– Понял. Куда? – Что куда? – Куда человек улетает? – В космос. Только не в этот, а в совсем другой. Володька говорит, что каждый оказывается в мире по размерам своей души. Во как! Врубаешься? – И обо всем забываешь? – Напрочь! – Навсегда? – Пока кайф в ломки не перейдет. Потом, конечно, все вспоминаешь, даже такое, чего век бы не помнил… – Ладно, уговорил, хуже, чем есть, вряд ли будет. Давай свой улет. – Так он ведь денег стоит, братан. – Сколько? – Смотря, что выберешь… – Выбираю то, от чего улетаешь в космос по размерам своей души, а потом вспоминаешь даже то, чего никогда бы не вспомнил. Есть у тебя такой? – О’кей, – решился парнишка на доброе дело. – Есть у меня порция новой кислотины. Говорят, от нее даже ломок не бывает, а улет такой, что просто мать-перемать! Правда, сам я этой дряни не пробовал, так что, за сколько купил, за столько и продаю. – Что вдруг, если она такая замечательная? – Слышал, что после нее остальные уже не катят, но… Но я им не верю! Кому мы на фиг нужны, чтобы кто-то еще стал беспокоиться о том, чтобы наркуши на иглу не подседали? Наверняка кто-то свою дурь на рынок продвигает, вот и вешает лапшу на уши, вот и толкает подешевке, чтобы уж как следует подсели. А как подсядем, так знамо дело, вздуют цены выше крыши, хочешь – не хочешь, гопстопником станешь или еще на какое-нибудь дерьмо похуже подпишешься… А я не хочу! Я просто кайфарик, побалдеть люблю, на подвиги меня не тянет, мне этих подвигов в приходах хватает… – Ладно, уговорил. Сколько этот новый стоит? – По-честному? – смутился парень. – Если хочется по-честному, валяй по-честному, – не стал возражать Игорь. – По-честному их толкают всего за ничего, порция – доллар. И на порции не жмотятся, из каждой полторы обычно выходит. – А сколько стоит то, на чем ты сидишь? – Десять баксов… – Держи пятьдесят, только объясни, как им пользоваться. – Ну, па-арень! – задохнулся парнишка от восторга и благодарности. – Ты погоди благодарить, – поспешил Игорь прервать излияния. – Мне от тебя еще одна услуга потребуется, – место переночевать. Или, вернее, – улыбнулся он, – поторчать, побалдеть, полетать… – Ноу проблем, френд! – обрадовался парень. – Чердаком не побрезгуешь? Да нет, ты не боись, там все как полагается: диван, кровать, холодильник, кухня, даже душ с туалетом, в общем, типа мансарды… – А я и не боюсь – успокоил его Игорь. – Веди, давай, в своей пентхауз… 7 …Обозвать меня, как какого-нибудь либертена, половым попрошайкой! Да еще и какие-то деструктивные мортиды мне инсинуировать – все равно, что расписаться в собственном интеллектуальном бессилии, а вовсе не вывести меня из равновесия, не заставить совершить роковую ошибку, к примеру, польститься из мести на дебелую супругу оскорбителя. Пусть ее адъютант военкома уестествляет, у него для этого все данные: смышленые мозги дебила и злостный ванька-встанька между ног. А мне с этими релятивистами доморощенными мама водиться не велит. Вечно норовят смешать в одну навозную кучу все интеллектуальные объедки с обеденного стола профессиональных любомудров: мол, так они, пропитавшись друг дружкой, не в пример легче проскальзывают в подкорку. В результате несварение головного мозга, ожирение мозжечка и полная утрата церебральной ориентации. О, вечно довольные природой своих представлений придурки! О, исихасты замороженных извилин, чьи полушария не в состоянии сами себя идентифицировать, знать не ведают, какое из них правое, какое левое, а, следовательно, понятия не имеют, кому какие функции исполнять надлежит. Попался б кто-нибудь из вас мне благословенной ночкой, я бы ему показал, что такое садист и насколько ему, как таковому, чуждо педагогическое намерение убедить, уговорить, усовестить и опростаться! Пусть спросят любую из моих жертв: выйдет ли она еще хоть раз, на ночь глядя, без провожатого? Понадеется ли как дура на благородство и джентльменство первого встречного? Да ни в жисть! А если все же выйдет, значит, дело ясное: либо суицидальные мечты вконец одолели, либо спутала манок Эроса с иерихонской трубой Танатоса, и ходит, ищет кого бы ни будь, кто б ей мозги вправил. Это мы с превеликим удовольствием: и мозги куда надо вправим, и задницу набекрень навернем, и сиськи морским узлом на спине завяжем, и назовем сей оргаистический апофеоз «Предчувствием гражданской заварухи ядреными средствами деструктивности»! Кайфуй, родная, кончай любимая! Ибо если женщина оказалась ночью на улице одна-одинешенька (вот как эта молодцеватая старушка, что бросает тоскливые взоры направо и налево в поисках суженного или, напротив, расширенного, – по размерам снедающего ее аппетита, – в то время как последний подкрадывается к ней сзади, и правильно делает, поскольку с тыльной стороны вся женщина как на ладони, все эрогенные угодья под рукой, все можно стиснуть, вывернуть наизнанку, откусить, обсосать, конкретно проигнорировать, – словом, возлюбить, оставаясь интригующим незнакомцем, тогда как спереди в твоем распоряжении одни глаза да страждущая щель разведения себеподобных; так что быть вечно сзади – судьба моя!), – значит, она преисполнена решимости справить свое провиденциальное назначение – быть изнасилованной. Хотя сама она может с этим выводом не согласиться, наплести квадратный километр независящих от нее обстоятельств, каковые, будто бы, и выпихнули ее в темную ночь на милость счастливого случая. Но кто же не знает, что эти «друзья человека» говорят одно, подразумевают другое, имеют в виду третье, а надеются на четвертое – не считая тысяч прочих истолкований их слов, мимики, кривляний, писка, короче, той лапши, которую они взяли себе за правило вешать на уши придуркам? Что ж, их дело лепетать, увещевать, визжать, царапаться и даже пытаться провести прием дзюдо, а наше – не терять головы от избытка мышечной и умственной отваги. Страх и трепет – верные мои союзники. Пусть ее же собственный ужас на нее и навалится, подомнет, парализует, овладеет, изольется, стыдливо отпрянет и повторит. Ведь все мы люди, все мы чебуреки, – как там нас ни назови, хомиками ли, сапиенсом осиянными, либертенами, мортидой обуянными, тварными центрами сознания, бракованными изделиями демиурга или просто преуспевшими в жестокосердии животными, мы ни на йоту от этого не изменимся, пребудем во прахе времен и в тлении пространств все теми же, кем всегда и были, – жертвами собственных представлений о себе и о мире. И позволено нам только то, что мы сами себе не в состоянии запретить. Лично я позволяю себе немногое, держа в узде свою гуманистическую сущность, ибо, к сожалению, не в силах лишить всех разом чувства оголтелой безопасности и развратной защищенности, что так потворствуют нашему самодовольству. (К примеру, заламываю руку до упора, охаживаю локтем хребет, чтоб не сгибалась в три погибели, не портила себе осанки, а мне – божественного кайфа. При этом отдаю себе отчет, как больно с заломанной рукой выгибаться с чувственной грацией пантеры, и тешу себя соображением, что если бы она могла полюбоваться со стороны на то, с какой пристойной эротичностью ей юбку задирают, рвут в клочья кружево трусов, да с какою лихостью засаживают вдохновенного космической эрекцией добра молодца в ее дебелый зад, весьма мало волнующий сам по себе (причем, прошу заметить: член мой гол, как сокол, и беззащитен, как хрустальное яйцо в руках идиота, хотя кто знает, что там его ждет?), она бы, я уверен, вчуже за себя порадовалась!) Зато уж тому немногому, что я себе позволяю, я не ставлю никаких ограничений. Лишь бдительно слежу за тем, чтобы не ожесточиться. Ибо ожесточение приводит к апатии, апатия – к гибельному квиетизму, от которого до воронки ада и вовсе рукой подать. Я же твердо рассчитываю на райское блаженство, поскольку блюду обе главные заповеди: и себя обожаю, как Бога, всем ливером своим, и ближнему делаю только то, что ближний сделал бы мне, попадись я ему, а не он мне под горячую руку, кипящий разум и прочие раскаленные чресла блаженства. (Пример с исполосованными веревочным бичом менялами из храма и казнью исполосователя на римском кресте, предпринятой по настоянию исполосованных менял, поучителен и впечатляющ.) Правда, есть риск, нарвавшись на завзятого мазохиста, – страстного поклонника алголагнии (поразительная неудобоваримость этого термина оправдана его семантической логичностью, – произнося такое, едва не кончаешь от душевной боли: ребенка бьют!), сделаться жертвой собственных благих намерений. Прецеденты были. Читайте прессу. Ламентации палача (пред которыми плач Ярославны – просто хныканье капризной девчонки), столкнувшегося по работе с выдающимся обожателем Венер в мехах и Афродит в заклепках. Каким только образом он над человеческим достоинством пытаемого не издевался (и швейные иголки под ногти загонял, и раскаленным стальным прутом интимные места пересчитывал, инвентаризацию наводил), а тот знай себе, сладострастными стонами исходит да нагло эякулирует. И даже полное прекращение пыток и героическое воздержание от нецензурных выражений, не привели ни к каким изменениям к худшему, ибо этот извращенец был настолько болью развращен, что умудрялся извлекать наисладострастнейшую муку из отсутствия мучений и опять-таки нагло эякулировать… Что ж, успокаивал я мысленно его, себя и тех, кто в успокоении нуждается, это профессиональный риск, потому что любой экстаз связан с риском, тем более сексуальный. А кто не рискует, тот не только шампанского не трескает, но и подлинного оргазма не удостаивается, ибо то, чем пробавляются законные супруги, детородно возясь на беспорочных перинах своих спален, не заслуживает столь высокого названия, имя их непотребству – удовлетворенный инстинкт размножения и прозябания… Опаньки – спасители подоспели, да не одни, с пистолетами. На двух машинах восемь жлобов в кольцо берут и руки в верх поднять упрашивают. Эк напугали-то! Мы, маньяки, народ не гордый, мы и девушкой можем прикрыться от пуль. (Да, девушкой, я не оговорился. Ибо страдания ее омолодили: смена семени даже в заднем проходе творит чудеса, не только в переднем, обезображенном маткою горькой.) Не ссы, любимая, в получку купим памперс, бронежилет и средство от поноса, – дубовую кору. Так что стреляйте, гады! Всех не перестреляете! Патронов не хватит… Не решаются, внутренности у них слишком субтильные. Я бы на их месте себя изрешетил. Пусть виновный будет наказан, даже если при этом погибнет штук десять невинных! Только так можно обуздать расшалившийся терроризм. Невинно убиенные отправятся прямым ходом на небеса, а ликвидированного по делу ожидает торжественная встреча в преисподней – с глумливым хохотом, язвительной насмешкой и прочими дарами Мома… Кажется, я опять тороплю события в непредусмотренном случаем направлении. Отбытие в мир иной в очередной раз откладывается по независящим от пассажира обстоятельствам. Ну вот, теперь опять придется призывать присутствующих в свидетели своих благих намерений, вступать в глупые переговоры, орать, угрожать, корчить страшные рожи готового на все засранца и ножичком у горла жертвы злобно поводить. Убью! Зарэжу! Расступись! Карету мне, карету! А лучше – не траченный молью ковер-самолет. 8 США. Штат Вирджиния. Лэнгли. Кабинет директора ЦРУ. Поздний вечер. Директор Колл (собственно, Коллистер, но это держится в строжайшей тайне) Райен, несмотря на свой возраст, выглядит молодцом, знает об этом и лелеет это состояние в себе с помощью гольфа, тенниса, поло и молодой любовницы – сотрудницы библиотеки Конгресса, – которую содержит на собственные сбережения с номерного счета в одном из швейцарских банков. Имея профессиональную склонность к одновременному совершению нескольких, порою взаимоисключающих дел (например, по утрам, сидя в лимузине, доставляющем его на службу, он разом пьет кофе, читает свежую прессу, смотрит новости трех ведущих телекомпаний, разговаривает по телефону, пишет отчет президенту, контролирует, нет ли за ним слежки, надиктовывает в диктофон мемуары, задумывает рискованные операции и мысленно любуется их успешным завершением), сейчас он, можно сказать, взял небольшую передышку, ограничившись просмотром донесений, заточкой красного карандаша (которым он, бывший учитель из Абердина, Южная Дакота, имеет стойкую привычку исправлять в раппортах и донесениях грамматические, синтаксические и политические ошибки, оценивая авторов по стобальной шкале), поеданием ежевечернего клюквенного йогурта и прослушиванием фуг Баха, чья божественная музыка, по его собственному признанию (Колла Райена, а не Иоганна Себастьяна Баха), придает рутинным разведделам вселенской стереоскопичности. Вплетаясь в сложную полифонию клавесинного саунда примитивным глиссандо, раздаются позывные внутреннего переговорного устройства. Директор, не прерывая чтения, прослушивания, затачивания и подкрепления сил, щелкает соответствующим тумблером. – К вам просится мистер Трегарт, сэр, – сообщает колоратурное сопрано его секретарши. – Он полагает, что это срочно… – О’кей, я приму его. Спустя восемь секунд в кабинет входит самый молодой из заместителей директора – Джим Трегарт. Если директор обладает мужественными чертами: римским носом, величественной седовласостью и строгим, как военная присяга, общим выражением лица, то заместитель его, напротив, кажется с виду высоким, стройным и твердым, чему в немалой степени способствуют волевой подбородок, крепко стиснутые бескомпромиссные губы, умные до проницательности карие глаза, прямой нос, темные волосы, серый костюм от «Остин Рид», белая рубашка и шелковый, стального цвета галстук. Трудно найти в Лэнгли двух более непохожих людей. – Хэлло, Джим – приветствует заместителя директор. – Как поживаете, сэр? – склоняет голову в корректном поклоне Джим, предпочитающий в общении с вышестоящими, сидящими и понукающими британскую сдержанность американскому панибратству и снискавший по этой причине кличку «Честерфилд»[76]. – Присаживайтесь, Джим, – проявляет радушие директор и встает, чтобы обменяться с этим энглизированным субъектом нарочито американским национальным рукопожатием. – Что там у вас? – Новостей так много, что затрудняюсь, с какой начать, сэр, – скорбно сообщает заместитель. – С наименее худшей, – роняет директор. – Полагаю, сэр, известие о том, что Нелли оправилась после перенесенного потрясения, связанного с провалом операции «Итака», и снова рвется в бой, не покажется вам слишком скверным, в особенности, если вы, прежде чем судить о нем, выслушаете остальные… – Звучит обнадеживающе, Джим, – заметил Райен и холодно улыбнулся. – Она по-прежнему настаивает, что подверглась нападению барракуд? – Нет, сэр, ее позиция несколько изменилась, теперь она готова допустить, что это были тигровые акулы или мурены… – К какому выводу пришли наши эксперты из Центра по окружающей среде? – К сожалению, сэр, их мнения разошлись. Одни уверены, что на снимках запечатлены молодые касатки, другие выдвинули версию о неизвестных мутантах, третьи готовы держать пари, что это искусственно выведенные бестеры, гибрид белуги и стерляди… – Деликатесная служба охраны? Сомнительно, – не скрыл сарказма директор. – Как насчет таблички с предупреждением о злых и голодных акулах? – Наши экперты-ихтиологи полагают, что это всего-навсего одна из издевательских шуток, на которые так горазды русские. Тогда как Жан-Жак Кусто, к которому мы обратились под легендированным предлогом, напротив, уверен, что появление дрессированных акул на службе человечеству не только возможно, но является делом ближайшего времени. Если это так, то приходится со вздохом признать, что русские нас снова опередили… – Причем опять в том, в чем мы и не думали с ними соревноваться, – покачал головой Райен. – Вы сказали, Нелли рвется в бой. Она хочет повторить попытку? – Да, но на этот раз намерена проникнуть на объект по воздуху. – Как она себе это представляет? – Я не вдавался в такие подробности, но полагаю, смутно… – Что если направить ее к Квилпу? Хотя они относятся к разным службам, но, я думаю, вам удастся договориться с Центром по международной преступности и наркотикам скоординировать наши действия. В конце концов, она считается его личным секретарем… – Сэр, вы вынуждаете меня перейти к следующему сообщению. На Квилпа совершено покушение… – Надеюсь, его не пытались утопить? Трегарт раздвигает губы в стороны на полдюйма, давая понять боссу, что шутка должным образом оценена и в стенах кабинета не задержится. – В него стреляли? – Хуже, сэр. Его пытались заразить дизентерией… – Он пострадал? – Это пока неизвестно. В Южноморске, к сожалению, нет нашего консульства, а к русским врачам Квилп обращаться опасается. Будем надеяться, что латентный период не закончится раньше его возвращения в Штаты… – Это было нечто вроде эпистолярного биологического оружия? – Нет, сэр, никаких писем с сибирской язвой Квилп не получал. Попытка заражения произошла в баре, в котором Квилп должен был встретиться с перспективным в плане вербовки объектом. – Несвежий гамбургер?