– Разбил кулаком оконное стекло. Без веской причины. Она ждала. Шериф настаивал: – Он неопрятен. Не помнит даже своего имени. – Так могу ли я увидеть его? Шериф буркнул что-то неразборчивое и встал. – Будь у этих недоумков из ВВС хоть сколько-нибудь соображения, они определили бы его куда надо, а не в тюрьму. Стены коридора были выложены усыпанными заклепками стальными пластинами, выкрашенными в кремовый цвет сверху и в горчичный снизу. Каждый шаг вызывал гулкий резонанс. Шериф отпер дверь с узким зарешеченным оконцем. Они вошли, шериф запер за собой дверь, пропустив ее вперед, в большое, похожее на сарай помещение с бетонными стенами и потолком. Вокруг него шло некое подобие балкона, под и над которым располагалось около двадцати зарешеченных холодных и неуютных камер. Занятыми были с полдюжины. – А на что вы, собственно, рассчитывали? – вопросил шериф, заметив выражение на ее лице. – Здесь у нас не Уолдорф-плаза или что-нить такое же. Они подошли к одной из камер в нижнем ряду. – А ну-ка просыпайся, Бэрроуз. К тебе дама. – Гип! О Гип! Заключенный не шевельнулся. Он раскинулся на матрасе, лежащем прямо на стальном полу. Левая рука была замотана грязной повязкой. – Видите, мисс, ни слова! Довольно? – Могу ли я переговорить с ним с глазу на глаз? Впустите меня к нему, – выдохнула она. – Как бы чего не случилось, – предупредил шериф. Она пристально посмотрела на него. И, отпирая дверь камеры, шериф промолвил: – Если что – вопите громче. Я тут поблизости. А ты, Бэрроуз, смотри у меня, не то получишь пулю, – и он запер за ней дверь камеры. Девушка подождала, пока шериф отошел, и склонилась над заключенным. – Гип, – пробормотала она, – Гип Бэрроуз. Померкшие глаза шевельнулись в глазницах, повернулись в ее сторону. Медленно моргнули и неторопливо открылись опять. Она встала рядом с ним на колени. – Мистер Бэрроуз, – шепнула она. – Вы не знаете меня. Я сказала им, что вы мой двоюродный брат. Я хочу помочь вам. Он молчал. Она сказала: – Я хочу помочь вам выбраться отсюда. Вы хотите вернуться на свободу? Он долго глядел ей в лицо. Потом глаза его совершили путь к запертой двери и вернулись к ее лицу. Она прикоснулась к его лбу, к щеке. Показала на грязную повязку: – Сильно болит? Он рассеянно перевел взгляд от ее лица к повязке. Потом с трудом посмотрел на нее снова. Она спросила: – Не хотите ли вы что-то сказать? Он молчал так долго, что она поднялась. – Пожалуй, мне лучше уйти. Но вы все-таки не забывайте обо мне. Я помогу вам. – И она повернулась к двери. Он спросил: – Почему? Она вернулась назад: – Потому что вы – грязный, избитый, никому не нужный… и потому что я знаю, кто вы на самом деле. – Вы безумны, – устало пробормотал он. Она улыбнулась: – О вас здесь говорят то же самое. Значит, у нас много общего. Он грязно выругался. Она невозмутимо ответила: – И за этим вы тоже не спрячетесь. А теперь слушайте меня. Сегодня днем вас посетят двое. Один – доктор. Второй – адвокат. К вечеру вы выйдете на свободу. Он приподнял голову, и на его летаргическом лице проступили наконец признаки чувства. Оно могло казаться каким угодно, только не доброжелательным. Голос его исходил из недр груди: – Что еще за доктор? – Хирург, у вас ведь поранена рука, – ровно отвечала она. – Не психиатр. Вам не придется заново переживать освидетельствование. Он откинул голову назад. Оживление медленно покидало его. Она подождала, но, не получив ответа, повернулась и позвала шерифа. Это было несложно. Приговор предусматривал два месяца за злостное хулиганство. И не определял альтернативы в виде штрафа. Адвокат мгновенно доказал, что подобная альтернатива должна была существовать. Штраф был выплачен. В новой чистой повязке и грязной одежде Бэрроуза провели мимо сердитого шерифа, расточавшего угрозы и живописавшего, что именно ждет всякого грязного типа, осмелившегося снова сунуть нос в городок. Девушка ожидала его на улице. Гип, чувствуя себя дураком, стоял на крыльце, пока она заканчивала разговор с адвокатом. Наконец тот удалился, и она притронулась к его локтю. – Пошли, Гип. Он следовал за ней, как заводная игрушка, ноги словно сами несли его в нужную сторону. Дважды свернув за угол, они поднялись по чистым ступеням дома, стоявшего среди прочих строений как-то строго и особняком, словно старая дева. Окошко над дверью поблескивало цветными стеклами витража. Девушка отперла одним ключом входную дверь, другим ключом дверь в прихожую. Они вошли в коридор, затем в комнату с эркером. Высокий потолок, много воздуха, чистота. Впервые он что-то сделал по собственной воле: медленно повернулся, одну за другой разглядывая стены, приподнял за уголок салфетку на туалетном столике, дал ему опуститься. – Ваша комната? – Ваша, – ответила она, и, подойдя к нему, положила на комод два ключа. – Ваши ключи. – Она выдвинула верхний ящик. – Тут носки и носовые платки. – Потом по очереди постучала костяшками по каждому ящику: – Рубашки. Белье. – Указала на дверцу шкафа: – Там два костюма. По-моему, должны подойти. Халат, шлепанцы, ботинки. – Потом показала на дверь: – Ванная. Там все есть: полотенце, мыло. Бритва. – И бритва? – Всякий, кому доверяют ключи, может иметь и бритву, – мягко отвечала она. – А теперь приведите себя в порядок. Я вернусь через пятнадцать минут. Вы помните, когда ели в последний раз? Он покачал головой. – Четыре дня назад. – Так что пока. Она выскользнула за дверь и исчезла, хотя он пытался окликнуть ее. И долго глядел на дверь. А потом ругнулся и бессильно повалился спиной на кровать. Поскреб нос, рука сама собой устремилась к подбородку. Шершавый, колючий. Привстал, пробормотал: «черта с два» и повалился обратно. И вдруг каким-то образом оказался в ванной прямо перед зеркалом. Намочил руки, плеснул воды в лицо и растер грязь полотенцем. Поглядел и снова взялся за мыло. Он нашел бритву, нашел белье, брюки, носки, шлепанцы, рубашку и куртку. А потом посмотрел в зеркало и понял, что ему необходима расческа. А потом она локтем открыла дверь, положила свои пакеты на комод, улыбнулась ему. И протянула руку – с расческой. Ни говоря ни слова, он взял ее, вернулся в ванную, намочил волосы и причесался. – Идите, все готово, – позвала его из комнаты девушка. Она убрала с ночного столика лампу и поставила на него толстое овальное блюдо, на котором находились нежирный настоящий стейк, бутылка эля, бутылочка поменьше с крепким портером, картофель по-айдахски – между половинками клубней таяло масло. Горячие рулеты под салфеткой, салат в небольшой деревянной миске. – Я ничего не хочу, – заявил он, немедленно приступая к трапезе. И все в мире исчезло: остался лишь вкус доброй еды, наполнявшей гортань и небо, тонкое покалывание пива и неописуемое волшебство обжаренной корочки. Когда блюдо опустело, он вдруг почувствовал, что оно готово вместе со столиком взлететь к его голове. Гип содрогнулся всем телом, шатнулся вперед, вцепился обеими руками в край стола, чтобы удержать его на месте. – Все в порядке, все хорошо, – проговорила девушка за его спиной и, положив руки на плечи, усадила обратно в кресло. Он попытался поднять руку, однако не смог этого сделать. Она вытерла салфеткой его влажный рот и лоб. Наконец глаза его открылись. Он поискал ее взглядом… она сидела на краю постели, безмолвно наблюдая за ним. Он кротко улыбнулся. Она поднялась: – Теперь все будет хорошо. Ложитесь. Спокойной ночи! Она была в комнате – и вдруг ее не стало. Она была с ним, а теперь он остался один. Это была перемена слишком важная для того, чтобы ее можно было претерпеть, и слишком огромная для того, чтобы ее можно было понять. Поглядев на дверь, он проговорил «Спокойной ночи» только потому, что это были последние ее слова, и они еще трепетали в воздухе. Опустив руки на подлокотники кресла, Гип заставил свои ноги повиноваться. Он сумел только встать, не более того, и в итоге упал вперед и наискось, чтобы при падении не задеть стол. Он повалился поперек стеганого покрывала, и навалилась тьма. – Доброе утро.