Хлопцы довольно неумело попытались изобразить на своих малоподвижных физиономиях смесь дикого изумления с праведным негодованием. Вышло нечто такое, от чего самый юный из присутствующих сначала испуганно икнул, затем нервно хихикнул и, наконец, подавленно насупился. – Слушай, Мамиконцев, – скривился в брезгливой гримасе капитан, – кончай бодягу, а… Ей-богу, от твоих выпендронов дерьмо в кишках киснет… Ну залезли мы на твою территорию, ну нарушили договоренность. Но мы ведь не знали, что эта хата у тебя на кнопке, мы вот этого фигуранта вели… А он, между прочим, у нас на учете состоит, да и живет за городской чертой. Так что вина наша не так уж велика, тем боле, что не для себя старались, для дела. Общего нашего дела… Понимаю, что испортили вам игру, но… так уж сложилась оперативная обстановка. Сам знаешь, как это бывает… По мере развития капитановой мысли лицо Мамиконцева становилось все слаще, все приторнее, хотя, разумеется, тонкие губы не утрачивали присущего им змеиного выражения. – Постой, – вдруг одернул сам себя Аргутинов. – А может, я ошибаюсь, Мамиконцев? И вы вовсе не оперативно разрабатываете эту хату, а охраняете ее от кого-то? От кого бы это, Мамиконцев? – Вот мы сейчас как составим акт, – прошипел побледневший от обиды Мамиконцев, – по всем правилам, да как задержим вас, да как… Что еще собирался предпринять оскорбленный в лучших чувствах начальник отдела муниципальной полиции по незаконному обороту наркотиков, никто так никогда и не узнал, потому что именно этот момент выбрал дежурный по городу, чтобы, врубив по тревоге все рации, сообщить о новом преступлении сексуального маньяка, который, гад, до того обнаглел, что стал нападать уже средь бела дня на беззаветно отдыхающих гражданок и гостий города. Поэтому всем патрулям милиции и полиции, всем сотрудникам и работникам, находящимся в районе Слободки, а конкретнее – улицы имени генерала Шкуро, срочно принять меры к задержанию опасного преступника, за поимку которого, кстати сказать, страховыми компаниями (страхующими от изнасилований, климаксов, нимфомании и других половых катастроф) объявлена награда ни много, ни мало в пятьдесят тысяч долларов. Далее следовали приметы насильника, руководствуясь которыми, присутствующие в подвале дома номер 13 по улице того же Шкуро имели полное законное право переарестовать друг дружку, чего они, впрочем, и не подумали сделать, – факт, свидетельствующий не столько об их рассеянности, сколько о высоком профессионализме. Они лишь тревожно переглянулись и бросились вон, не позабыв приковать фигуранта наручниками к водопроводной трубе. Фигурант подергался, почертыхался, но, убедившись в бесполезности своих попыток, приуныл, притих и даже, кажется, рискнул поплакать над собой самым прежалостным образом. Однако от этого приятного занятия его отвлекли чьи-то отчетливые, размеренные шаги прямо над его головой. На какое-то мгновение они смолкли, затем возобновились, но уже на лестнице, ведущей в подвал. В их неторопливости чувствовалась уверенность и неумолимость. Тук. Тук. Тук. Кровь отлила у фигуранта от лица, длинные космы волос робко зашевелились от ужаса. Дверь стала медленно отворяться. Рот пленника вторил ей в аналогичном темпе неотвратимости. Леденящий кровь вопль был готов уже вырваться из потрясенных недр Белобородова. Но тут что-то блеснуло в полете и с легким звоном приземлилось у его ног. Дверь резко захлопнулась, чьи-то шаги пересчитали ступени в обратном порядке, и наступила тишина. Пленник ошеломленно уставился на маленький ключик от наручников. Его все еще открытый в ужасе рот медленно расплылся в улыбке облегчения. Глава восьмая 1 Хотя допрашивали его на нескольких языках, включая датский, эстонский и эсперанто, Юлиус Нагель Стёренсен (он же – Томас Вейдле) был уверен, что находится не где-нибудь, а именно в России. В редкие минуты просветления он, конечно, понимал, что его уверенность безосновательна, покоится на предрассудке (будто бы такой кошмарной камеры нигде, кроме России, не сыскать), что интуиция, на которую он в данном вопросе полагается, может вводить его в заблуждение, как она делает это в ряде других. Так, например, она упорно пыталась утвердить его в оптимистической мысли, будто его с кем-то спутали, будто бы он занимает в камере чужое место, скажем, того же Томаса Вейдле, Яана Ивенсона или даже негра Джима. А все сомнения и возражения на этот счёт (что его допрашиватели знают о нём даже то, чего он сам о себе знать бы не знал) презрительно игнорировала. Приходилось урезонивать зазнайку здравым смыслом, внушать прописные истины обыденной логики, тыкать носом в несоответствия, мол, кто-то ведь заказал ему в номер эту злосчастную камбалу по-датски, которой он, кстати, всегда терпеть не мог. Вот, они и об этом знают… Однако в вопросе о стране своего пребывания он с интуицией безропотно соглашался, Россия, нищая Россия… Разумеется, он не так наивен, чтобы не догадываться, кто мог его сдать. Правда, она не знала о его сложных взаимоотношениях с камбалой. Всё, что она могла им поведать – об его интересе к «Амфитрите», Кульчицкому, Лядову – никоим образом не касалось его кулинарных антипатий. Он даже об острове, то есть об устрицах ни разу при ней не заикнулся… Можно, конечно, вновь пойти на поводу у интуиции, понадеяться на случайное совпадение, предположить, что они, желая ввергнуть его в смятение, не нашли ничего лучше как послать ему в номер какое-нибудь датское блюдо и камбала им просто под руку подвернулась. С таким же успехом мог подвернуться цыплёнок по-датски или фискеболлар.… Нет, фискеболлар считается норвежским блюдом, следовательно, посеять в нём панику никак не мог. Опять эта хвалёная интуиция завралась. Имеет ли он право задаться умным вопросом, уж не нарочно ли она ведёт себя таким образом, чтобы подорвать к себе всякое доверие со стороны здравого смысла? Зачем это ей? Однако факт остаётся фактом: они знали, что он обожает фискеболлар, но прислали камбалу, которой он терпеть не может. Следовательно, всякая случайность в выборе соответствующего их намерениям блюда исключена. В конце концов, они могли остановить свой выбор на каком-нибудь Копенгагенском салате, что значительно дешевле, но не остановили. Выходит, знают, что он из Скагена. Наверное, послали своих людей, провели небольшое гастрономическое расследование и, уже на основе добытых фактов, скрупулёзно рассчитали свой подлый удар. Такое по силам только спецслужбам. Мафия до подобных изощрённостей не опускается. С предателями она просто крута, чуть, что не так, немедленно вырывает у бедняг печень и бросает на съедение церковным крысам, самым голодным тварям во вселенной. Приятно осознавать, что он, Юлиус, не состоит в её членах. Зато Томас Вейдле вполне мог в них состоять. В таком случае его песенка спета. Правда, он никому ни о чём не проговорился. Весь вопрос в том, станут ли они во всех этих тонкостях разбираться, когда, наконец, доберутся до его печени. Будем надеяться, что станут. Пусть хотя бы справедливость окажется на его стороне, если власть, сила, злоба и подлая подозрительность лишили его своего доверия. Всё, чего он хотел, это написать скандальный репортаж на миллион долларов. Неужели такая мелочь способна заинтересовать кого-то ещё, кроме очумелых потребителей сенсаций? Надежда на удачу охраняется законом, и репортёрская ее разновидность отнюдь не составляет исключения, как в этом пытаются убедить общественность отдельные ненавистники свободы слова, сравнивающие репортёров с золотарями, а репортажи с веществом золотарского ремесла. Разве свалиться в выгребную яму значит победить всё, что этой ямой не является? Он наотрез отказывается в это верить. Его задача… Нет, это слишком приземлённо. Его высокое призвание репортера состоит в том, чтобы успокоенные беспокоились, а обеспокоенные расслабились. Поэтому он здесь и сидит. В этих четырёх обезображенных масляной краской стенах. Без окон, зато со стальной дверью. Железная кровать без матраса и цинковое ведро с эмалированной крышкой довершают всю обстановку. Да, есть ещё лампочка под потолком, до которой не добраться, даже если водрузить ведро на кровать, а себя на ведро. Остаются добрых три фута. И прыжками на ведре тут делу не поможешь. Тут вообще ничему ничем помочь невозможно. Он пробовал, он знает. Лампочка вспыхивает и гаснет когда ей или кому-нибудь ещё, кроме неё, заблагорассудиться. Действительно, как подумаешь, что́ кому может рассудиться за благо, так хоть больше никогда не думай. На всю жизнь расхочется. Он поначалу тоже возражал, предъявлял претензии, даже для ясности переходил с двоюродного английского на родной датский (Jeg kan ikke lide det[72]), требовал адвоката, консула, представителей Красного Креста, свежих газет, горячей воды, мыла, полотенца, матраса, официального обвинения и хоть какой-нибудь еды, камбалы по-датски. Не получил даже побоев. Ничего, кроме металлических голосов, истязающих его слух откуда-то сверху, возможно, из отверстия, которое он принял за вентиляционный люк размером с закусочную тарелку. Голоса все разные, он насчитал восемь штук, по количеству выдвинутых обвинений. Бесчеловечная система, некому вцепится в глотку, чтобы заявить о своей невиновности и доказать её на деле. Они твердят, что надеются на присущий ему здравый датский смысл. Когда же он намекнул, что без доброй кварты пива ни один датчанин не поручиться за свой рассудок, они сделали вид, будто не поняли шутки, хотя видит Бог, никогда он ещё не был так далек от мысли пошутить, тем более обнаружить свою иронию. Да и откуда ей у него взяться, чтобы обнаружиться? В таких обстоятельствах ирония в организме просто не удерживается. За нею в строгой очерёдности, не толпясь, но и не мешкая, следуют ум, честь, совесть, сообразительность, профессиональные навыки, условные рефлексы… И так, пока в скорбном наличии не останется одна только природная глупость с вечной наперсницей своей, надеждой, жалкой привычкой сердца. Он всё ещё надеется, что его морят голодом и мучают жаждой просто так, от щедрости душевной, из любопытства, забывчивости или каких-либо иных высоких научных соображений, допустим, доказать, что даже невинность нуждается в Спасителе, а вовсе не потому, что стремятся сделать из его организма автономную систему: что покакал, то и съел. Однажды кто-то из них, проговорившись, пообещал, в том случае если он будет вести себя паинькой, запустить к нему жирную водяную крысу. К счастью этот кто-то не удосужился объяснить, как конкретно он должен себя вести, чтобы его сочли паинькой. Возможно, сделано это было не без умысла. Возможно, ему таким образом дали понять, что в будущем, при соблюдении определенных условий, о содержании которых ему сообщат дополнительно, у него появится реальный выбор, либо наброситься на крысу, либо, презрев соблазны, остаться верным вегетарианской разборчивости, если, конечно, содержимое ведра позволительно сопричислить к растительной пище, что сомнительно. Но если отбросить глупую привычку надеяться всегда на лучшее, и попытаться додуматься до неутешительного конца, которым грозит ему обещанное явление крысы, то поневоле воздашь должное их предусмотрительности. И не только ей одной. Они знают, главное начать. Начавший с крысы, закончит человеком. Чем не ускоренные курсы подготовки профессиональных киллеров? Убить, чтобы съесть, безукоризненная мотивация. Что ему пацифистские разглагольствования о животном, в которое якобы превращается человек убивающий человека. Он просто отказывается верить, что такая малость как убийство себеподобного способна вознести это существо на самые вершины безгрешия и праведности. Ни во что убийца не превращается, остается, увы, всё тем же гомо сапиенсом, поскольку ниже упасть невозможно, ниже только дно, которое всегда с нами. Горькие истины интроспекции. Они ставят его в щекотливое и потенциально опасное положение, исподволь внушая, что они тут ни при чем, что в такое положение его поставила собственная мать, презрев в пылу брачной течки контрацептивные средства безопасности. Тем самым они надеются развязать руки своим деструктивным намерениям. Ведь если даже родная мать его подставила, то им сам Бог велит не церемониться. Никто не соизволит объяснить, каким образом один и тот же субъект может быть одновременно наёмным убийцей, шпионом, сексуальным маньяком, брачным аферистом, наркодельцом, подрывным чеченским элементом, наконец, педерастом и фальшивомонетчиком. Причем каждый голос настаивает на своей версии, подкрепляя её неопровержимыми уликами психологического характера, настоятельно рекомендуя чистосердечно признаться в содеянном, задуманном, взлелеянном и пропуская мимо предполагаемых ушей всё, не относящееся к его конкретному делу, всемерно стыдя, негодуя и взывая ко всем святым мученикам во главе со здравым смыслом. Их можно понять. Каждого в отдельности. Зачем тому, кто привык иметь уголовные дела с фальшивомонетчиком, чистосердечные признания профессионального рыцаря плаща и кинжала? Он вправе счесть их не относящимися к делу лирическими отступлениями. Он наотрез отказывается верить в то, что преследования властей могут довести подделывателя денежных знаков до разведшколы со всеми вытекающими из этого факта последствиями… Или, что педераст может стать подрывным элементом не только по отношению к семье и институту гетеросексуального брака, но и к чему-нибудь менее серьезному, например, поставить под удар отлично налаженное наркодело гибельной откровенностью с любовником-полицейским. А что мешает брачному аферисту, утратившему природное обаяние в результате странного прояснения мыслей, сделаться сексуальным маньяком? Ничего не мешает. Всё необходимое в наличии, и страсть к женскому полу, и привычка к неизменному успеху среди отдельных, матримониально озабоченных его представительниц, и отсутствие таковой к отказам. Итак, вовсе не обязательно обладать буйной фантазией, чтобы вообразить заклеймённую столькими взаимоисключающими пороками душу, чьи преступления перед людьми, Богом и страной тянут на восемь обособленных уголовных дел. И всё это он, Юлиус Нагель Стёренсен. И всё это о нём. И всё из-за него. Дайте ему детектор лжи, чтобы он невзначай не проговорился. Не дают ему детектора. Не хотят его правды. Свою подсовывают. Им угодно, чтобы он чистосердечно признался в своём тайном задании: любыми путями проникнуть на остров, сфотографировать секретные объекты и предать их скандальной гласности в лучших традициях клеветы и напраслины. Сыграть на руку явным и тайным врагам России. Посеять вековую вражду между мировым сообществом и русской демократией. Ознакомьтесь со списком ваших хозяев. Подлинных подчеркните. Ложных вычеркните. Впишите от руки тех, кого мы умышленно пропустили, дабы не от нас первых, но от них исходил конфронтационный импульс. Адреса можете не указывать, нам они и так известны. Нам известно всё, что нам неизвестно. Вам же неизвестно что нам неизвестно. Благодарите Бога, что Он в свое время отвернулся от России, иначе вас судили бы по сумме преступлений, как это принято у ваших хозяев. А так у вас есть выбор, полное и чистосердечное признание своей вины по всем пунктам предъявленных обвинений с отбыванием годичного срока в качестве подделывателя чудотворных икон, либо мужественное запирательство с присуждением к высшей мере наказания, отправкой на Луну без запасов продовольствия, кислорода, в драном скафандре. Другими словами, пожизненное отключение. Он согласен. Он просыпается в слезах и долго не может поверить в свою стойкость, однако, все признаки оной налицо, бледное сияние святости, собачий холод, крысиный голод, серая пустота и беспредельное одиночество. Что, интересуются, испугался? Будешь знать, как менять иконы на миллионы. Где иконы? Где миллионы? Кому, когда, куда и каким образом? Условные фразы, номера счетов, явки, шифры, средства связи, программа радиопередач на следующую неделю. Они скрупулёзно следуют своему графику. После брачного афериста всегда шпионаж, затем киллер, педик, подрывной элемент… Это будет продолжаться вечно, цикл за циклом, пласт за пластом, ремесло за рукомёслом, сон за сном. Он всего-навсего разгребатель дерьма, журналист особого профиля, и не надо его осуждать за преувеличения, ещё неизвестно кто кого к ним приучил, газеты публику или наоборот. Научные исследования доказали, что без сенсаций цивилизованный человек постепенно дичает, так что раздувать мух в слонов журналистам велит чувство обыкновенного человеколюбия. Публика жаждет скандалов, жути, дрожи, тошнотворных подробностей, отвратных деталей, подлых сплетен, а мы всего лишь есть хотим, приодеться получше, жилища покомфортабельнее, эго поудовлетворённее, обеспеченности, счастья, сознания своей необходимости, словом, чтобы наша жизнь в корне отличалась от наших репортажей. Как земля от неба. Как песнь от воя. Как Слово от словес. Говорят, самое разумное применение прессе было найдено большевиками в Советской России, правда, для этого им пришлось резко сократить производство туалетной бумаги. Возможно, именно поэтому они никогда не пользовались успехом у западных газетчиков. А наркомафии пользуются, ибо их зло необходимо людям, ибо Древо Зла в Раю было дивной смесью конопли, коки, мака и пейотля, и вкусили от плода его первоумки Господни и познали истинное райское блаженство, после которого настоящий Рай показался им юдолью скуки, тоски и томленья, так что не стало для них разницы, где дурью мается, в Раю или вне Рая… – Чего это он? – Молится. Господи, хорошо, если Вика их агент. Плохо, если это не так. Надеюсь, Ты меня понял, Боже? 2 Явочная квартира, как ей и полагается, находилась на последнем – девятом – этаже жилого дома в тихом среднеобеспеченном районе Южноморска. Квартира по южноморским представлениям была довольно скромной: об одной спальне, одной гостиной, кухне и раздельном санузле. Мебель финская, ковры бельгийские, бытовая аппаратура тайваньская – в общем, все выдержано в духе социальной непритязательности: «чтоб не хуже, чем у людей». С одним, правда, снобистским исключением в виде портативного бара буквально ломящегося от выпивки, ассортимент которой мог бы удовлетворить обладателя самого вакхического вкуса, в том числе убежденного трезвенника, каковых среди присутствующих не наблюдалось. Присутствовали в гостиной четверо. Генерал Копысов, два охранника и молоденькая девушка, смотревшаяся в своих фривольных ярко-зеленых шортах и коротенькой желтой маечке дивным цветком на фоне строго-официальной униформы кавалеров. Расположились присутствующие следующим продуманным образом. Девушка в кресле, генерал vis-á-vis, через журнальный столик на диване, бдительные охранники перекрывают, сидя на стульях, один – окно, другой – дверь гостиной в коридор. – Что будете пить, Виктория Никитична? – любезно осведомился генерал. – Я требую адвоката! – отрезала девушка и негодующе дернула плечом. – Какого адвоката, голубушка, окститесь! Вы же не в прокуратуре, не в милиции и даже не КаГэ… я хотел сказать: не в ФСБ… – Сами окститесь! – огрызнулась голубушка. – Я бы с удовольствием, – хохотнул генерал, – да не обучен. Как говорится, это нам не задавали, это мы не проходили… – Мне тоже. – Вот как раз об этом мы и хотели бы с вами побеседовать, дорогая Виктория Никитична. В частности о том, какие задания давал вам ваш последний бесследно пропавший наниматель Томас Вейдле… – То, что вы из органов, не дает вам право вмешиваться в мою личную и профессиональную жизнь, – изрекла девушка и попыталась с самым независимым видом, на какой в данной ситуации была способна, уставиться в окно. Однако вместо голубого неба и белоснежных облаков взгляд ее уперся в непробиваемую физиономию охранника. Не обнаружив в последней ничего достойного внимания, девушка резко обернулась в прямо противоположную сторону, где ее взоры поджидала аналогичная ряха с тем же выражением профессиональной прострации. Фыркнув и возмущенно пробормотав что-то о психологическом давлении, девушка была вынуждена вновь воззриться на своего собеседника. – Не будьте себе врагом, голубушка, не лишайте себя великой возможности помочь своей родине в такой трудный исторический момент… – Не путайте мою родину с вашей конторой! Ну что ты будешь делать с этой девахой! Генерал сжал зубы в неимоверном чекистском усилии, мысленно приказав себе держаться до последней капли хладнокровия, и возобновил свои вкрадчивые попытки. – Виктория Никитична, вы, наверное, не до конца понимаете всю серьезность вашего положения, всю его двусмысленность, я бы сказал… Мы готовы проявить по отношению к вам принципиальную чуткость. Более того, оказать вам высокое доверие… – Окажите его кому-нибудь другому, а меня избавьте. Это, в конце концов, оскорбительно, когда тебя задерживают, насильно привозят на какую-то малину, и все, оказывается, только ради того, чтобы оказать тебе высокое доверие… Лучше спрячьте его, дедуля, подальше и никому не показывайте, от него воняет! – Что?!! – взвился генерал. – Это я-то дедуля? Это от моего-то доверия воняет? Да от тебя, подстилка скандинавская, вообще хрен знает чем разит, но я ведь не жалуюсь, не оскорбляю… Да мы, если на то пошло, можем тебя с головы до ног в два счета так обосрать, что потом никаким «тайдом» не отмоешься! Один твой контракт с этим говнописцем чего стоит! Ты что думаешь, он простой журналист? Да он, гад, разом на три разведки работает, так что выбирай, сучка-течка, либо ты все нам сейчас без утайки, как на духу, выкладываешь, либо… – А ху-ху тебе не ха-ха, хрыч старый? – вскочила с кресла Вика и показала уважаемому человеку, ладно бы одну, а то обе дули разом. Потом дернулась к дверям, остановилась, повернулась к окну – тоже не дошла. Пришлось покружиться на месте вокруг кресла. А что прикажете делать, если и сил избыток и разум от негодования булькает? Вся ее ладная фигурка выражала гневное возмущение, но особенно усердствовали не стесненная оковами лифчика упругая грудь и не скованная тисками трусиков вздернутая попка. На них было просто больно смотреть, напрягаясь от бесконтактного сочувствия. Даже в насквозь прорезиненной служебным долгом душе генерала шевельнулось что-то эдакое, хорошее, далекое, комсомольское. Задонщина. Заградотряд. Изголодавшая хуторяночка, припавшая в позе нимфы к командирскому застолью, уставленному американской тушенкой, реквизированным салом, экспроприированной картошечкой. И он, юный сержант, рьяно уестествляющий ее филейные прелести, пока она там давиться от жадности усиленной офицерской пайкой. И мы были молоды, и нас обуревали неуставные отношения к индивидам противоположного пола (Ф. Энгельс. ПСС, т. XVIII, с. 214)… – Смольников, в прихожую! – приказал Копысов охраннику у окна. – Санамов, в коридор! – скомандовал он другому. – Двери за крыть, слух отключить! Девушка настороженно переводила взгляд с генерала на безмолвно повинующихся подчиненных. Подчиненные вышли, двери закрылись, генерал встал, лицо его приняло торжественно-величественное выражение. – Лейтенант Шумбасова, отставить легенду! – сказал генерал сдавленным, но все же командирским голосом. – Которую? – опешила Вика, тоже оказавшись на ногах. – А сколько их у тебя? – не сдержал удивления чекист. – Не ваше дело! – отчеканила девушка тоном, каким в армии принято произносить сакраментальное «так точно». – Опять двадцать пять! – скорбно констатировал генерал. – Я тут, понимаешь, от имени и по поручению командования и лично от директора генерал-полковника Разбирайло В. В. хотел объявить тебе благодарность, а ты опять дерзишь, на служебное несоответствие нарываешься… – Что, правда, благодарность? От самого директора? С премиальными? – вдруг расплылась в смущенно-растроганной улыбке девушка. – Тогда служу отчизне-матушке! – Ох, озорница! – отечески пожурил генерал, вновь устраиваясь на диване. – Садись, лейтенант. Теперь-то, надеюсь, не откажешься выпить? – Никак нет, не откажусь, товарищ генерал. Мне, пожалуйста, чуть-чуть «Ослиного молока», если можно… – Кого? – вылупился Копысов, полагая, что ослышался. – Коктейль такой, товарищ генерал. Хотите, я и вам смешаю? – А из чего он делается? – Шерри, виски, джин, вермут… Смешать? – А ослом не стану? – Ну, некоторым для этого пить его совсем необязательно, – успокоила начальство Шумбасова. – Да, а язычок-то у нас кусачий, лейтенант, – покачал головой генерал. – Но и мы не лыком шиты. Сначала давай о делах покалякаем, а уж после можно будет и алкогольными экспериментами заняться. Не будем рисковать… – Ты в каких, собственно, отношениях состояла с этим Вейдле, ну то есть Стеренсеном? – В деловых. – Не понял. – Мои интимные услуги оплачивались отдельной строкой, – улыбнулась Вика бестолковости пожилого человека. – Кем и чем он интересовался? – «Амфитритой». Это клуб такой на окраине. Письмо у него было к Кульчицкому, – директору этого клуба от некого Яана Ивенсона. Я его еще в Москве пересняла… – А Лядовым он часом не интересовался? – Когда узнал, что администратором в «Амфитрите» его племянница, то был очень этим фактом заинтригован. – Чего он вообще хотел нарыть в этой чертовой «Амфитрите»? – Трудно сказать, товарищ генерал. Сначала я думала, что он русской наркомафией интересуется. То ли связи с ней хочет наладить, то ли на чистую воду газетной шумихи вывести, то ли, то и другое одновременно. Он и намеки такие допускал, проговаривался. Якобы. А потом поняла, что он не так прост, каким прикидывается. Вычислила его жгучий интерес к острову сокровищ. А он, видимо, что-то почуял, и решил меня немножко в сторону отодвинуть, велел вплотную заняться лядовской племянницей. Ну, я и занялась, чтобы он чего-нибудь не заподозрил… – А вот скажи мне, Шумбасова, эта Анна Сергеевна она правда лесбиянка или прикидывается в каких-то неизвестных нам целях? – небрежно бросил генерал, впиваясь проницательными глазами в лейтенанта. – Да как вам сказать, товарищ генерал – замялась, зарделась, заелозила пальчиком по голой своей коленке Шумбасова. – Я ведь никогда раньше… если… если только не считать невинных опытов в детском саду и… и потом в младших классах… – Ну-ну, не томи душу, Катерина, говори уж давай, – поторопил разрумянившуюся шалунью Копысов.