязная рука, расцветшая на стебле непостижимо тонкого запястья. – Ты только глянь на него! – проворчал Гарлик. – Кто-нибудь наверняка знает, но точно не он! – Братан, четвертак найдется? Э… да это же Дэнни! Дэнни, брат, четвертачка не будет? – Ладно, ладно, спрошу! – сердито проговорил Гарлик и наконец повернулся к Фредди. – Заткнись, Фредди! Сам посуди, откуда у меня четвертак? Слушай-ка лучше, я тебя кое о чем спрошу. Как нам всем снова собраться вместе? Тут Фредди сделал усилие, которое, как видно, до сих пор считал излишним, – сфокусировал взгляд. – Кому собраться? Нам с тобой, что ли? А куда? – Ну вот, я же тебе говорил! – рявкнул Гарлик, снова не Фредди, а куда-то в сторону. Но в следующий миг как-то странно охнул и пробормотал торопливо, точно кто-то выдавливал из него слова: – Фредди, просто скажи, можем мы все снова вместе собраться или нет? – Да что с тобой такое, Дэнни? – Ты мне ответишь или нет?