(Перевод Адр. Пиотровского) Величайшее достоинство социальной и политической жизни афинян демонстрирует тот факт, что его пьеса была написана в то время, когда Клеон пребывал на вершине власти. Это правда, что Клеон, имея в своем распоряжении много рычагов влияния, сделал все от него зависящее, чтобы лишить Аристофана гражданских прав и отправить в изгнание. Но ему так и не удалось убрать своего острого на язык врага с афинской сцены. В конце 431 года до н. э., когда уже началась трагическая Пелопоннесская война между Афинами и Спартой, самый благородный панегирик Афинам был провозглашен их величайшим лидером. Возможно, слова, как большинство военных речей, являются свидетельством скорее стремления, чем действительности. И все же достаточного того, что такие чувства могли быть выражены. Они показывают если не действительное положение дел в афинской жизни того периода, то, по крайней мере, желаемый идеал. В конце первого года войны против Спарты Перикл был выбран для произнесения традиционной погребальной речи над павшими в кампании. В таких речах обычно превозносили храбрость и благородство павших и напоминали горожанам об их долге перед павшими. Перикл, однако, воспользовался случаем, чтобы напомнить афинянам о том, кто они (или кем должны быть), и об образе жизни, который они защищают. Фукидид записал речь так: «Наш государственный строй не подражает чужим учреждениям; мы сами скорее служим образцом для некоторых, чем подражаем другим. Называется этот строй демократическим, потому что он зиждется не на меньшинстве, а на большинстве. По отношению к частным интересам законы наши предоставляют равноправие для всех. Что же касается политического значения, то у нас в государственной жизни каждый им пользуется предпочтительно перед другими не в силу того, что его поддерживает та или иная политическая партия, но в зависимости от его доблести, стяжающей ему добрую славу в том или другом деле. Равным образом скромность звания не служит бедняку препятствием к деятельности, если только он может оказать какую-либо услугу государству. Мы живем свободною политическою жизнью в государстве и не страдаем подозрительностью во взаимных отношениях повседневной жизни. Мы не раздражаемся, если кто делает что-либо в свое удовольствие, и не показываем при этом досады, хотя и безвредной, но все же удручающей другого. Свободные от всякого принуждения в частной жизни, мы в общественных отношениях не нарушаем законов, главным образом из страха перед ними, и повинуемся лицам, облеченным властью в данное время. В особенности же прислушиваемся ко всем тем законам, которые существуют на пользу обижаемым и которые, будучи неписаными, влекут общественный позор. Повторяющимися из года в год состязаниями и жертвоприношениями мы доставляем душе возможность получить многообразное отдохновение от трудов, равно как и благопристойностью домашней обстановки, повседневное наслаждение которой прогоняет уныние. Сверх того, благодаря обширности нашего города, к нам со всей земли стекаются все, так что мы наслаждаемся благами всех других народов с таким же удобством, как если бы это были плоды нашей собственной земли. В заботах о военном деле мы отличаемся от противников следующим: государство наше мы предоставляем для всех, не высылаем иноземцев, никому не препятствуем ни учиться у нас, ни осматривать наш город, так как нас нисколько не тревожит, что кто-нибудь из врагов, увидев что-нибудь не скрытое, воспользуется им для себя. Мы полагаемся не столько на боевую подготовку и военные хитрости, сколько на присущую нам отвагу в боевых действиях. Что касается воспитания, то противники наши еще с детства закаляются в мужестве тяжелыми упражнениями, мы же ведем непринужденный образ жизни и, тем не менее, с не меньшей отвагой идем на борьбу с равносильным противником… Хотя мы и охотно отваживаемся на опасности, скорее вследствие равнодушного отношения к ним, чем из привычки к тяжелым упражнениям, скорее по храбрости, свойственной нашему характеру, нежели предписываемой законами, все же преимущество наше состоит в том, что мы не утомляем себя преждевременно предстоящими лишениями, а, повергшись им, оказываемся мужественными не меньше наших противников, проводящих все время в постоянных трудах. И по этой, и по другим причинам государство наше достойно удивления. Мы любим красоту, состоящую в простоте, и мудрость без изнеженности; мы пользуемся богатством, как удобным средством для деятельности, а не для хвастовства на словах. Сознаваться в бедности у нас не постыдно, напротив, гораздо позорнее не выбираться из нее трудом. Одним и тем же лицам можно у нас заботиться и о своих домашних делах, и заниматься делами государственными, да и прочим гражданам, отдавшимся другим делам, не чуждо понимание дел государственных. Только мы одни считаем не свободным от занятий и трудов, но бесполезным того, кто вовсе не участвует в государственной деятельности. Мы сами обсуждаем наши действия и стараемся правильно оценить их, не считая речи чем-то вредным для дела. Больше труда, по нашему мнению, происходит от того, если приступать к исполнению необходимого дела без предварительного обсуждения его в речи. Превосходство наше состоит также и в том, что мы обнаруживаем и величайшую отвагу, и зрело обсуждаем задуманное предприятие. У прочих, наоборот, неведение вызывает отвагу, размышление же – нерешительность. Самыми сильными натурами должны по справедливости считаться те люди, которые вполне отчетливо знают и ужасы, и сладости жизни, благодаря чему они не отступают перед опасностями… Говоря коротко, я утверждаю, что все наше государство – центр просвещения Эллады. Каждый человек, мне кажется, может приспособиться у нас к многочисленным родам деятельности и, выполняя свое дело с изяществом и ловкостью, всего лучше может добиться для себя независимого положения. Что все сказанное – не громкие слова по поводу настоящего случая, но сущая истина, доказывает самое значение нашего государства, приобретенное нами именно благодаря этим свойствам. Действительно, из нынешних государств только одно наше выдерживает испытание, чтобы стать выше толков о нем. Только одно наше государство не возбуждает негодования в нападающих на него неприятелях в случае поражения их такими людьми, как мы, не вызывает упрека в подчиненных, что они будто бы покоряются людям, не достойным владычествовать. Создав могущество, подкрепленное ясными доказательствами и достаточно засвидетельствованное, мы послужим предметом удивления для современников и потомства, и нам нет никакой нужды ни в панегиристе Гомере, ни в ком другом, доставляющем минутное наслаждение своими песнями, в то время как истина, основанная на фактах, разрушит созданное этими песнями представление. Мы нашей отвагой заставили все земли и все моря стать для нас доступными, мы везде соорудили содеянные нами вечные памятника добра и зла. В борьбе за такое-то государство положили жизнь эти воины, считая долгом чести остаться ему верными, и каждому оставшемуся в живых приличествует желать трудиться ради него» (перевод В. Мищенко и С. Жебелева). К сожалению, подобную благородную и возвышенную концепцию демократии невозможно было поддержать. Нет никаких сомнений в том, что при жизни Перикла он использовал свой гений, чтобы внушить такой дух всей нации. Хотя Афины были демократией, как признавал сам Фукидид, правитель управлял там единолично. Когда таким единоличным правителем был Перикл, Афины находились на пике своего могущества. Но после него этот пост занимали только своекорыстные демагоги. Фукидид писал, что те, кто пришли после Перикла, были людьми, не отличающимися талантами, и были вынуждены подчиняться капризам населения. Клеон и ему подобные за сравнительно короткий промежуток времени свели великую афинскую мечту к мелочной стяжательской политике и потворствованию людям, которые их выбрали. Демократия, по крайней мере в ее изначальной форме, может работать, когда народ избирает человека способного и разумного на должность тирана. Система прекрасна, когда такие люди есть в наличии. В течение столетия демократия, процветавшая в Афинах в век ее величия, оказалась извращена демагогами, для которых главным было набрать нужное число голосов. Великий оратор и настоящий демократ Демосфен жаловался, что народное благо отбрасывается ради сиюминутной популярности. Раньше люди имели смелость быть солдатами; они контролировали государственных деятелей и сами распоряжались всеми должностями в государстве (как они считали лучшим). Любой человек был счастлив получить от народа должность, почести, преимущества. Через них все делалось. Но теперь политики распределяют должности и доходы. А народ, лишившись своих сокровищ и союзников, стал мелкими сошками, зависящими от этих людей. Народ счастлив, если они снисходят до того, чтобы дать ему билет в театр или какую-нибудь жалкую еду. Самое печальное, что народ благодарен им, получая от них то, что и так принадлежит ему. Такая ослабленная демократия, широко распространившаяся в западном мире в XX веке, в конце концов бросила афинян к ногам совершенно недемократичных, но мужественных македонцев. Второй город, разделявший главенствующее положение в Греции, – Спарта (не окруженная стенами). Город располагался в уединенной долине реки Эвротас и не был обнесен стенами, поскольку его жители хвастались, что стены в достаточной мере заменяют их щиты. Спарта представляет собой крайность в политическом развитии Греции, но такую, которая, по словам Г. Л. Дикинсона, «ближе всего подходит к характерному греческому типу». Демократические Афины были на самом деле отличны от большинства греческих городов-государств, в которых господствовал если не тиран, то горстка богатых горожан, аристократов или олигархов. Спартанская конституция сформировалась, подчиняясь необходимости: горстка спартанцев крепко держала в руках покоренное население. А. Р. Берн в «Истории Греции» пишет, что Спарта не всегда была «спартанской», в смысле аскетической и «фашистской», но она была военизированной с самого начала своей истории. Доминируя в Лаконии, она правила многими подчиненными ей деревнями и городами. В некоторых из них люди сохраняли свои личные свободы как perioikoi – соседи, а в других, которые сопротивлялись слишком сильно, они становились крепостными, привязанными к земле (не рабами, которых можно продать). Их называли илотами, по названию поселения Илос на южном побережье. То, что было навязано спартанцам необходимостью, в свое время оформилось в образ жизни, за что следует благодарить Ликурга. «Спартанский кодекс» – неписаная конституция, и не может быть сомнений в том, что он дополнялся и изменялся в разное время после VIII века до н. э. Говорят, что именно тогда жил Ликург. Поскольку спартанцы были окружены враждебными и потенциально мятежными покоренными народами, им приходилось всегда быть готовыми к войне. Пригодность к войне стала одним из главных качеств спартанцев, и все остальные были подчинены этой цели. Личная роскошь была под запретом, аскетизм во всем, от еды до одежды, был возведен в рамки добродетели. Появилась своеобразная тайная полиция, функцией которой было наблюдение за покоренными народами и усмирение их террором. Любой, кто, казалось, угрожал гегемонии Спарты, подлежал уничтожению. Это – непривлекательное качество Спарты. Однако было бы несправедливо не признать, что во многих отношениях спартанская система была объектом восхищения других греческих городов-государств. Многие философы, Платон среди них, не могли не выразить глубочайшее уважение такому дисциплинированному и упорядоченному государству. Г. Д. Дикинсон приводит самый лучший анализ спартанской системы: «Рождение и воспитание детей… не отдавалось на откуп капризным индивидам, а регулировалось государством. Женщины, в первую очередь, физическими упражнениями подготавливались к здоровому исполнению своего долга материнства; их учили бегать и бороться нагими, как юношей, танцевать и петь на публике и свободно общаться с мужчинами». Все это считалось другими греками, в первую очередь афинянами, в высшей степени неприличным, если не аморальным. Но в действительности можно сказать, что Спарта была единственным государством того времени, где женщины ближе всего подошли к понятию равенства с мужчинами. «Брак был разрешен только в расцвете сил, и общественное мнение всячески поощряло и одобряло свободное общение вне брака между здоровыми мужчинами и женщинами. Мужчины, не вступившие в брак, подвергались социальным и гражданским ограничениям. Рождавшиеся дети внимательно осматривались старейшинами племени. Растили только тех, кого считали сильными и жизнеспособными. Слабым позволяли умереть». Введя строгую систему избирательного вскармливания, спартанцы намеренно и тщательно воплощали в жизнь вековую мечту многих других народов – создание высшей расы. Детей мужского пола забирали у родителей в возрасте семи лет и растили группами под руководством молодых людей более старшего возраста. Надзор за несколькими группами поручался чиновнику – своего рода «директору школы». Г. Л. Дикинсон писал: «Одна одежда служила им круглый год. Они ходили без обуви и спали на постелях из камыша, собранного собственными руками. Их пища была простой, и довольно часто им приходилось обходиться без нее. В течение всего дня дети каждую минуту находились под неусыпным контролем. Привилегией и обязанностью каждого горожанина считалось наставлять и наказывать не только своего ребенка, но и чужих детей. За ужином они прислуживали за столом старшим, отвечали на их вопросы, выносили насмешки. По улицам они должны были ходить молча, сложив руки под плащами и опустив глаза. Им запрещалось вертеть головой». Такая дисциплина на самом деле формировала настоящих спартанцев, людей, подобных тем, что умерли при Фермопилах. Геродот писал, что, сражаясь вместе, спартанцы – лучшие в мире воины. Они свободны – да, но не совсем: у них есть хозяин, и этот хозяин – закон, которого они боятся больше, чем твои подданные боятся тебя [царя Персии]. Что бы ни приказал хозяин, они исполняют, а его приказы всегда одинаковы: никогда не отступать в бою, как бы ни был многочислен враг, всегда стоять твердо и победить или умереть. Спартанцы всю свою жизнь жили в военном лагере, но это не значит, что они отвергали искусства. Песни, танцы, поэзия, правильное восприятие коротких, исполненных глубокого смысла предложений (лаконичных) в какой-то степени компенсировали им нехватку художественных искусств, в которых так преуспели афиняне. Атлетические занятия, охота и, разумеется, военные тренировки обеспечивали им здоровую жизнь на свежем воздухе. А ведь нужно было еще присматривать за своими поместьями, обрабатываемыми илотами. Если не считать вечного акцента на войну, жизнь спартанской знати того времени не слишком отличалась от жизни английского деревенского сквайра XVIII века. Единственная разница заключается в том, что все спартанское государство было построено на труде угнетенного покорного большинства. В отличие от этрусков, которые первоначально занимали часть Италии как чужеземные захватчики и потом сумели наладить сотрудничество с местным населением, спартанцы были вынуждены удерживать свою территорию страхом и силой оружия. Только намного позже спартанцы сумели создать ряд прочных союзов на территории Пелопоннеса, что дало им ощущение внутренней безопасности. Одна из наиболее поучительных историй, иллюстрирующая спартанскую психологию, описана Плутархом в жизнеописании царя Спарты Агесилая. Союзники Спарты жаловались, что во время войны, в которой участвовали они и Спарта, именно они составили большинство армии. «В ответ на это Агесилай, желая показать, какова цена их многочисленности, проделал, как говорят, следующее. Он велел сесть с одной стороны союзникам всем вместе, с другой – лакедемонянам. Затем через глашатая он пригласил встать сначала всех гончаров, когда же те встали, предложил сделать то же самое всем кузнецам, затем плотникам, строителям и всем прочим ремесленникам по очереди. В конце концов поднялись почти все союзники, но ни один из лакедемонян, которым было строго-настрого запрещено заниматься каким-либо искусством или обучаться какому-либо ремеслу. Тогда Агесилай улыбнулся и сказал: «Ну вот, друзья, вы видите, насколько больше высылаем воинов мы, чем вы». Это аристократическое презрение к торговле и ремеслам было и слабостью, и силой спартанской системы. Спартанец, конечно, был лучшим воином своего времени, но затем, в процессе экспансии, когда он познакомился с богатствами Востока, его моральная сила быстро пошла на убыль. Заморские авантюры спартанцев, почти ничего не понимающих в экономике и финансах, не могли сравниться с действиями сообразительных афинян. Последние были исключительно успешными в бизнесе, напористыми и изворотливыми. Глава 3 Пелопоннесская война Коркира (Корфу) стала яблоком раздора, приведшим к конфликту, разорившему Грецию. Другой остров, Сицилия, оказался сценой катастрофы, которая привела к смерти Афинской империи. Но было бы неправильно утверждать, что Коркира была истинной причиной большой войны между Афинами и Спартой. Учитывая разную природу этих двух великих греческих городов и их несовместимые амбиции, война между ними была неизбежной. Коркира – длина острова составляет около 40 миль, а ширина – чуть больше 10 миль в самой широкой части – была зеленой и плодородной; богатый остров, изобилующий оливами и виноградом, самый процветающий из всех греческих островов в Ионийском море. Гомер прославил его как землю феаков, выдающихся мореплавателей, правитель которых, по имени Алкиной, приветствовал потерпевшего крушение Одиссея и в конце концов отправил его обратно домой на корабле феаков. Говорят, что морской бог Посейдон так обозлился из-за помощи, оказанной его врагу, что превратил корабль в камень до того, как он успел добраться до безопасной гавани. В историческом плане Коркира стала важной вскоре после ее колонизации коринфянами. Обладающий прекрасными гаванями остров был важным промежуточным этапом на пути к Сицилии и, особенно, к коринфской колонии Сиракузы. Расстояние составляло всего 250 морских миль. В отличие от большинства колоний, которые, оставаясь независимыми, проявляли уважение к «материнскому» городу, жители Коркиры довольно скоро показали, что намерены не только обойтись без Коринфа, но даже повели себя враждебно к основавшему колонию городу. Результатом стала война между Коркирой и Коринфом, и обе стороны обратились к Афинам с просьбой вмешаться. Афиняне, вероятно, понимали, что, если Коринф будет поставлен на место, они смогут получить в свое распоряжение важную часть западного рынка, в высшей степени полезную для их торговли. Фукидид также утверждает, что флот Коркиры, уступавший только афинскому, не должен был попасть во враждебные руки. Такого развития событий ни в коем случае нельзя было допустить. Поэтому афиняне решили помочь жителям Коркиры. Военные действия на море начались в узком проливе между Коркирой и греческим материком. Афиняне выступили против Коринфа и его союзников. К сожалению, Коринф и Мегара были членами спартанской конфедерации. Стычка между Афинами и городами, находившимися под защитой Спарты, неизбежно привела к столкновению между двумя великими городами-государствами. Война, охватившая весь греческий мир на двадцать семь лет – ее прервали лишь несколько недолгих мирных передышек, – по сути, стала конфликтом между Левиафаном и Бегемотом. Афины, располагавшие крупным флотом и обладавшие господством на море, были Левиафаном, а Спарта, имевшая сильные наземные армии, – сухопутным монстром Бегемотом. В этом отношении можно найти параллель между Пелопоннесской войной и Наполеоновскими войнами. Они обе больно ранили средиземноморский мир, и в них морская держава выступала против сухопутной. «Эта война, – пишет Х. Д. Ф. Китто в «Греках», – стала поворотным моментом в истории греческого полиса… Военные действия велись почти во всех частях греческого мира – по всему региону Эгейского моря, на полуострове Халкидики и вблизи него, в Беотии, на берегах Пелопоннеса, на северо-западе Греции, на Сицилии, где два сильных экспедиционных отряда афинян были уничтожены полностью, до единого человека, и в Аттике. Перикл поместил все население за стены Афин и отказался давать сражение спартанским армиям. Его политика была мудрой. Он знал, что Афины не будут голодать, поскольку их флот господствует на море, а значит, снабжение зерном из Понта Эвксинского будет продолжаться. В то же время он использовал военно-морские силы, чтобы не давать передышки спартанцам. Он приказал нападать на плохо защищенные участки берега, совершать набеги на изолированные крепости и города. Спартанцы довольствовались, по крайней мере на ранних стадиях, ежегодными экспедициями в Аттику, в ходе которых они уносили урожай и разоряли сельскую местность. Можно считать установленным следующий факт: эти две силы, ходившие кругами друг перед другом, были настолько разными, что растянули эту трагическую войну на очень долгое время. Из рассказа Фукидида следует, что сам Перикл считал войну между Афинами и Спартой неизбежной. Поэтому он намеренно выбрал путь, приведший два государства к конфликту. Хотя клеветнические заявления его противников, утверждавших, что он втянул Афины в войну, чтобы упрочить собственное положение, можно отрицать, Перикл определенно несет ответственность за начало войны. Ему представлялось очевидным, что, если продолжать его политику, Афины победят, и вся Греция объединится с Афинами в качестве лидера. В те века такое было большой редкостью. Перикл был достаточно крупным государственным деятелем, чтобы видеть целесообразность единства Греции. Такая постановка вопроса явно была за пределами понимания его современников-афинян, и уж тем более спартанцев, не имевших четких военных целей, помимо поражения врага. К несчастью для Перикла, существовали один или два фактора, которые никто не мог предвидеть. В 430 году до н. э., когда афиняне были заключены внутри городских стен во время пелопоннесского вторжения, в городе началась эпидемия чумы. Представляется, что ее завезли из Египта или Финикии торговые суда. Пелопоннесцев она не затронула, поскольку блокада Афин изолировала спартанцев и их союзников от торговли с Востоком. Чума была величайшим бедствием, выпавшим на долю афинян за первые десять лет войны. Она унесла множество жизней, особенно бедняков, но не пощадила и богачей. По оценкам историков, было потеряно от четверти до трети городского населения. Сам Фукидид тоже заболел, но выздоровел, тем самым приобретя иммунитет (по его словам, ни один человек не заболел ею дважды), и помогал ухаживать за больными. Его описание чумы вызвало много споров среди медицинских специалистов, которые в конце концов пришли к выводу, что это была бубонная чума, аналогичная той, что в последующие века несколько раз свирепствовала в Европе. Фукидид составил подробное описание болезни: «Эта болезнь, начинавшаяся с головы, постепенно охватывала все тело, и, если человек проходил через самое худшее, она часто перекидывалась на конечности, оставляя свои отметины на гениталиях, пальцах рук и ног. Некоторые выздоравливали, расставаясь с конечностями или глазами. Некоторые, не успев оправиться, теряли память и не могли сказать, кто они, узнать своих друзей и знакомых». Далее он пишет о моральном влиянии чумы на жителей Афин: «…с появлением чумы в Афинах все больше начало распространяться беззаконие. Поступки, которые раньше совершались лишь тайком, теперь творились с бесстыдной откровенностью. Действительно, на глазах внезапно менялась судьба людей: можно было видеть, как умирали богатые и как люди, прежде ничего не имевшие, сразу же завладевали всем их добром. Поэтому все ринулись к чувственным наслаждениям, полагая, что жизнь и богатство одинаково преходящи». Перикл с грустью признавал, что чуму он не предвидел. Не мог он предвидеть и того, что сам ее подхватит. Горожане обвинили его в том, что по его инициативе в Афинах было собрано так много людей, в результате чего жертв чумы стало больше. Он был отстранен от должности и умер, ослабленный болезнью, безмерно страдая от того, что его возлюбленные Афины так страдают по прихоти судьбы. Несмотря на эту катастрофу и тяжелое военное поражение 424 года до н. э., Афины выстояли и стали еще сильнее. Их флот еще никогда не был таким могущественным, науки и искусства никогда не расцветали так пышно. Жизнь в городе била ключом, как никогда раньше. Удивительно, но, несмотря на все испытания и превратности войны, лишь очень немногие из союзников Афин отступились. Определенно не их желание освободиться от имперских уз привело к поражению города. Следует упомянуть об одном случае, когда взбунтовались жители острова Лесбос и его главного города Митилены, поскольку он вызвал знаменитые дебаты в народном собрании. Превосходство афинской системы над спартанской наглядно демонстрирует и тот факт, что даже в разгар борьбы не на жизнь, а на смерть большие проблемы обсуждались вполне интеллигентно, и обе стороны выдвигали разумные доводы. Одни представители собрания выступали за уничтожение жителей Митилен, другие были сторонниками умеренности. Клеон выступил так: «…не предайте самих себя, вспомните, как они расправились бы с вами, если бы одержали верх. Отомстите им теперь за то, чем они грозили вам. Не проявляйте мягкосердечия и не забывайте, что вы сами были на волосок от гибели. Покарайте их по заслугам и покажите остальным союзникам на примере митиленцев, что карой за восстание будет смерть. Когда они уяснят себе это, то вы сможете более энергично обратиться против ваших настоящих врагов пелопоннесцев, не отвлекаясь борьбой с собственными союзниками». Его отношение было суровым, но вполне логичным. Противоположную точку зрения отстаивал человек по имени Диодот, о котором почти ничего не известно, за исключением разве что того, что он когда-то произнес одну из воистину благородных речей. Он сказал: «Я выступил здесь вовсе не в качестве защитника митиленцев или их обвинителя. Ведь спор идет не об их виновности, а о том, какое решение нам следует принять в наших собственных интересах. Если даже я и докажу, что митиленцы совершили тягчайшее преступление, то все же не стану из-за этого требовать казни, если только эта мера не в наших интересах. С другой стороны, если бы я и счел поступок митиленцев до некоторой степени простительным, то не просил бы пощады для них, если это нам во вред. По-моему, принимая решение, нам следует думать скорее о будущем, чем о настоящем моменте. И если Клеон особенно настаивает, что смертная казнь (если мы ее постановим) будет целесообразной мерой и в будущем обеспечит нас от восстаний союзников, то я, исходя из целесообразности для будущего, решительно утверждаю обратное. И я надеюсь, что вы не позволите ввести себя в заблуждение мнимой справедливостью доводов Клеона и не отвергнете моих полезных предложений. Вы раздражены на митиленцев, и потому вас могут увлечь доводы Клеона, более отвечающие этому вашему справедливому раздражению. Мы, однако, не ведем против них судебного процесса и должны рассуждать здесь не о справедливости, а о том, как нам полезно в наших же интересах поступить с ними». Началось голосование, и аргументы Диодота победили. Афиняне уже отправили трирему на Лесбос с приказом своим оккупационным силам казнить все мужское население и увести в рабство женщин и детей. После дебатов, однако, они отправили другую трирему, чтобы отозвать приказ. Афиняне так хотели предотвратить бойню, что, как отметил Фукидид, гребцы ели и пели, продолжая грести, а спали по очереди, чтобы наверняка догнать первую трирему. С другой стороны, гребцы первой триремы никуда не торопились – слишком уж неприятная миссия им предстояла. В результате вторая трирема успела вовремя, и бойня была предотвращена. К сожалению, с ходом войны подобные аргументированные рассуждения становились все реже. Теперь взяла верх преднамеренная жестокость. По утверждению Фукидида, на раннем этапе войны люди еще уважали и даже обходились весьма учтиво со своими соперниками. Но чем дольше шла война, тем больше разгоралась ненависть обеих сторон, и в конце концов милосердие было забыто, и жестокое насилие стало общепризнанным фактом. Подобные трагедии неоднократно повторялись в долгой истории этого моря. В 421 году до н. э. между Афинами и Спартой был заключен мир – к большой выгоде Афин. На какое-то время создалось впечатление, что мечта Перикла, Афинская империя, настолько прочна, что Афины смогут в конце концов объединить вокруг себя весь греческий мир. Только мечте все же не суждено было сбыться. Как писал Х. А. Л. Фишер, «если бы мирный разум действительно возобладал в Афинах, было бы легко вновь не провоцировать главного врага… Однако над афинским политическим горизонтом уже восходила новая яркая звезда…». Эта звезда – Алкивиад (Алкибиад) – красивый, молодой, талантливый и опасно честолюбивый. Протеже Сократа, который безуспешно старался обуздать его тщеславие и направить его таланты в мирное русло, Алкивиад был одним из инициаторов сицилийской экспедиции – иностранной авантюры, приведшей Афины к краху. Сицилийскую экспедицию можно понять только сквозь призму неутихающего соперничества, существовавшего между разными колониями на этом несчастливом острове. Одни были построены дорийцами, другие – ионийцами, причем тот факт, что и те и другие были греками, ничего не менял. Те самые соперничество и неприязнь, которые существовали между ионийскими Афинами и дорийской Спартой, просто были перенесены на сицилийскую почву, которая всегда была плодовита, когда дело касалось ненависти и зависти. В 416 году до н. э. в Афины прибыли послы из сицилийского города Сегеста (Эгеста, Акеста) с требованием помощи. Представляется любопытным, что город был основан местными жителями, а не греками. Правда, за долгие годы он стал в большой мере эллинизированным. У жителей Сегесты были разногласия с обитателями соседнего Селинуса (Селинута), основанного дорийцами. Они желали, чтобы афинский флот подошел к острову и урегулировал проблему в их пользу. Прибытие послов из Сегесты в Афины – событие, на поверхности даже менее примечательное, чем убийство австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда в 1914 году, – положило начало череде событий, ничуть не менее катастрофичных для средиземноморской и мировой истории, чем Первая мировая война. Афиняне решили поддержать этот сицилийский город и отправить ему на помощь армию и флот. Их подвигло на вмешательство не только понимание того, что унижение дорийской колонии поможет афинскому делу. У них были другие, далекоидущие планы. Настоящей целью были Сиракузы. Этот город, основанный Коринфом (в конце концов, именно из-за Коринфа Афины ввязались в эту долгую войну), теперь господствовал во всем греческом мире запада. Сиракузы для городов Греции были примерно тем же, чем стал много веков спустя Нью-Йорк для европейцев. Их богатство и великолепие в сочетании с суровостью и насилием, которые витали в сицилийском воздухе, так же как в воздухе Америки, оказывал сильное притягивающее и отталкивающее действие на местных греков. Сиракузы были не только богатыми. Это был крупный культурный центр. В V веке до н. э. величайший греческий трагик Эсхил находился при дворе Гиерона, тирана Сиракуз, так же как поэт Симонид. Считается, что лирическая поэтесса Сафо тоже некоторое время жила в городе у источника нимфы Аретусы. Именно Сиракузы, главу всех дорийских сил и колоний на Сицилии, надо было атаковать. Афинская политика быстро стала более амбициозной, и афиняне уже мнили себя хозяевами острова. (Не следует забывать о важности сицилийского зерна и леса для греческой экономики: войны и военные экспедиции никогда не начинаются по чисто альтруистическим мотивам.) Если «храбрую маленькую Сегесту» и надо было защитить от натиска более крупного Селинуса, попутно афиняне не могли не заметить, что остров, на котором функционировали эти города-государства, очень богат. Возможно, они рассчитывали, что Сиракузы станут их «Афинами запада». К весне 415 года до н. э. флот из 100 греческих кораблей с 5000 воинами на борту, а также много союзников и почти 1500 лучников и пращников, вышел в море и взял курс на Сицилию. Командовал экспедицией Никий, храбрый, но консервативный афинянин, представитель высшего класса. Никий всячески старался отговорить людей от экспедиции, поскольку обоснованно полагал, что продолжение войны – ошибка, которая не пойдет на пользу афинянам. Поскольку об этих его взглядах знали все, может показаться странным, что именно его выбрали для командования экспедицией. Но его качества лидера, способности и отвага делали его лучшей кандидатурой. Алкивиад и другой знаменитый полководец – Ламах – находились под его командованием. Накануне экспедиции в Афинах произошло событие, оставшееся одной из величайших загадок истории. В Афинах имелись древние статуи, известные как гермы. Это четырехгранные столбы, увенчанные головой Гермеса, вестника богов, покровителя торговцев. В течение одной ночи почти все гермы были разбиты неизвестными лицами или лицом. Такой явный акт неуважения к покровителям города, естественно, вызвал гнев, изумление и даже панику. Кто совершил это варварское преступление, некто, пожелавший таким образом деморализовать экспедицию до ее начала (не обязательно сторонник спартанцев, вполне возможно, афинянин, не одобрявший саму идею экспедиции), или просто пьяный буян, осталось неизвестным. Заподозрили Алкивиада. Все знали, что он нерелигиозный вольнодумец, – говорили, что однажды в пьяном виде он высмеивал элевсинские мистерии. Алкивиад, естественно, отверг обвинения, да и едва ли он стал бы компрометировать себя накануне большой экспедиции, с которой были связаны все его честолюбивые планы. (На самом деле герм было так много, и они были расставлены по всему городу, так что одному человеку, пьяный он или трезвый, было невозможно повредить их все за одну ночь.) Клеветники не стали требовать немедленного расследования – возможно, они хотели провести его в отсутствие обвиняемого и его многочисленных друзей. Экспедиция отправилась вовремя, но при этом над одним из ее полководцев висело серьезное обвинение. Это была плохая примета. По прибытии на Сицилию лидеров экспедиции охватила нерешительность. Оказалось, что у всех цели и намерения разные. Алкивиад настаивал, чтобы они, прежде всего, выяснили, на каких союзников среди греческих городов-государств на Сицилии могут положиться. А Никий считал, что если они прибыли разобраться с Селинусом, то этим и надо заниматься. Ламах, с другой стороны, требовал, чтобы они нанесли немедленный удар по Сиракузам. Этот план, учитывая размеры афинских сил и неготовность сиракузцев (у Фукидида – сиракузян), вполне мог оказаться успешным. Споры продолжались довольно долго, и в конце концов Алкивиаду удалось склонить Ламаха на свою сторону. Никий остался в меньшинстве, и афиняне стали терять время, пытаясь завоевать местных союзников. Вскоре после этого к Сицилии подошел корабль с приказом Афин. Он привез ему приказ вернуться и предстать перед судом за ущерб, нанесенный гермам и осквернение мистерий. Но только Алкивиад не был человеком, готовым покориться и позволить повести себя как бычка на бойню. Он отлично знал, насколько сильны его враги в Афинах. Поэтому он бежал и пробрался в Спарту, где провел три года, работая на врага. Афиняне заочно признали Алкивиада виновным и приговорили к смерти. Одно можно сказать со всей уверенностью: кто бы ни изуродовал гермы, он ответствен, возможно ненамеренно, за падение Афин. Отсутствие Алкивиада не только лишило афинян способного лидера; оно возложило ответственность за флот и экспедиционные силы на человека, который, какими бы ни были его военные и личные качества, был противником присутствия на Сицилии. Весной следующего года, не в силах найти повод для задержки, Никий выступил против Сиракуз. Но теперь у жителей Сиракуз было время укрепить оборонительные сооружения и подготовиться к осаде. Пока афиняне пытались захватить Эпиполы, высоту к северу от города, Алкивиад, прибывший в Спарту, давал командованию спартанцев совет, обеспечивший их успех. Прежде всего они должны отправить спартанского полководца, который возьмет на себя оборону Сиракуз. Также им следует возобновить военные действия в Аттике; по его мнению, лучший способ это сделать – захватить Декелею – стратегический пункт в древней Аттике, откуда спартанцы смогут отрезать афинян от продовольственного снабжения и серебряных рудников. Спартанцы согласились и начали действовать. Никий тем временем оттеснил сиракузцев в черту города и приказал войскам строить вокруг стену, чтобы отрезать Сиракузы от окружающей территории. Ему лучше было бы немедленно атаковать, но такие действия были не в его характере. Его коллега Ламах, с самого начала требовавший немедленной атаки на Сиракузы, был убит в бою, и не осталось никого, способного внести требования реальной жизни в эту военную кампанию. Тем временем спартанский военачальник Гилипп высадился на западе Сицилии с небольшим отрядом. Он проигнорировал слухи о полном окружении Сиракуз и выступил на восток, по пути собирая местные силы. Никий не сумел помешать ему войти в Сиракузы, и с этого момента судьба экспедиционных сил афинян была решена. Афиняне были вытеснены с Эпипол, и оказалось, что теперь они, находясь в базовом лагере к югу от большой гавани, должны опасаться окружения и осады. Никий отправил срочную депешу в Афины, в которой утверждал, что есть только два пути дальнейшего развития событий. Или афиняне отзовут экспедицию (этот вариант был предпочтительным для него), или существенно укрепить ее. Афиняне отреагировали как азартный игрок, поставивший все на карту. Семьдесят три триремы и 5000 тяжеловооруженных воинов были посланы в качестве подкрепления для Никия. Взамен убитого Ламаха прислали другого военачальника – Демосфена. Сначала создалось впечатление, что афинянам сопутствует удача и они близки к победе. Но потом их стали преследовать несчастья. Они получили отпор, пытаясь вернуть Эпиполы (а этой высотой надо было обладать, чтобы иметь возможность осадить город), а в войске и на кораблях начались болезни, деморализуя тех, кто остался здоровым. В осажденные Сиракузы снова пришло подкрепление, и, как это часто бывает в подобных случаях, моральный дух взлетел неизмеримо высоко, вне каких-либо пропорций с численностью подкрепления. Афиняне решили, что у них нет другого выхода – только отступать. Но Никий медлил даже с этим, оправдывая потерю времени лунным затмением. В те времена это считалось неподходящим временем для любого важного начинания. Нерелигиозный человек вроде Алкивиада начал бы действовать, не сомневаясь, не особенно интересуясь «волей богов». Задержка оказалась роковой. К тому времени, как афиняне наконец пришли в движение, сиракузцы догадались об их намерениях. Имел место классический морской бой, в котором афиняне потерпели сокрушительное поражение. Это был чувствительный удар для людей, считавших себя непобедимыми в море. Фукидид описал надежды и страхи афинян и сиракузцев, следивших за сражением: «Пока результаты морской битвы оставались неопределенными, сухопутное войско обеих сторон в смятении и с напряженным вниманием следило с берега за ее ходом. Местное войско сиракузцев жаждало решительной победы, а пришельцы афиняне опасались оказаться в еще худшем положении, чем теперь. Все свои надежды афиняне возлагали на корабли, и потому их страх за будущее был неописуем. По причине неодинакового хода морской битвы на отдельных ее участках картина битвы, открывшаяся зрителям на берегу, выглядела по-разному. Так как ее можно было наблюдать лишь с близкого расстояния и поле зрения было ограничено, то не у всех афинян перед глазами был одновременно один и тот же пункт: одни, видя где-нибудь успех своих, приободрялись и взывали к богам с мольбой о спасении и впредь; другие же, заметив где-нибудь неудачу, испускали скорбные вопли и зрелище происходящей борьбы удручало их больше, чем самих бойцов действительность. Третьи же, наконец, обращали свои взоры туда, где на протяжении долгой борьбы положение оставалось неопределенным. Объятые страхом зрители переживали мучительное состояние, и их душевная тревога отражалась в непроизвольных телодвижениях: спасение и поражение чередовались для них с минуты на минуту. И поэтому в войске афинян, пока морское сражение шло для них без решающего перевеса на той или другой стороне, сливались вместе крики ликования победителей, вопли побежденных и самые разнообразные возгласы, которые в час грозной опасности всегда раздаются в большом войске. Почти то же самое происходило у афинян и на море, пока наконец сиракузяне и их союзники после долгой борьбы с решительным натиском не одолели афинян и с громкими криками, ободряя друг друга, не бросились преследовать их до берега». Разгром в той самой стихии, где афиняне считали себя неоспоримыми господами, сломил их моральный дух. Хотя у них осталось столько же трирем, сколько у сиракузцев, афинские моряки отказались участвовать в последней попытке пробраться сквозь строй кораблей, которые сиракузцы связали вместе, перегородив вход в гавань. Оставалось только отступить вглубь острова. Понятно, что сиракузцы не были готовы так легко отпустить врага, который вполне мог перегруппироваться и снова перейти в наступление позже. И афиняне обнаружили, что все пути в обход Сиракуз заняты. Еще больше понизило их боевой настрой начало сезона дождей, которые сопровождались сильными грозами, – обычное явление на Сицилии в начале осени. Афиняне сочли это знаком того, что боги тоже отвернулись от них.