– Да-да, конечно, неужели ты сам не видишь? Но мы уроженцы этого острова, и нас некому было учить, некому было рассказывать, как следует себя вести. Мы можем узнать от коз все, что нужно для того, чтобы быть хорошей козой, однако это никак не изменит того факта, что мы не козы! Нам нельзя жить по тем же правилам, что и обычным людям, – мы совсем не то, что они! Он собрался было заговорить, и она жестом велела ему молчать: – Послушай, тебе приходилось когда-нибудь бывать в этих музеях, где выставлены скелеты, к примеру, лошадей, начиная от скелета крохотного эогиппуса и через девятнадцать-двадцать промежуточных ступеней заканчивающихся скелетом першерона? Различия между первым номером и последним просто огромны. Но какая, скажи на милость, разница существует между пятнадцатым и шестнадцатым номером? Да никакой! Джейни задохнулась и умолкла. – Я тебя понял. Но какое отношение все это имеет к… – К тебе? Неужели не ясно? Homo Gestalt – это нечто новое, высшее, совершенное. Однако его части – руки, ноги, потроха, память – подобны костям этих скелетов, они такие же, как и у тех, кто стоит на ступень ниже, ну или отличаются на самую малость. И все же я – это я, девушка по имени Джейни. Я видела, как он прихлопнул тебя, ты и так был похож на замученного кролика, ты был убог и грязен и не так молод, каким должен был быть, но я узнала тебя. И увидела тебя таким, каким ты был семь лет назад, когда стоял со своим детектором через плечо и солнце играло в твоих волосах. Ты был тогда широкоплечим и мускулистым и шагал, как рослый лоснящийся жеребец. В тебе проявлялась причина ярких перьев бентамского петуха и часть того, что потрясает весь лес, когда бросает вызов сопернику лось-самец. Ты был блестящим панцирем, трепещущим вымпелом, яркой броней, моей косынкой на твоем челе… ты был, ты был… а мне было семнадцать, Бэрроуз, чем бы другим я там ни являлась. Семнадцать, а вокруг бушевала весна, и собственные мечты пугали меня. В глубоком потрясении он прошептал: – Джейни… Джейни. – Не лезь ко мне! – огрызнулась она. – Это не то, что ты подумал, не какая-то там любовь с первого взгляда. Все это детство; любовь иная, она достаточно горяча для того, чтобы расплавить тебя, влить во что-то иное, смешаться с чем-то, а затем остыть и застыть и сделаться прочнее, чем было вначале. Я говорю не о любви. Я говорю о том, что бывает в семнадцать, когда ты ощущаешь себя во всей полноте… – Она прикрыла лицо. Он ждал. Наконец Джейни опустила руки, не открывая глаз, ни на мгновение не изменив позу. – Во всей полноте… человеком, – закончила девушка. И продолжала, уже вполне деловито: – Именно поэтому я облагодетельствовала тебя, а не кого-то другого. Вот потому-то я помогла тебе. Он встал навстречу свежему утру, ясному, новому, как испуг юной девушки, увидевшей страшный сон. И снова вспомнил ту панику, которую ощутила Джейни, услышав от него о появлении Бони; и глазами ее увидел теперь, что вышло бы, окажись он, слепой и немой, безоружный и ничего не понимающий, в этих жестоких и безжалостных жерновах. Он вспомнил тот день, когда, закончив работу, вывалился из лаборатории. Наглый, самоуверенный, тщеславный, он подыскивал себе в рабы тупейшего из рядовых. Он снова подумал о том, каким был в тот день, не о том, что произошло с Джерри, ибо это было уже занесено в анналы, подшито и проштемпелевано, открыто не изменению, но излечению. И чем больше он вспоминал себя, такого, каким был тогда, тем больше его переполняло глубокое и удушливое смирение. Шагнув, он едва не наткнулся на Джейни, внимательно рассматривавшей собственные руки, дремавшие на коленях, на которых еще недавно покоилась его голова, и подумал, что и они знали свои страдания и секреты и мелкую, достойную улыбки магию. Он опустился на колени возле нее и надтреснутым голосом проговорил: – Джейни, ты должна знать, каким я был в тот день, когда ты увидела меня. Не хочу портить твою память о себе, семнадцатилетней. Просто мне надо рассказать тебе о той стороне этого дня, которая принадлежала мне, о вещах, бывших внутри совсем не такими, какими ты их воспринимала. Он глубоко вздохнул: – Я помню этот день лучше тебя, потому что ты пережила его семь лет назад, а я только вчера, до того, как лег спать и мне приснились поиски этого полудурка. Но теперь я совсем проснулся, и сон ушел в прошлое… так что я теперь отлично помню все подробности. Джейни, мне жилось несладко с самого детства. Первым, что я усвоил в этой жизни, стало сознание того, что я – существо бесполезное и все мои желания и потребности вздорны по определению. Я не пытался оспорить это до тех пор, пока не вырвался на свободу и не обнаружил, что в моем новом мире существуют иные ценности, чем в прежнем, и что в новом мире я представляю собой ценность. Я был нужен, я принадлежал… А потом я попал в ВВС и там оказался не героем футбола, не главой дискуссионного общества. Я сделался яркой рыбой, но чешуи мои подсыхали, и мокрицы уже облепляли меня. Я едва не умер там, Джейни. Да, я самостоятельно обнаружил это размагничивающее поле, но хочу, чтобы ты поняла: в тот день, когда ты увидела меня, я выходил из лаборатории не заносчивым петушком и не самодовольным жеребцом. Я шел навстречу открытию, чтобы даровать его человечеству, но не человечества ради, – он с горечью сглотнул, – а чтобы меня просили сыграть в офицерском клубе, чтобы похлопывали по спине, чтобы обращали внимание, когда я вхожу. Я хотел только этого. И когда понял, что передо мной не просто машина, ослабляющая магнитное поле, что принесло бы мне известность, а антигравитационная установка, способная изменить лицо Земли, то думал только о том, что к фортепиано меня будет приглашать сам президент, а похлопывать по плечу – генералы. И ничего-то во мне не переменилось. Гип опустился на корточки, оба долго молчали. Наконец она проговорила: – А чего же ты хочешь теперь? – Другого, – прошептал он и взял ее за руки, – другого. Чего-то совсем иного. – Он вдруг расхохотался. – А знаешь что, Джейни? Даже представления не имею. На миг она стиснула его пальцы, а потом выпустила их. – Быть может, ты еще разберешься. Гип, нам лучше уйти отсюда. – Хорошо. Куда? – Домой. В мой дом. – И Томпсона тоже? Она кивнула. – Почему, Джейни? – Он должен узнать, что компьютерам подвластно не все. Ему следует узнать, что такое стыд. – Стыд? – Не знаю, – проговорила она, – как работают моральные системы. Я не знаю, как запускать их. В отношении морали я знаю лишь то, что, нарушая ее правила, ты испытываешь стыд. Пусть Джерри начнет с этого. – А что могу сделать я? – Просто быть со мной, – вспыхнула она. – Я хочу, чтобы он увидел, какой ты есть, понял образ твоих мыслей. И чтобы вспомнил, каким блестящим и многообещающим ты был прежде. Я хочу, чтобы он понял, что сделал с тобой, во что тебе обошлась ваша встреча. – Ты думаешь, для него все это имеет какое-нибудь значение? Она улыбнулась; человека, способного на такую улыбку, стоит далеко обходить стороной. – Пусть убедится в том, что не всесилен и не имеет права убивать лучших себя людей потому лишь, что сильнее. – Ты хочешь, чтобы он вновь попытался убить меня? Она опять улыбнулась, на этот раз с полной убежденностью в своей правоте. – Не посмеет. – Джейни рассмеялась, а потом повернулась к Гипу. – Не беспокойся об этом. Ведь только я одна способна связать его с Малышом. Или ты думаешь, он рискнет сделать себе самому префронтальную лоботомию? Неужели ты полагаешь, что он осмелится рискнуть своей памятью? Это же сверхчеловеческая память, Гип. Память Homo gestalt. Малыш хранит всю воспринятую им информацию, плюс результаты взаимодействия всех факторов во всех возможных комбинациях. Он еще мог бы обойтись без Бони и Бини, он может делать кое-что на расстоянии другими способами. Он может обойтись без каких-то других моих услуг. Но без Малыша… Ему и так уже пришлось обходиться без него после того, как я начала работать с тобой. Сейчас он уже взведен. Он может потрогать Малыша, поднять, заговорить с ним. Но не извлечет ни слова, ни мысли без моей помощи. – Пойдем, – сказал Гип, а потом добавил: – Тебе не придется накладывать на себя руки. Сначала они вернулись в собственный дом. Джейни отперла оба замка, даже не прикоснувшись к ним. – Все время руки чесались, но я держалась, – расхохоталась она и, описав пируэт, влетела в его комнату. – Смотри-ка, – пропела она. Лампа поднялась с журнального столика, медленно проплыла в воздухе и опустилась на пол возле ванной. Шнур ее, извиваясь змеей, пополз к розетке, вилка воткнулась, щелкнул выключатель. Лампа зажглась. – Видишь теперь! – воскликнула Джейни. Кофеварка вспрыгнула на крышку комода, замерла, и Гип услышал журчание – стенки сосуда запотели от ледяной воды. – Смотри еще – смотри, смотри же! – предложила она, и на ковре появился бугорок, пополз вперед и разгладился у противоположного края. Ножи, вилки, его бритва, зубная щетка и пара галстуков просыпались на пол и сложились в силуэт пронзенного стрелой сердца. Он заливисто расхохотался, взял Джейни за плечи и повернул к себе. – Скажи-ка, а почему я еще ни разу не поцеловал тебя? Лицо ее и тело обрели полный покой, а в глазах засветилось нечто неописуемое – нежность, радость… и что-то еще. Она засмеялась. – Я не стану объяснять тебе причину, потому что ты удивительный, отважный, умный и сильный, но еще и на самую малость чопорный ханжа. Тут она отвернулась от него, и в воздух вспорхнуло целое облачко вещей – лампа с кофеваркой, ножи, вилки и галстуки вернулись на свои места. У двери она обернулась: – Не медли! – и исчезла. Бросившись следом, он застал ее в коридоре. Джейни смеялась. – Теперь я понял, почему до сих пор ни разу не поцеловал тебя. Она потупилась, опустила глаза, однако не сумела проделать того же с уголками рта. – В самом деле? – Ты способна долить воду в закрытую емкость. Или вылить ее оттуда. – Это был не вопрос. – Ты так считаешь? – Когда мы, бедные самцы, начинаем рыть копытами землю и задевать рогами за невысокие ветки, это может быть результатом весны, отпетого идеализма и любви. Однако событию этому всегда предшествует повышение гидростатического давления в целом ряду крохотных резервуаров, каждый из которых меньше ногтя на моем мизинце. – В самом деле? – Поэтому когда количество жидкости в этих полостях вдруг снижается, я… мы… э… ощущаем, что дышать стало легче, и луна уже не так волнует нас. – Быть не может. – И именно это ты проделывала со мной. – Ты так считаешь? Она отодвинулась, посмотрела ему в глаза и рассыпалась дробным смешком. – Едва ли такой поступок можно назвать аморальным. Он рассмеялся в ответ: – Порядочные девушки так не поступают!