На восточном конце моря, где вереницы пароходов медленно двигались по морской глади, – их трубы, мачты и надстройки казались странно не соответствующими авансцене из песка, верблюдов, феллахов в длинных одеяниях – развернулась другая борьба. На этот раз речь шла о контроле над Египтом. Тяжелое экономическое положение страны, из-за которого Исмаил продал свои акции Дизраэли, естественно, вызвало озабоченность европейских стран. Британские и французские владельцы акций были кровно заинтересованы в политической и экономической стабильности страны, источнике их доходов. К 1879 году Египтом фактически управляли англичане и французы. Исмаил был отправлен в отставку, его место занял его сын. Два года система работала без перебоев, хотя и неизбежно должна была вызвать антагонизм высших слоев египетского общества, которые привыкли управлять Египтом, руководствуясь исключительно соображениями собственной выгоды. Общественное сознание и человеческое сострадание к тем, кому повезло меньше, никогда не играли роли в египетской философии. По всей стране начались волнения, их умело возглавил египетский армейский офицер Ахмед Араби. Как это часто бывает, лидером стал честный и преданный идеалист, которому надоело видеть свою страну плохо управляемой турками или управляемой в свою пользу франками – англичанами и французами. И снова лидер был не более чем инструментом в руках других людей, более могущественных, которые использовали Араби для продвижения своих интересов. Такое положение дел продлилось недолго. В 1882 году в Александрии начался бунт, в котором было убито много европейцев. Месяцем позже британский адмирал, командовавший восемью броненосцами, потребовал, чтобы Араби прекратил добавлять орудия на форты города. Не получив вразумительного ответа, англичане открыли огонь, уничтожив два форта и повредив остальные. Но сам город обстрел не затронул. Военно-морская артиллерия уже была развита настолько, что обстрел берега можно было вести строго избирательно. Поскольку стало ясно, что единственный способ решить египетские проблемы – высадить армию, британцы пригласили к сотрудничеству французов. Те отказались, итальянцы, которых пригласили следующими, тоже. Ни одна страна не желала вмешиваться. Возможно, они рассчитывали, что, если британцы одержат верх, они выиграют, а если нет, останутся в глазах египтян нейтральными. В сентябре 1882 года в Египте высадились британские сухопутные силы. Араби был разгромлен и изгнан, и британцы оказались правителями страны. У них не было особого желания таковыми оставаться, однако они сообщили европейским правительствам, что считают своим долгом давать советы, чтобы был установленный удовлетворительный порядок вещей с элементами стабильности и прогресса. После этого еще пятьдесят лет британцы занимались египетскими делами – весьма неблагодарное занятие, необходимость которого была обусловлена заботой о Суэцком канале и Британской Индии. Их последующее вмешательство в Суданскую войну, вечную проблему поддержания закона и порядка в дельте Нила, сложности реорганизации и политики – все это относилось скорее к истории Египта, чем к истории Средиземноморья. В 1960 году Фостер писал об Александрии: «Ее будущее, как и всех других великих торговых городов, сомнительно. Если не считать Публичных садов и Мусейона, муниципалитет едва ли справляется со своими историческими обязанностями. Библиотека прозябает без фондов, о художественной галерее и говорить нечего, связь с прошлым преступно разорвана… Материальное благополучие основано на хлопке, луке и яйцах. Оно вроде бы гарантировано, но в других направлениях не заметно никакого прогресса, и в будущем не просматриваются ни «Фарос» Сострата, ни «Идиллии» Феокрита, и «Эннеады» Плотина. Только климат, только северный ветер и моря остаются такими же, как были, когда Менелай высадился на Рас-эль-Тин три тысячи лет назад, да еще по ночам созвездие Волосы Вероники сияет так же ярко, как когда оно привлекло внимание астронома Конона». Если не считать ее повторного появления в качестве военной базы в мировых войнах XX столетия, Александрия снова исчезла из истории моря. Ее история на протяжении последних пятидесяти лет или немного больше отражает историю Египта и большей части региона, который принято называть Средним Востоком. Психология людей в этой части Средиземноморья лучше всего отражена в басне, которую приписывают александрийскому греку, возможно, одному из последователей Эзопа. «Лягушка сидела на песчаном берегу пресноводного канала возле Исмаилии в Египте и готовилась переплыть на другой берег. Неожиданно она услышала голос. Обернувшись, она с тревогой увидела скорпиона. – Не бойся, – сказал он. – Я только хотел просить тебя об одной любезности. Ты не могла бы перевезти меня на другую сторону, где меня ждут жена и дети? – Не думаю, – сказала лягушка, приготовившись немедленно прыгать в воду. – Забравшись ко мне на спину, ты меня ужалишь, и я умру. – Это было бы глупо, – сказал скорпион. – Ужалив тебя, я утону вместе с тобой. Скорпионы не умеют плавать. – Ладно, – сказала добросердечная лягушка. – Я тебе верю. Прыгай мне на спину. Скорпион забрался на спину лягушке, и они поплыли к противоположному берегу. На полпути скорпион все-таки ужалил лягушку. Яд подействовал быстро. Умирая, лягушка спросила своего пассажира: – Зачем ты это сделал? Ты меня убил. Теперь мы оба утонем. Это бессмысленно! – Разумеется, бессмысленно, – не стал спорить скорпион, когда вода уже почти сомкнулась над его головой. – Но мы же на Среднем Востоке, понимаешь?» Суэцкий канал трансформировал Средиземное море. Его создание, безусловно, являлось одним из самых важных событий в истории моря в этом столетии. Значительно менее важным, хотя и довольно интересным, было открытие Коринфского канала в 1893 году. Узкий гористый Коринфский перешеек, шириной менее четырех миль в самом узком месте, отделяет Коринфский залив, который ведет в Ионическое море, от Эгейского моря. В классические времена это был один из самых оспариваемых регионов в мире, и существование естественного барьера между одним морем и другим придало важность древнему городу Коринфу. Корабли, желающие избежать долгого и часто нелегкого перехода вокруг мыса Матапан, южной оконечности Греции, разгружались в Коринфе, после чего их перетаскивали через перешеек на роликах. Коринф получал за это плату и со временем стал важным центром транзитной торговли. В 66 году, когда император Нерон совершал триумфальную поездку по Греции, он предложил прорыть канал через перешеек, и в следующем году действительно начались работы. Но Нерон умер вскоре после этого, и его смерть вкупе с материальными трудностями остановила строительство. Прошло почти два тысячелетия, прежде чем канал наконец был построен. Даже с использованием машин и механизмов, появившихся в конце XIX века, на строительство ушло двенадцать лет. Получившийся канал имел длину немного больше трех миль, ширину у основания около 69 футов и пропускал суда с осадкой не более 22 футов. Он до сих пор служит хорошую службу для небольших пассажирских, грузовых судов и рыбацких судов. Но даже в момент открытия он был недостаточно глубоким для большого тоннажа и с ростом размера судов несколько устарел. Выигрыш в расстоянии с использованием канала является существенным для судов, идущих из Адриатики и с западного побережья Греции в порты Эгейского и Черного морей. При следовании из Сицилии, западного побережья Италии и Южной Франции выигрыш незначителен. К примеру, если судно идет из Мессины в Пирей или Стамбул, выигрыш соответственно составляет 50 и 80 миль. Больше всего выиграли от появления канала рыбаки, владельцы маленьких каиков и греческих судов прибрежного плавания, которые теперь могли попасть из оживленного, испещренного островами Эгейского моря в ласковое ленивое Ионическое море всего за несколько часов. Если бы канал построили в классические времена, он бы существенно изменил положение дел на море. Галеры смогли бы следовать из одного моря в другое очень быстро, и весь ход истории мог бы стать иным. Глава 11 Другой век Помимо появления пароходов, работавших на угле – вскоре после Первой мировой войны они перешли на жидкое топливо, – в облике Средиземноморья в XIX веке произошло еще одно важное изменение. Теперь на многих участках побережья – на крутых берегах островов, таких как Липарские, или одиноких выдающихся в море мысах, вроде мыса Матапан – появились предупреждающие огни. По всему Средиземному морю – как и на других морях, где проходят судоходные пути, стали строить новые маяки – продукт технологий XIX века, информирующие о рифах, мелях и прочих навигационных опасностях. Безопасность на море поднялась на новую ступень, когда, в дополнение к успехам в картографии, навигационных методах и инструментах, строители и ученые Викторианской эпохи занялись проектированием и постройкой маяков. Рост судоходства в XIX веке (вызванный увеличением объемов мировой торговли) вкупе с новыми скоростями современных судов сделали жизненно важными усовершенствование системы маяков. В прошлом, когда галера или галеон, галеас или линейный корабль двигались со скоростью всего лишь несколько узлов, не было острой необходимости посылать заблаговременные предупреждения с земли о ее приближении. Даже если торговые суда все еще ходили под парусами, как большие клиперы, скорость их приближения к земле могла достигать четырнадцати узлов. При таких скоростях важно, чтобы о навигационных опасностях было известно заблаговременно. Даже в далеком прошлом необходимость обозначить важный мыс или вход в порт приводила к строительству маяков. Вероятно, первым в мире настоящим маяком стал Фаросский маяк в Александрии. Впоследствии римляне со своей обычной основательностью соорудили маяки во всех средиземноморских портах. Остия, порт Рима; Равенна, вторая столица Западной Римской империи; Путеолы, порт, расположенный к северу от Неаполя на торговом пути между Римом и великим южным городом; и Мессина, что на одноименном заливе, – это лишь несколько мест, где римляне построили маяки. Они также построили их в устье Гаронны, на Английском канале, в Дувре и Булони. В Ла-Корунье, городе на северо-западе Испании, откуда отправлялись суда к далеким Оловянным островам, финикийцы построили маяк, который был восстановлен при императоре Траяне. Вероятно, были и сотни других, о которых записи не сохранились, ведь во время золотого века Римской империи море было «укрощено», и суда регулярно приставали к берегам в ночное время. Тьма окутала море в последующие века, когда люди не стремились сообщать о своих городах бесчисленным пиратам, которые поколениями свирепствовали на морских путях. Джордж Р. Путнам писал в энциклопедии «Британика» о более поздних сооружениях: «Кордовский маяк, расположенный на скале в море в устье Жиронды, первый существующий ныне пример омываемой волнами башни. Представляется, что на этой же скале были ранее построены еще две башни: первая – Людовиком Благочестивым примерно в 805 году, вторая – Эдуардом, Черным принцем. Сооружение существующей конструкции было начато в 1584 году при Генрихе II Французском и завершено в 1611 году. Верхняя часть красивой постройки Ренессанса была снята в конце XVIII века… [До этого] огонь разводили при помощи дубовых бревен, а потом – угля. Древняя башня в Корунне (Корунье), известная как Геркулесова башня, является римским Фаросом. Башня Торре-дель-Капо (Torre del Capo) в Генуе была построена в 1139 году, впервые использовалась как маяк в 1326 году. Башня на острове Мелория была построена в 1154 году, несколько раз перестраивалась и в 1290 году была разрушена». Все эти ранние маяки имели большой недостаток: для их функционирования нужно было много топлива – сначала дерева, потом угля. Все это было крайне неудобно, особенно в зимние месяцы с сильными ветрами и дождями. Их содержание обходилось дорого. Сохранились записи об одном из маяков, потреблявшем 400 тонн угля в год, что отнюдь немало для тех лет, когда это количество угля надо было завезти. Свет в ранних маяках обеспечивался костром, разводимым на его верхушке на специальных жаровнях. Эффективных зеркал в то время не было, и только в XVI веке стали применять отражатели, которые устанавливались за лампами, горевшими на масле, или большими свечами (на одном маяке было двадцать четыре свечи, пять из которых весили два фунта). Установка параболического зеркала за источником света означала, что все лучи, падающие на его поверхность, отражаются параллельно оси, образуя пучок. Это были первые современные маяки, преобразовавшие облик Средиземного моря, начиная с XIX века и далее. Оливковое масло часто использовалось для пропитки хлопковых прядей, использовавшихся как фитили в лампах. Также для этой цели использовали китовый и животный жир. В XIX веке все это сменил парафин, а позже в местах, близких к большим городам, стали использовать угольный газ. Величайшую перемену принесло наступление века электричества, хотя до изобретения генераторов его использование на маяках тоже было ограничено их близостью к крупным городам. А на маленьких удаленных маяках по всему морю использовался ацетилен. Путнам писал, что было «три линии обороны [у побережья страны]. Первая – это большие морские маяки, обозначающие важные подходы к берегу, требующие мощной аппаратуры; вторая – огни, которые хотя и могут не быть такими мощными, как первые, но все же являются очень важными, поскольку указывают на точки поворота; и третья – портовые огни, ориентируясь на которые суда попадают в безопасность порта». Все они строились в XIX и начале XX века по всему Средиземноморью. Они обеспечивали мореплавателям безопасность, не имеющую равных в истории. От Александрии до Пирея, от Патрасского залива до Триеста, в южном направлении мимо мыса Спартивенто на «носке» итальянского сапога, вокруг сицилийского мыса Пассеро, в западном направлении мимо мыса Бон и Туниса до далекой, окутанной облаками Гибралтарской скалы, море оделось ожерельем огней. Вдоль южного берега Франции с множеством портов и гаваней они сверкали, словно бриллиантовое ожерелье, а на западе Италии, Корсике и Сардинии огни казались отдельными крупными бриллиантами, сверкающими в бархатной тьме. Прошло еще несколько десятилетий, прежде чем сами города, деревни и дороги стали отбрасывать свет на море. Когда это произошло, мореплавателю, приближающемуся к берегу, снова пришлось напрягать глаза, на этот раз не для того, чтобы увидеть свет маяка или темные очертания берега, а чтобы различить в море света городских огней, вывесок и рекламы навигационные огни. В этот переходный период в Средиземноморье воцарился мир почти на сто лет. В это время, за исключением регионов, находившихся под османским контролем, Средиземноморье наслаждалось миром, либеральными идеями Французской революции и другими, более прагматичными идеями, принесенными революцией промышленной. Хотя Первая мировая война началась не на Средиземноморье, большинство ее сражений имели место не здесь и ее исход также решился в других местах, сам морской бассейн и земли, его окружающие, постоянно находились в центре событий. Беспорядки на Балканах, постепенный упадок Османской империи, амбиции немцев, стремившихся создать заморскую империю (они не могли не «положить глаз» на Египет, так же как до них это сделал Наполеон), – все эти факторы сопутствовали войне, которая велась по всему миру. Так же как Коркира стала яблоком раздора, приведшим к Пелопоннесской войне, сравнительно незначительный момент привел к взрыву, который разнес континент на части. Елену, легкомысленную царицу, сделали козлом отпущения, заявив, что из-за нее началась Троянская война (для которой в действительности были намного более важные причины, а именно контроль над Дарданеллами и зерновой торговлей русов). Точно так же сравнительно неважный район Балкан дал повод для самой страшной войны в истории человечества. Убийство австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда 28 июня 1914 года в Сараево, столице Боснии, стало аналогом похищения Елены. Событие само по себе неважное (если, конечно, не считать людей, которых оно касалось непосредственно), привело в действие гигантские силы. Хроника двух мировых войн XX века, изменивших облик Европы и Средиземноморья и повлиявших на жизнь каждой страны мира, выходит за рамки этой книги. Чтобы увидеть события XX века в ретроспективе, прошло еще слишком мало времени. Современный историк слишком близок к темам, которые описывает. События, имена, репутации, представляющиеся важными современному историку, по прошествии времени часто кажутся иными. Для настоящей объективности историка от предмета его исследований должно отделять не меньше ста лет. В общей истории Средиземноморья вполне может оказаться, что вандал Гейзерих или Амр, покоритель Египта, имеют большее значение, чем Китченер из Хартума или Муссолини. Все течет. Народы, города и деяния отдельных личностей часто преображаются или тонут, оказавшись погребенными под наслоениями веков. Возможно, существовали грандиозные поэты, превосходящие Гомера, но нам не известны ни они сами, ни их труды. Возможно, Диоген был более значительным философом, чем Сократ, но у него не было Платона, чтобы обессмертить его имя. В дни Великой Греции величайшим из всех греческих городов был Сибарис (Сибарида). Для нас это не более чем слово. Место, где находился Сибарис, установлено, но над ним двадцать футов почвы, и, возможно, он никогда не будет раскопан. С другой стороны, Помпеи, сравнительно неважный римский морской курорт, – притча во языцех. На месте его гибели велись раскопки, и найденные предметы оказали влияние на вкусы европейцев. Наши знания о прошлом обусловлены судьбой и везением. Но наши знания о недавних событиях неизбежно обусловливаются обстоятельствами нашей жизни и унаследованными предубеждениями. Разве может англичанин, француз, немец или американец обсуждать две мировых войны так же бесстрастно, как если бы он говорил о химической реакции? История, что бы о ней ни говорили, не является точной наукой. Она опирается на ограниченные и часто предвзятые свидетельства, а факторы, способные скорректировать предвзятость, часто недоступны. (Скажем, было бы очень полезно иметь историю римлян, написанную карфагенянином.) Клио, муза истории, имеет больше общего со своими поэтическими сестрами, чем с Уранией, музой астрономии и точных наук. В конце века, в 1899 году, британский колониальный секретарь Джозеф Чемберлен сказал: «Самый естественный союз – между нами и Германской империей». Его утверждение не было безосновательным. Нельзя забывать об узах крови, языка, некотором сходстве характеров. Однако объединенный немецкий народ не разделял эти чувства. Немцы опасались либеральной английской испорченности, против которой их предостерегал Бисмарк. Также они видели в этом и ему подобных выражениях попытку упадочной державы укрепить свои имперские завоевания, обратившись к новой жизнеспособной расе. Эдуард VII был влюблен во Францию и, естественно, не мог не попытаться, насколько это было возможно в рамках британской конституционной монархии, склонить свою страну к Entente Cordiale с ее древним врагом. Немецкий кайзер Вильгельм II, хотя ему и нравились некоторые аспекты аристократической Англии, не видел привлекательности в других чертах страны. Он не любил своего дородного дядю и отчаянно завидовал обширным заморским владениям Британии. Даже в необычайно сложном переплетении человеческих деяний XX столетия – намного более запутанном, чем сравнительно простые паутины, вынуждавшие древние империи или города-государства воевать друг с другом, – оставалось место для личностного элемента. Если бы английский король и немецкий император были в дружеских отношениях, вполне возможно, Первой мировой войны удалось бы избежать. Что касается Средиземноморья, все действия на этом театре были небольшими репризами к главной драме, которая разворачивалась на континенте. Тем не менее экспедиции в Дарданеллы, Салоники и Месопотамию потребовали перевозки по морю десятков тысяч человек. Несмотря на новую угрозу подводной войны, британцы и их французские союзники выполнили эти грандиозные перевозки людей и грузов успешнее, чем делали это во время Крымской войны. Цель экспедиции в Дарданеллы, поставленная военным советом в январе 1915 года, – «взять полуостров Галлиполи с Константинополем». Было совершенно правильно расценено, что турецкие союзники Германии являлись потенциальной ахиллесовой пятой центральных держав. Однако попытка союзников была сделана без должной решимости и без использования адекватных сил, и стратегическая обоснованная цель не была достигнута. К тому времени, как было послано подкрепление к первоначальным силам, высадившимся на мысе Геллес, турки подвезли достаточно дивизий, чтобы сковать силы союзников на береговом плацдарме. В январе 1916 года было решено вывести войска союзников, и вся операция была объявлена дорогостоящей неудачей. Тем не менее эта операция могла радикально сократить войну, если бы первоначальный удар был нанесен достаточными силами. Морские силы союзников оказались на высоте. Все войска были вывезены с Галлиполийского полуострова без потерь. Зато наземная операция стоила только Британии 120 000 жизней. Кампания в Салониках, предпринятая с целью ограничить немецкое влияние на Балканах и снять давление с Сербии, продолжалась с 1915 по 1918 год. В конце она увенчалась успехом – первым решающим успехом союзников в войне. Зато нельзя отрицать тот факт, что в течение трех лет она сковывала крупные силы союзников в горах, защищающих Балканы. Замечание немцев, что Салоники были их самым крупным лагерем для военнопленных, содержало элемент правды. Даже при этом разгром в 1918 году важного немецкого союзника – Болгарии – положил начало волне капитуляций, завершившейся капитуляцией самой Германии 11 ноября. Основные события на Средиземноморье разворачивались в восточном бассейне – вокруг Египта и Суэцкого канала. В 1915 году турки совершили неудачную попытку вторгнуться в Египет, но британцы, лучше чем кто-либо другой понимающие значение узкой полоски воды, соединяющей Средиземное и Красное моря, имели более эффективные войска, способные отразить любую угрозу в этом направлении. В 1916 году они сами начали наступление и двинулись на север – в Палестину. Несмотря на отдельные начальные неудачи, палестинская экспедиция завершилась успехом. В 1917 году генерал Эдмунд Элленби захватил Иерусалим. Поскольку в этом году это была единственная победа союзников, важность захвата города зачастую преувеличивалась. Но Иерусалим, как это бывало и в прошлом, являлся не просто городом. Это был символ, причем как для мусульман, так и для христиан. Какая бы держава его ни захватила, он обретал ореол победителя. С другой стороны, Лиддел Гарт писал: «Если говорить о моральном успехе, победа была ценной, но с точки зрения стратегии это был кружной путь к цели. Если изобразить Турцию согбенным стариком, британцы, не сумев нанести удар по его голове – Константинополю – и пропустив удар в сердце – по Александретте, – теперь были вынуждены терпеть, как он распрямляется, словно питон, растягивающийся во всю длину по пустыне». На протяжении долгих лет войны, пока миллионы людей на континенте умирали, а океаны мира с ужасом прислушивались к грохоту глубинных бомб, шипению торпед и крикам людей на кораблях, готовящихся совершить свое последнее погружение, на Средиземноморье было спокойно. Непререкаемое господство, которое давали англичанам и французам находившиеся там флоты и военно-морские базы, сделало это море самым спокойным в мире. Крупные острова – Кипр, Сицилия и Сардиния – прожили все военные годы так, словно где-то за горизонтом слышна всего лишь летняя гроза. Северная Африка лениво дремала, оставаясь под властью французов. По всему бассейну текли взад-вперед потоки людей, но в самом море рыбаки сотен островов и портов выходили в море, забрасывали сети и устанавливали ловушки, пребывая в безопасности, которой они наслаждались уже целый век. Финальное наступление в Палестине, которое откладывалось почти шесть месяцев из-за вывода на Западный фронт большей части британского контингента генерала Элленби, возобновилось осенью 1918 года. Наступление было тщательно спланировано. Пехотные и кавалерийские части были сконцентрированы на средиземноморском побережье таким образом, чтобы, хотя турки имели численное преимущество два к одному, на участке, где Элленби нанес удар, его войска имели численное преимущество четыре к одному. Турки и немцы отступили на северо-восток к холмистым внутренним территориям. Тем временем кавалерия союзников двинулась на север по прибрежному коридору, потом повернула на восток, чтобы перерезать коммуникации противника и путь к отступлению. Это была воистину блестящая операция с участием кавалерии, напоминающая о героических свершениях Александра Великого. Вероятнее всего, это была также последняя в истории крупная операция с участием кавалерии. Турки, попав в безвыходное положение, были быстро окружены, а люди Элленби двинулись на Дамаск и Алеппо. 30 октября 1918 года, через месяц после начала наступления, Турция капитулировала. Это был конец Османской империи. Турки, господствовавшие в Восточном Средиземноморье в течение пяти веков, оказались на небольших территориях Малой Азии, на небольшом участке, расположенном к северу от Мраморного моря, известном как Турция-в-Европе. В истории Средиземноморья не было масштабных потрясений с такими важными последствиями после падения Константинополя в 1453 году. Да, в XIX веке Греция и Египет откололись от Турции. Но османы во время расцвета империи периодически терроризировали всю Европу, а позже нависли мрачной тенью над некогда блестящими странами Востока. Конец империи никто не оплакивал, но, как всегда, когда рушится центральная власть, ее место вскоре занимает оголтелый национализм. Поражение Турции, возможно, решило некоторые проблемы Леванта и Ближнего Востока, но на их месте быстро сформировались новые. Британцы, желая во что бы то ни стало разгромить союзника Германии и обезопасить коммуникации в Индию, привлекли на помощь арабов, пообещав им взамен «золотые горы». Как писал Т. Лоуренс в книге «Семь столпов мудрости», «следующим по силе [после личных амбиций] было воинственное желание выиграть войну, соединенное с понимаем того, что без помощи арабов Англия не сможет оплатить цену завоевания турецкого сектора. Когда Дамаск пал, война на Востоке – вероятно, вся война – подошла к концу». Довольно скоро Лоуренс лишился всех иллюзий в части последующей политики британского правительства по отношению к арабам. Арабские земли, в прошлом бывшие географически важными из-за торговых путей, теперь стали еще важнее. Нефть, лежащая под их древними территориями, вскоре должна была снова выдвинуть их на передний план истории. В суматохе рушащихся империй, появления новых национальных характеров, торжества победителей и подсчета цены успеха, один маленький фактор остался не замеченным историками. В ноябре 1917 года, ровно за год до окончания войны, Артур Джеймс Бальфур, британский министр иностранных дел, дал торжественное обещание, тем самым обязав свою страну его выполнить. Это обещание впоследствии стало известно как «декларация Бальфура» и звучало следующим образом: «Правительство его величества с одобрением рассматривает вопрос о создании в Палестине национального очага для еврейского народа и приложит все усилия для содействия достижению этой цели; при этом ясно подразумевается, что не должно производиться никаких действий, которые могли бы нарушить гражданские и религиозные права существующих нееврейских общин в Палестине или же права и политический статус, которыми пользуются евреи в любой другой стране». Так Британия, чтобы заручиться поддержкой мирового еврейства в трудный момент войны, решила дать обратный ход диаспоре. Декрет Римской империи о том, что евреи должны быть рассеяны, был аннулирован декретом Британской империи. Каковы бы ни были достоинства или недостатки этой политики, британцам предстояло убедиться, как это уже сделали римляне до них, что вмешательство в дела этого уголка Средиземноморья так же опасно, как игра со скорпионом в пустыне. Глава 12 Мир и снова война Когда улеглась пыль, стихли волнения и воды Средиземного моря, успокоившись, снова стали прозрачными, стало ясно, какие изменения произошли в этом сейсмоопасном районе. На западе Испания, остававшаяся всю войну нейтральной (хотя и благосклонной к союзникам), ковыляла от одного внутреннего кризиса к другому. На юге Северная Африка – колониальное владение Франции – оставалась спокойной. Британцы пребывали в Египте и рядом с Суэцким каналом – их цели были достигнуты. Но теперь они вмешались в дела Палестины. Согласно мандату только что образованной Лиги Наций, Палестина стала территорией, на которой был установлен режим управления Великобританией. В это же время всколыхнулся арабский национализм, веками пребывавший в спячке. Британцы, которые (вместе с другими) были крайне заинтересованы в нефтяных ресурсах арабских стран, еще глубже увязли в делах этого взрывоопасного региона, где, как в басне о лягушке и скорпионе, один народ был согласен утонуть, если с ним утонет его сосед. Последний акт драмы, разыгрывавшейся веками, имел место в Эгейском море. «Проблема Малой Азии» – проблема сотен тысяч греков, живших за пределами своей родины, на территории древней Ионии, – так и не была решена. Они там жили, когда вся Иония была греческой; они там жили при персах; освобожденные Александром Великим, они создали один из величайших городов греческого мира. Они жили там все время существования Римской и Византийской империй, и несколько веков спустя остались там же, теперь став подданными Османской империи. И только в 1922 году их проблема была грубо решена. В 1919 году греческий премьер Элевтериос Венизелос получил разрешение британского и французского правительств высадить войска в Смирне. Результатом стала катастрофа. Турки проиграли войну, но их моральный дух был высок, и их возглавил великий Кемаль Ататюрк, «спаситель Дарданелл». Этот железный человек, выходец из стойкого крестьянского рода, имел непоколебимую волю к победе и дипломатическое коварство ранних султанов. Он был исполнен решимости не только изгнать греков с территорий его народа, но также трансформировать свою страну. Он свято верил, что Турция страдала, потому что позволила себе ввязаться в споры и дрязги европейцев. Он решил избавить свою страну от всех европейских обязательств, после чего реформировать ее и возродить, как современную могущественную державу. И первой проблемой стало избавление Анатолии от греков. В последовавшей войне греков после некоторых первоначальных успехов стали преследовать неудачи, как обычно усугублявшиеся политической нестабильностью и махинациями. Венизелос был изгнан, и в Грецию вернулся прогерманский король Константин. Он быстро отправил армию в Анатолию, где она потерпела сокрушительное поражение. Дальше было только хуже. 26 августа 1922 года греки были окончательно разгромлены и обратились в паническое бегство. Турки преследовали их по пятам и ворвались в Смирну в манере, напомнившей об их ужасных наступлениях XV и XVI веков. Греки сами во время оккупации города вели себя с большой жестокостью, но теперь они познакомились с древней яростью османских турок, которая, как выяснилось, не ослабела за века. Пожар, начавшийся в армянском квартале города, сжег его дотла. В одной из депеш того времени было сказано, что число погибших невозможно сосчитать. Больше миллиона христиан были спасены союзниками и перевезены в Грецию и на острова. Мечта об Ионии оказалась уничтожена, и на еще дымящемся поле сражения стоял Кемаль Ататюрк, человек, которому предстояло сделать из своей отсталой страны с неграмотным населением современное могущественное государство. Он сам сказал, споря с членами новой Национальной ассамблеи, сомневавшейся в некоторых его реформах, что суверенитет приобретается силой, властью, насилием. Именно насилием сыны Османа получили власть и правили турецким народом больше шести веков. Тем временем греки и их друзья в Европе оказались перед лицом серьезнейшей проблемы: как принять и устроить более миллиона иммигрантов. Молодой репортер Эрнест Хемингуэй писал в канадской газете «Дейли стар» 20 октября 1922 года о бегстве греков из Восточной Фракии: «Нескончаемый судорожный исход христианского населения Восточной Фракии запрудил все дороги Македонии. Основная колонна, переправляющаяся через Марицу у Адрианополя, растянулась на двадцать миль. Двадцать миль повозок, запряженных коровами, волами, заляпанными грязью буйволами. Измученные, ковыляющие мужчины, женщины и дети, накрывшись с головой одеялами, вслепую бредут под дождем вслед за своими жалкими пожитками. …Никто из них не знает, куда идет. Они оставили свои дома и селения и созревшие буреющие поля и, услышав, что идет турок, присоединились к главному потоку беженцев. …Это безмолвная процессия. Никто не ропщет. Им бы только идти вперед. Их живописная крестьянская одежда насквозь промокла и вываляна в грязи. Куры спархивают с повозок им под ноги. Телята тычутся под брюхо тягловому скоту, как только на дороге образуется затор. Какой-то старый крестьянин идет, согнувшись под тяжестью большого поросенка, ружья и косы, к которой привязана курица. Муж прикрывает одеялом роженицу, чтобы как-нибудь защитить ее от проливного дождя. Она одна стонами нарушает молчание. Ее маленькая дочка испуганно смотрит на нее и начинает плакать. А процессия все движется вперед». Грустно осознавать, что такая безрадостная картина тысячи раз повторялась в истории моря. Она способна заставить любого наблюдателя оцепенеть от потрясения. Тем не менее спустя всего лишь тринадцать лет, в 1935 году Фишер бесстрастно написал в «Истории Европы»: «Из горящих руин Смирны вырос непривычный и обнадеживающий Восток. Две монархии исчезли, греческая и турецкая, одна – чужеземный девяностолетний институт, другая – уходящая корнями в древние традиции расы Османа. Греция стала благодаря предприимчивым азиатским иммигрантам богаче, сильнее, более населенной, чем раньше. Подобной концентрацией национальной силы была отмечена и новая турецкая республика Мустафы Кемаля». Турция осталась республикой, а греческая монархия была реставрирована, хотя потом отправлена в изгнание, и к власти пришла военная олигархия. В годы, предшествовавшие Второй мировой войне, когда Испания являла собой достойную сожаления картину – страна скатывалась к одной из самых жестоких гражданских войн, которые знала история после войны XIX века в Америке, Италия начала бряцать оружием. На европейской сцене появился первый из европейских диктаторов нового типа. Бенито Муссолини, много сделавший для своей страны (и потом все потерявший, когда стал угождать Адольфу Гитлеру), был демагогом, которых нередко видела его страна, да и все Средиземноморье тоже. И он, и Гитлер были продуктами политического и экономического хаоса, который после войны распространился по всей Европе. И хотя они были не более чем Клеонами с рыночной площади, за ними была современная промышленность и вооружение. Вовлеченность Муссолини в дела Абиссинии была безрассудством, но его попытки восстановить итальянские колонии, которыми римляне некогда владели в Северной Африке, были все же не лишены достоинств. Это был шаг к решению проблемы перенаселенности Италии, и, если бы не война, закаленное трудностями крестьянство юга Италии и Сицилии могло бы отодвинуть пески пустыни даже дальше, чем они это сделали. Восстановление им портов, предназначенных для нового итальянского флота, планы дорожного и муниципального строительства в заброшенной Южной Италии и Сицилии, даже если были направлены на возвеличивание самого себя, все же были полезны для населения этих регионов. Влияние Муссолини на средиземноморский мир, хотя во многих аспектах оказалось катастрофическим, было не без некоторых достоинств. Он признавал проблемы большой части Италии, расположенной южнее Неаполя. Жители севера Италии от них презрительно отмахивались и высокомерно заявляли: «Африка начинается в Неаполе». В 1923 году Эрнест Хемингуэй наконец увидел, что Муссолини на самом деле вовсе не II Duce, который объединит народ и вернет на Средиземноморье римское могущество. 27 января 1923 года он написал в газете «Дейли стар», выходившей в Торонто: «Взгляните на его черную рубашку и белые гетры. В человеке, носящем белые гетры при черной рубашке, что-то неладно даже с актерской точки зрения». Далее он продолжил: «Фашистский диктатор объявил, что примет журналистов. Пришли все и столпились в комнате. Муссолини сидел за столом, читая книгу, и на лбу его пролегали знаменитые морщины. Он разыгрывал Диктатора. Сам в прошлом газетчик, он знал, до скольких читателей дойдет то, что сейчас напишут о нем эти люди. И он не отрывался от книги. Когда мы вошли, чернорубашечный диктатор не поднял глаз от книги, так велика была его сосредоточенность. Я на цыпочках зашел ему за спину, чтобы разглядеть, какую книгу он читает с таким неотрывным интересом. Это был французско-английский словарь, и держал он его вверх ногами». Фашистская партия, названная по римскому fasces – фасции – пучки прутьев, которые несли перед высшими магистратами, как атрибут власти, была в высшей степени авторитарной. Итальянский либерализм, продукт движения XIX века Risorgimento, был быстро задушен. Как свидетельство новых притязаний на «возрождение Рима» Муссолини расширил итальянский флот. По крайней мере, на поверхности он создал большой флот линкоров, крейсеров, эсминцев и подводных лодок. Они были более современными и быстроходными, чем большинство британских кораблей, стоявших в гаванях Мальты, Гибралтара и Александрии, и стали первой реальной угрозой британскому господству на Средиземном море после Наполеоновских войн. Однако величайшей слабостью Италии, которую Муссолини удавалось удачно скрывать от большинства своих соотечественников, но не от беспристрастных и проницательных наблюдателей за пределами страны, было отсутствие у страны природных запасов топлива. Прежде всего, у нее не было угля, и тот факт, что теперь корабли использовали жидкое топливо, ничего не менял, поскольку его у Италии тоже не было. В случае войны с Британией импорт с Востока автоматически прекратится. Если на сердце Нельсона было написано «отстутствие фрегатов», в сердцах итальянских адмиралов было написано «нехватка топлива». Во время двадцати тревожных лет между двумя мировыми войнами – этот период Роберт Грейвс уместно назвал «долгим уик-эндом» – море было неспокойно. Французский флот постоянно выходил на маневры из Тулона и североафриканских баз, итальянский флот демонстрировал свою мощь в центральном регионе – до самого Триполи, а британский средиземноморский флот курсировал между Александрией, Мальтой и Гибралтаром. В это время на Средиземном море было больше военных кораблей, обладавших огромной разрушительной силой, чем в любой другой период его истории. Mare Nostrum – Наше море – гордо называл его Муссолини. Он напоминал своим слушателям, что все море когда-то было под контролем римлян и что намерение фашистов – снова утвердить древнюю власть – Imperium Romanum. Как указывал его союзник Адольф Гитлер перед вступлением Италии в войну в 1940 году, «исход этой войны решает также и будущее Италии. Если это будущее рассматривается вашей страной только как увековечивание существования в качестве европейского государства со скромными претензиями, тогда я ошибался. Но если будущее рассматривать по меркам гарантии для существования итальянского народа с исторической, геополитической и моральной точек зрения, то есть в соответствии с потребностями, связанными с правом вашего народа на жизнь, то те же враги, которые воюют с Германией сегодня, будут и вашими противниками». Италия в любом случае могла возвыситься к победе только на спине Германии. Историк А. Дж. П. Тейлор писал: «Сила Италии… зависит от других, она обречена на шакалью дипломатию. Колебания и маневры Муссолини были… не так результатом сомнений, как недовольством героя ограничениями реальной жизни. Муссолини был действительно героем окраин. Он был тщеславным и надменным, но все же достаточно разумным, чтобы видеть: Италия может изображать величие только охотясь вместе с Гитлером. Он никогда не повторял ошибочных оценок западных дипломатов, считавших, что Италия может занять место России в антигитлеровской коалиции (любимая идея британского министерства иностранных дел). И он никогда ни на мгновение не поддерживал желание итальянских дипломатов, начиная от Чиано и далее, играть не по правилам с Германией». Муссолини на самом деле был типичным латинским буржуа, насыщенным – но не в достаточной степени – средиземноморским прагматизмом. Его несчастье – и его страны тоже – заключалось в том, что он впутался в вагнеровские мечты Гитлера. Оказавшись прикованным к колесу джаггернаутовой колесницы, он уже не смог освободиться. В то время как болезнь Европы – которую вскоре ускорила американская Великая депрессия – продвигалась к кризису, Средиземное море, его острова и берега, изменилось в связи с появлением нового и сравнительно благоприятного явления – туризма. Представители среднего класса (в основном из Британии, Соединенных Штатов и других процветающих стран) открыли для себя восхитительный средиземноморский климат – много моря и солнца, – а еще прекрасное вино и местную кухню, сказочное художественное и архитектурное наследие. На Балеарских островах, Крите, Кипре, в Египте и Леванте появились новые захватчики, платившие за свое пребывание большие деньги. Новые визитеры сменили тех молодых людей, для которых тур по Европе в XVIII веке был завершением образования. А за ними, в свою очередь, последовала викторианская haute bourgeoisie[6]. Помимо посещения великих культурных центров – Флоренции, Венеции, Афин и Рима, обладавших большой привлекательностью, эти люди строили для себя летние виллы, брали в аренду дома или поселялись в отелях, которые стали строиться на побережье. Среди эдвардианской знати, к примеру, наиболее популярной была Таормина (где склонный к педерастии немецкий барон делал фотографии обнаженных местных юношей, копии которых до сих пор можно увидеть в табачных лавках). Капри, от которого исходят эротические испарения, предположительно оставленные Тиберием (но на деле являющиеся заслугой сплетника Светония), имел своих поклонников. Юг Франции – вино и сосны – тоже привлекал многих. Европейские художники и писатели, давно открывшие для себя возбуждающие и сравнительно дешевые удовольствия этого моря, где были созданы многие их книги и картины, оказались вынуждены конкурировать в экономическом плане с более богатыми, но менее эстетически развитыми туристами. Средиземное море Байрона, Китса и Шелли, французских импрессионистов и модернистов, таких как Матисс и Пикассо, теперь привлекало богатых бизнесменов со всего мира. Одновременно, поскольку воздушные путешествия только начались и были очень дороги, в нашествии участвовали только те туристы, которые были достаточно богаты, чтобы позволить себе долгие летние каникулы, отели, виллы и личные автомобили. Американец Скотт Фицджеральд в романе «Ночь нежна» сумел ухватить дух этого периода лучше, чем кто-либо другой. Его Средиземноморье – туристический центр, игровая площадка, где все те, кто приезжают туда в поисках отдыха и удовольствий, понятия не имеют, что оно далеко не всегда было манежем для взрослых. Другой роман, «Водоем, затопляемый во время пролива» (The Rock Pool) британского писателя Сирила Коннолли, тоже передает этот аспект межвоенного Средиземноморья – безмятежного отдыха и удовольствий, таких бесконечно далеких от суровой реальности. «Нейлор проснулся поздно в состоянии глубокого похмелья… Солнце ярко светило сквозь заросли пурпурных бугенвиллей. Он поковылял к морю… Открыв глаза, он убедился, что небо, солнце и песок серые как на фотографии, его взгляд скользнул по песку, по дощатому тротуару шагали загорелые женские ноги. Поднять глаза он не мог. «Вы видите во мне существо с большого бодуна», – подумал он, и на него нахлынули волны чувственных воспоминаний. Он стал толкать свое инертное тело к морю, пока не погрузился в теплую воду. Волн не было. Все мелководье Жуан-ле-Пена состояло только из запахов и масла, а за ним – в сотне футов – начиналось настоящее море». Напоминание о том, что за внешне улыбающейся мирной физиономией этого двуликого моря существовал еще и другой образ – холодная маска войны, – можно найти во многих книгах, опубликованных в то время в Италии и Германии. Одна из них – II Mediterranean – автора Гаммеля Сиверта – Hummel Sievert – (место и дата важны – Милан, 1938). В ней излагается распространенная в то время теория о том, что Италии судьбой предназначено править на Средиземноморье. «По воле средиземноморских народов, благодаря утверждению их национальной независимости, «британский эпизод» этого моря завершен. Речь идет о периоде, когда британцы включали бассейн этого моря в систему безопасности их имперских коммуникаций». Время показало, что, пока британцы сохраняют интересы в Индии, они будут заинтересованы и в средиземноморских базах. Сиверт сомневался, будет ли Мальта в новый век аэропланов иметь такое же значение, как раньше, и доказывал с помощью диаграмм, что остров находится в пределах дальности действия итальянской бомбардировочной авиации, действующей с баз на Сицилии. И все же Мальта выжила, и на ее берегах началось вторжение, поставившее Италию на колени. В отличие от Первой мировой войны многие сражения Второй мировой войны проходили на средиземноморских берегах. Так было потому, что с падением Франции в 1940 году это был единственный регион, в котором британцы и немцы могли схлестнуться друг с другом. Кроме того, это был район, непосредственно касавшийся Италии, и, единожды связав свою судьбу с Гитлером, Муссолини решил, что здесь будет легко поживиться. Битва за контроль над Средиземным морем продолжалась почти три года – от вступления Италии в войну в июне 1940 года до окончательной капитуляции сил оси в Тунисе в мае 1943 года. После этой даты, хотя на Сицилии и в Италии продолжались наземные кампании, в том, кто господствует на Средиземноморье, никто не сомневался. Несмотря на потери, нанесенные немецкими субмаринами, британцы и их американские союзники продолжали переправлять крупные армии и перевозить военные грузы с относительной безопасностью. Одна акция, надолго прославившаяся в истории войны на Средиземном море, – атака королевской морской авиации, действовавшей с авианосца Illustrous, – на итальянский флот, стоявший на его южной базе в Таранто. Она началась после наступления темноты и велась двадцать одним торпедоносцем на пять линкоров, девять крейсеров и множество эсминцев и вспомогательных судов. Атака завершилась успехом. Самолеты летели низко над кораблями и сбрасывали торпеды, несмотря на сильную противовоздушную оборону. Британцы потеряли два самолета. Но за эти несколько минут было полностью уничтожено итальянское военно-морское превосходство, равно как и моральный дух итальянских моряков. Два линкора были выведены из строя на много месяцев, а третий затонул. Капитан Дональд Макинтайр в «Битве за Средиземное море» писал: «Рассвет 12 ноября 1940 года в Таранто открыл новую эру. Эпоха господства линкора завершилась. В течение пяти месяцев линейные флоты воюющих держав караулили друг друга. Один флот не желал вступать в бой, другой не мог вынудить противника принять бой. Ни один из флотов не мог сказать, что господствует на море. Итальянцы не могли помешать англичанам доставлять снабжение на Мальту. Англичане не могли перерезать итальянские морские коммуникации, ведущие в Африку. Теперь относительная сила линейных флотов изменилась в пользу англичан. У итальянцев осталось только два линкора против пяти, которые имел Каннингем».