Странный цветок засох в два дня, как ни поливал его Тришка. Погоревав, парень посадил в горшок бальзаминовый росточек, и тот через малое время разросся с небывалой пышностью. С той поры удача стала прямо-таки преследовать старого знахаря и его ученика. Недели не прошло, как случилось Игнату Бороде пользовать столичного барина, а тот возьми да исцелись чуть ли не от одного наложения рук. Начали тогда из города Санкт-Петербурга и другие знатные господа приезжать в деревню Теребеньково. Все они тоже чудесно исцелялись и щедро лекаря деньгами осыпали. А один добрый господин так был рад своему выздоровлению, что от него даже и помощнику знахаря великое счастье перепало. Тришка ведь был не родня Игнату, а сирота, и крепостной к тому же. Господин же этот взял да и выкупил его у теребеньковского барина, и вольную дал, наказав при том быть у знахаря заместо сына и учиться как следует святому лекарскому искусству… В общем, хорошо зажили. Грех было жаловаться. Ели сытно, Тришку приодели – девки на него заглядываться начали. И хотя тосковала по-прежнему Тришкина душа по далеким странам, все же понимал он, что прежде надо и впрямь делу выучиться, да и старика Игната, ставшего ему теперь отцом, тоже бросать не след. Ничего… жизнь впереди, все успеется. По прошествии года стало казаться, однако, что Тришка вскоре вновь осиротеет и желанную свободу получит куда как раньше чаемого. Игнат сам начал прихварывать, сох прямо на глазах, и собственное уменье старику нисколько не помогало. Все чаще он леживал среди бела дня, сделался раздражительным, из-за всякого пустяка ворчал часами, и однажды вдруг Тришке и скажи: – Выбрось ты этот горшок! – (А тот, с кустом бальзаминовым, так и стоял у него в горнице на окошке). – Видеть не могу, с души воротит. Удивился Тришка, но унес его к себе в каморку. Ненадолго, правда, – назавтра же забрел туда за чем-то Игнат и опять осерчал. – Я же сказал – выбрось! Чтобы и духу в доме не осталось! До слез было жалко пареньку горшка – ведь тот служил памятью о прекрасных видениях, навеянных сон-травой, и царстве дивного света, при одной мысли о котором у Тришки все еще захватывало дух, – но ослушаться старика он не смел. И, подумав немного, снес горшок с бальзаминовым кустом в подарок Наденьке, зазнобе своей. Наденька от него любому подарку была рада. В тот же вечер, сидя у окна, поглаживала она ласково пышные листы бальзаминовые и, глядя на ясный месяц, мечтала о том, как разбогатеет вдруг Тришка, выкупит и ее у барина, и поженятся они. И заживут ладком… и подарит ей Тришка шаль… ох, и шаль… такую, как у барышни теребеньковской, – белую что снег, алыми цветами-маками расписанную, из дорогой камчатной ткани, да с кистями-бахромой! Мысленно она уже плыла в той шали по деревне лебедем, и подружки кругом от зависти чахли, когда окликнула Надюшу маменька и велела спать ложиться. Очнулась девушка от сладких грез и увидела, что оглаживает, будто кошку, шаль белоснежную, маками расписанную. Подарок Тришкин… Еще слаще сделалось у Наденьки на сердце. Улыбнулась она, прижала шаль к груди, да так, с обновкой в обнимку, и спать улеглась. Через день увидал ее Тришка в этой шали. – Откуда такая красота? – А то не знаешь? – кокетливо отвечала Наденька. Слово за слово, и понял изумленный Тришка, что никакого горшка с бальзамином Наденька его не помнит. Шаль он ей подарил, да и все тут!.. Поразмыслив, настаивать на своем знахарский ученик не стал. Оно, конечно, казалось весьма странным, чтобы горшок мог в шаль обратиться, однако Тришка на самом деле и прежде был уверен, что в чудесном предмете из иного мира должна таиться сила превеликая. И хотя Игнату Бороде о том не говорил, но про себя думал частенько, что удачу им со стариком не иначе как горшок принес. «Отвернется теперь, поди, от нас удача-то», – решил он огорченно. Ну да ладно… пусть Надюше повезет! Так оно и случилось. Только вот не к Тришкиной радости… Расцвела вдруг Наденька – словно нежный розовый бутон лепестки развернул. И месяца не прошло, как посватался к ней – ни больше, ни меньше – управляющий всеми делами теребеньковского барина. Человек он был хотя и не вольный, а все же изрядной властью наделенный и зажиточный, не чета нищим крестьянам. Собою видный, совсем не старый еще… Для порядку Надюша поплакала, с Тришенькой своим прощаясь, шаль его вечно носить обещалась, но замуж тем не менее пошла с охотою. Далее же события разворачивались так – старый знахарь благополучно выздоровел. Кошки со всей деревни, что прежде им с Тришкой проходу не давали, поселились теперь возле дома управляющего, и как их оттуда ни гоняли, толку не было. А через год или около того начала прихварывать Наденька, мужняя жена… И сколь ни пользовал ее Игнат Борода, целитель, известный даже и в самом стольном граде Петербурге, но травы его отчего-то ничуть не помогали. Все это время Наденька носила, как и обещала, Тришкину шаль. Каждый день. Но однажды увидал ее знахарский ученик в простом голубом платке на плечах. Раз так встретил, другой. На третий – набрался храбрости, подошел и спросил, пряча взгляд, отчего она перестала носить его подарок. И призналась Наденька, тоже глаза потупив, что потеряла шаль. Забыла, мол, на Заречном лугу, жарко было, вот и сняла… а потом спохватилась, кинулась искать, да уже не нашла. – Цыгане, поди, подобрали. Коли помнишь, сразу после Троицы табор проезжал, – грустно сказала она. – Не серчай, Тришенька, и прощай, родимый. Нехорошо нам с тобою долго разговаривать – на виду-то у всех… Так и сгинул – то ли с табором цыганским, то ли нет – всякий след расчудесного горшка. Но тогда знахарский ученик Тришка больше о другом горевал. О потерянной навеки любви своей. Хорошо хоть, недолго Надюша хворала и в конце концов все же поправилась… * * * Прошло с той поры сорок лет. Давно не стало в живых старого Игната Бороды. Уже и самого Трифона Петровича Русакова начали старым называть. Почти все мечты его сбылись – и по свету он поездил, и приключения славные имел, и знаний изрядных набрался. Ни женой вот только, ни детьми не обзавелся. Нагулявшись же, осел в Петербурге, где и зажил спокойно, занимаясь врачеванием. Лечил травами, как покойный его учитель, езживая собирать их обычно в Теребеньково, родимую вотчину. Довелось ему как-то купчиху лечить. Та была уже в немалых летах, число коих усердно преуменьшала, при том скупа, сварлива и капризна – чисто черт в юбке. В кровати она леживала, окруженная десятком кошек всех видов и мастей, которых единственно и ласкала, остальных же своих домашних гоняя нещадно. Что за хвороба ее томила, Трифон Петрович, несмотря на все свои знания, понять не мог и охотно объяснил бы сей недуг обыкновенной бабской блажью, когда бы не сохла купчиха день ото дня прямо на глазах. Всех-то она пилила, на почтенного знахаря и то себе покрикивать позволяла, и Трифону Петровичу довольно неприятно было ее проведывать, тем более что проку от своего лечения он не видел. Но однажды нашло вдруг на больную что-то. Сделалась она тиха и благостна. – Видно, помирать пора, – сказала знахарю, – оттого и травы твои не помогают. Что ж, на все Божья воля. После чего взяла с туалетного столика у себя в головах перстень драгоценный, золотой, с брильянтами, и ну его Трифону Петровичу совать. Возьми, дескать, за труды, да и ступай с миром. Сказать, что Трифон Петрович удивился, – ничего не сказать. До той поры купчиха и чаю ни разу не предложила – от скупости непомерной, а тут, поди ж ты, этакую дорогую вещь собралась отдать! Стал он, конечно, отнекиваться – не заслужил, мол. Но купчиха в раж вошла. Благостность утратила и разъярилась даже. – Коли не возьмешь – выброшу! – пригрозила. И впрямь метнула в сердцах перстенек на пол. Покатился тот по досочкам и остановился у самой щели – еще бы чуть-чуть, и сгинул. Что было делать? Пожал Трифон Петрович плечами, поднял его, в карман положил, сказал: – Благодарствую. – Не приходи больше, – купчиха откинулась на подушки и закрыла глаза. – Довольно с меня твоего лечения… Трифон Петрович молча поклонился и вышел. По дороге домой вынул драгоценный перстень из кармана, полюбовался. Всем бы тот хорош, только мал больно – и на мизинец не лезет. Жаль, конечно, что не поносить, ну да ладно. Пусть лежит, может, пригодится на черный день… В ту же ночь невесть с чего приснился Трифону Петровичу покойный учитель его, Игнат Борода. И давай твердить: «Выбрось ты это колечко от греха! Выбрось, говорю! Не храни, пожалеешь!» До рассвета этак приставал, и, проснувшись поутру, поневоле принялся Трифон Петрович вновь рассматривать купчихин подарок – к чему такой сон? И опять залюбовался. Золотой ободок огнем горит, брильянты играют… Почему он решил вчера, что маловат перстенек? – нынче тот без труда наделся на безымянный палец. Целый день проносил его Трифон Петрович, думать забыв о дурном сне. А в ночь опять явился к нему Игнат Борода. Выбрось, мол, колечко да выбрось. Не носи, пожалеешь!.. То же было и на третью ночь. Сел тогда знахарь и крепко задумался. Потом, надумав что-то, пошел больную купчиху навестить. Та хоть и не ждала его, а приняла ласково. Как оказалось, полегчало ей вдруг. Даже с постели вставать начала – видно, помогли все же травки-то. Трифон Петрович предложил было вернуть дорогой перстенек, но купчиха отказалась наотрез: – Дареное назад не берут. – Тогда расскажите, коли не секрет, – попросил знахарь, – давно ли у вас этот перстень? – и припугнул маленько: – Ведь ежели он фамильный, я, как ведун, могу вместе с ним счастье из семьи забрать. Или, наоборот, невезение. Нам к таким подаркам надобно с осторожностью относиться… Да и наследники ваши что скажут? – Обойдутся мои наследники, – сухо ответила купчиха. – И не фамильный он вовсе – выторговала я этот перстенек в прошлое лето на ярмарке, у цыганки. Уж больно понравился… А как подумаешь, вроде и впрямь счастье принес – дочки тут же замуж повыскакивали, да все четыре за хороших женихов!.. Только – так это или не так – а не хочу я его больше. Разлюбила. Твой он теперь, вот и носи на здоровье! Уходя от купчихи, обратил внимание Трифон Петрович на то, что число кошек у нее в спальне заметно поубавилось. А возле собственного жилья, наоборот, увидел несколько приблудившихся – те сидели на крыльце и смотрели на него умильными глазами. Дома уселся Трифон Петрович за стол, снял с руки перстень и, положив перед собою, долго его разглядывал. Мысль, которая томила знахаря, ему и самому казалась странной. Но… Уж больно схожими – необъяснимыми и не поддающимися лечению – были хвори у купчихи этой и у покойного Игната Бороды… и у Наденьки, до сих пор не забытой. И болеть все трое начали в одинаковое время – через год после того, как в доме появилось кое-что, и поправляться стали сходно – расставшись с этим кое-чем. С предметом, который на первых порах принес каждому удачу, о какой кто мечтал. Да тут же еще и кошки… Может, мысль эта была не просто странной, а даже вовсе безумной, но проверить ее возможность имелась. Отчего бы и не проверить? Трифон Петрович совсем уж было и приступил, да спохватился, припомнив кое-какие важные подробности. Нашел лист бумаги, написал на нем памятную записку и положил рядом с собою. И только после этого снова взял перстень в руки. Закрыл глаза и начал вспоминать далекую майскую ночь.