– Ос-тер-ман? – дружно выдохнули товарищи. – А мы-то сидим, недоумеваем: и почему это кулаки у нас чешутся по внешности ему классово приложиться? А оно вон оно что… – Погодите, товарищи, – решительно вмешался в происходящее глава монархической фракции. – Морду ему набить мы всегда успеем. Сначала давайте программную резолюцию примем. В целом программа такая. Первым делом скромное, непродолжительное, но интенсивное пролетарское застолье. У меня все с собой: самогон, сало, капустка, малосольные огурчики… Вторым – разоблачение и наказание провокатора. Наконец, третьим, заключительным: пение «Интернационала», «Враждебных вихрей», «По долинам и по взгорьям» и других революционных песен. Прошу голосовать. Кто «за»? Единогласно! А вы, барон, опустите руку, вы уже голосовали «за», ваше «против» не считается. Скольких бы личин вы ни имели, но голос у вас один, да и тот – совещательный. – Воспользуюсь хотя бы им, – молвил барон. – Товарищи, у меня совещательное предложение. Может, сперва выпьем и споем, а уж потом будем бить мне морду? – Очень дельное предложение, – заметил Шумилин. – Даже странно слышать такое от провокатора. Но ничего не поделаешь, иногда и провокаторы бывают правы. Действительно, негоже бить морду провокатору на трезвую голову, не очистившись душой пением революционных песен. Придется переголосовывать, товарищи. Кто за… Ага, единогласно! Тогда прошу за стол! Шумилин поставил свой объемистый портфель с резолюциями на стул возле стола совещаний и торжественно извлек из него четвертную бутыль мутного самогона. Местные товарищи быстренько сообразили стаканы – граненые, пролетарские. Выполнение программной резолюции началось, и никакая сила в мире уже неспособна была этому воспрепятствовать. 7 И вот, наконец, настал ясный субалтернтропический день, словно слизанный природой, изнемогавшей от наплыва сокровенных чувств, с рекламных буклетов туристических фирм. Запахи цветущих оливковых деревьев наполняли прибрежные пространства аттическим благоуханием. Или, как любят выражаться ответственные в слове авторы, воздух был напоен предвечерними ароматами масличных растений. Что, конечно же, более соответствует истине, хотя и не дает полного представления обо всех ароматах, донимавших запруженную отдыхающими Греческую набережную. Толпы ярко разодетых курортников прогуливались по ней из конца в конец, взыскуя с кошельком в руке своих исконных прав: отдохнуть, развлечься, прибалдеть и заторчать как минимум до конца сезона (если навеки не получится). Кроме всевозможных ресторанов, кофеен, шашлычных, пивных и бистро быстрого обслуживания, к их услугам было множество других соблазнов: от оказания финансового покровительства упитанным париям из числа местных челкашей, алкашей и опустившихся наяд, до присоединения к внушительной очереди патриотов, воинственно топчущейся возле бочки с контрабандным квасом. В диапазоне между этими крайностями уместилась уйма иных удовольствий, рангом пониже, но, тем не менее, заслуживающих хотя бы беглого упоминания. В их числе заморская рок-группа, рьяно голосившая о тихом июльском утре, полсотни рисовальщиков и фотографов, запечатлевающих для вечности прекрасные черты своих клиентов; несколько бродячих проповедников, смущавших покой отдельных безбожников бесплатной брошюрой о правилах поведения во время светопреставления; взвод профессиональных гадалок, отделение фокусников-иллюзионистов и, наконец, совершенно примелькавшееся звено истребителей-перехватчиков, старательно выводящих в высокой лазури своими белыми плюмажами очередные перлы городской администрации: «Лицам, не умеющим плавать, прыгать в общественный залив строго воспрещается!», «Да здравствует Южноморск – самый морской из всех южных городов России!» И так далее. К шести часам набережная исполосовалась и вызвездилась американскими флажками. Посреди обширной пешеходной зоны вдруг обнаружилась вместительная, крепко сколоченная, лихо драпированная российско-американскими цветами трибуна, на которой уже вовсю веселился целый выводок знаменитостей: кинодив, политиков, колдунов, журналистов и архиереев. Над их беспечными головами пыжился от бриза приветственный транспарант: «Добро пожаловать, дорогой мистер Эббот, в столицу мирового плейбоизма славный город Южноморск!» Над сгрудившейся вокруг трибуны толпой немедленно взмыли альтернативные письмена: «Плейбой, вали домой!», «Англия и Америка – мусульманские подмывки!», «Плейбоизм есть реакционное учение буржуазных педерастов!», «Все мужики – сволочи!», и загадочное: «Долой трансплантантов!» Многолюдство стало еще теснее и церемоннее. Большинство любопытствующих голов было повернуто лицом к морю, откуда, если верить сообщениям радиотарелок, должен был с минуты на минуту появиться виновник торжества верхом на яхте. Автобусы телекомпаний с намалеванными на них павлинами, медведями, единорогами и прочей живностью окружили причальный мол несокрушимым бастионом. Наконец одна из точек, маячивших на горизонте, приблизилась и неожиданно для многих обернулась большой океанской яхтой под провокационными алыми парусами. По горделивой повадке судна чувствовалось, что оно привыкло красоваться в газетах, журналах и на экранах телевидения. Предзакатное солнце играло в рдяных ветрилах что-то тревожное, меланхоличное, бравурное. «All you need is love»[60] – доносилось с борта яхты. Притихшая толпа издала дружный утробный звук. Она отказывалась верить, что американец, тем более плейбой, способен увлечься таким писателем, как Александр Грин. Она надеялась, что он перепутал его с другим Грином, – Грэмом, а еще лучше – с Грэшэмом… Кто-то из знаменитостей на трибуне, не смущаясь близостью включенных микрофонов, присвистнул: «Он бы еще серп и молот, блин, на парусах вышил. Тоже мне, плавучий музей Октябрьской заварухи!» Набережная разразилась хохотом, свистом, аплодисментами. Мэр облегченно вздохнул и распорядился срочно подыскать какую-нибудь подходящую по фактуре и экстерьеру Ассоль. Яхта по пологой дуге точно пришвартовалась к специально возведенному ради такого случая причалу. Все замерли, ожидая увидеть типичную американскую знаменитость: высокого, стройного, уверенного в себе субъекта, полного апломба голливудской простоты и толерантности демократической спеси. Каково же было их удивление, когда их ожидания оправдались самым, что ни на есть, лицеприятным образом. И жесткая натренированность вальяжных движений, и болезненная неукоснительность здоровых привычек, и нарядная небрежность роскошных одежд – буквально все соответствовало представлениям толпы о звездном облике американских знаменитостей. Совершенно такой!.. Группа встречающих во главе с улыбчивым и благожелательным, как Папа Римский в бронированном стаканчике, мэром, осыпала прибывшего крепкими рукопожатиями, цветами и англо-американскими приветственными возгласами вроде «хай», «уау», «еп», которых издали практически невозможно было отличить от воплей чаек. Затем настал черед группы международных красавиц в национальных кокошниках с протокольным караваем хлеба, увенчанным хрустальной солонкой. Проконсультированный прежними советологами нынешними россиеведами плейбой, выдрал из каравая объемистую краюху, обмакнул ее в солонку и дал откусить по душистому кусочку всем встречающим. После чего, не признав ни в одной из красавиц чаемой Ассоли, облобызал заведующего протокольным отделом, – мужчину видного, холеного, румяного. В оторопелом смешке толпы можно было без труда различить истерические повизгивания дам… Добравшись до трибуны, запыхавшийся от волнения мэр заявил, что будет крайне удивлен, если нашему высокому гостю не понравится наш гостеприимный, комфортабельный и в меру экзотичный городок. На что высокий гость с любезной улыбкой заметил, что он лично тоже этому удивился бы. Поаплодировав американской находчивости, переключили внимание на эстраду, на которой две скудно одетые в роскошь собственной наготы девицы затянули звезднополосатый гимн, – первый номер официальной части, после чего начались речи… Стэнли Эббот, слушая вполуха переводы речей и блуждая взором поверх толпы (в гуще которой его наметанный глаз моментально вычислил своих соглядатаев, чтобы больше не обращать на них ни малейшего внимания), то и дело возвращался к одной и той же, не дающей ему покою мысли о больших приключенческих возможностях, открывающихся перед предприимчивым человеком в России. По некоторым данным, вплоть до попадания в параллельные миры на вечное поселение. Однако вскоре чей-то хрипловатый сексуальный голос, громивший плейбоев в пух и прах, привлек его отсутствующее внимание. Он ожидал увидеть какую-нибудь разгневанную климактерическую феминистку с острым носом мегеры и слипшимися патлами непросыхающей наяды, но узрел истинную женщину – от роскошных пепельных волос до кончиков ухоженных ногтей на всех четырех восхитительных конечностях. Куда девались холодность, надменность, железная выдержка, несокрушимая логика, присущая лидерам женского движения? Перед ошеломленной толпой стояла Жанна д’Арк, Шарлота Конде, Вера Засулич, Лукреция Борджиа, Александра Коллонтай и Глория Штайнэм в одном романтическом лице. Эббот еще не знал, кто она, но уже по американской народной привычке рассматривал ее как крайне интересующую его личность, и с завидной настойчивостью стремился произвести на нее благоприятное впечатление, сияя лучшей из своих улыбок, срежиссированной, по слухам, самим Стивом Спилбергом. В душе его пыталось робко проклюнуться и буйно расцвести нечто весьма смахивающее на надежду. Дело в том, что в последнее время ему что-то совсем не спалось с девушками. Точнее выражаясь, только с ними ему и спалось, – сладко и беспробудно. От лицезрения женских прелестей Стэнли немедленно впадал в такую зевоту, что вопроса: воспарить или ну ее в ж… – даже не возникало, конечно же, воспарить… – Надеюсь, она лесбиянка? – осведомился высокий гость у переводчика. Переводчик растерянно кивнул, видимо, слишком пораженный проницательностью Эббота, чтобы выдавить из себя что-нибудь более членораздельное. Стэнли в смятении почувствовал, что уже почти готов незамедлительно броситься с двенадцатого этажа с ее, ему еще не ведомым, именем на устах и полными подштанниками отвергнутой любви в брюках. Причем смятение относилось не к чувству, а к этажу. Почему, собственно, двенадцатый? Раньше он никогда выше шестого в своих безумствах не забирался. Ну вот, подумал американец, начинается пресловутый русский цирк, без которого, как он слышал, этот народ не представляет своего существования. – Разрешите мне, – оседлал тем временем трибуну очередной оратор, – в своей краткой и кроткой речи блистательно опровергнуть кое-кого из дожидающихся своего часа ораторов. – Валяй, опровергай, – подбодрила его толпа. – Только попробуй что-нибудь не по делу вякнуть, выкормыш американских мироедов, – предостерегла его она же. Очевидно, так здесь было принято, потому что оратор, не моргнув глазом, попытался исполнить свою угрозу, заговорив о беспардонной большевистской агрессивности, исповедуемой ныне бомбимым прогрессивными воздушными силами мира, законности и демократии, президентом Милушенко, который, как и Адольф Гитлер, в сравнении с незабвенным дядюшкой Джо выглядит незадавшимся тимуровцем (бойскаутом, перевел переводчик и нежно зарумянился). Далее оратор повел речь об исторически сложившихся различиях между русским менталитетом и англосаксонским самочувствием, каковые пожелал проиллюстрировать абсолютным несходством реакций на попрание своего человеческого достоинства. Ибо если оскорбленный в лучших чувствах англосакс немедленно бежит к своему стряпчему привлекать оскорбителя к суду, то наш брат русак, напротив, напивается, матерится и лезет в драку, невзирая на превосходящие силы трезвого противника. И без слов ясно, что и достигнутые результаты будут столь же различны, как и реакция на оскорбление. Англосакс в худшем случае оплатит беспочвенность своих обвинений. Русак при самом благоприятном исходе получит два года общего режима за хулиганство. Именно этими различиями, вернулся оратор к избранной теме, можно объяснить болезненную реакцию россиян на хладнокровную экзекуцию проштрафившейся Югославии. Тогда как англосаксы просто не испытывают особого вдохновения в связи с этой образцово-наказательной акцией, успокаивая себя старинной англосаксонской мудростью, гласящей, что нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц. Но если прокоммунистическая шелупонь, которая и поныне пытается нами руководить на всех уровнях маразма, именуемого российским государственным устройством, думает, что, разжигая антиамериканскую истерию, сможет избежать в ближайшем будущем пристального внимания мировой общественности к Чечне, то она в очередной раз глупо ошибается. Конечно, мы – не героическая Югославия, бомбить нас не будут, но заставить наших бравых генералов воевать не с народом, и не с населенными этим народом пунктами (по которым так легко и бесхлопотно наносить ракетно-воздушные удары), а непосредственно с бандитами, – обязательно постараются. И тогда благочестивые вопли о целостности и неделимости России им не помогут… – Простите, – заинтересовался гость оратором, – кто это, который говорит такие возмутительные для русского уха речи? Переводчик в смятении заглянул в красочную программку вечера. – Это видный анархо-монархист Валериан Остервенецкий, – ответил кто-то женским голосом с чудной хрипотцой. Плейбой вздрогнул, обернулся и поднял на неё свои чистые, серьезные, смелые глаза, способные без приглашения проникать глубоко в душу человека и сильно огорчаться застигнутому там раздраю. – Вы действительно считаете нас, плейбоев, лощеными сукиными детьми или это было сказано в пылу публичности? – спросил мистер Эббот первое, что пришло ему в голову. – Судя по цвету ваших парусов, лично вы бы хотели, чтобы вас сочли за человека, взявшего из бесчисленного разнообразия ролей жизни самую опасную и трогательную – роль Провидения? – пленительно улыбнулась Анна Сергеевна. – Кем бы я себя ни считал в глубине моей мелкой душонки, одно могу сказать, ничуть не погрешая против истины: для меня – великая честь удостоиться из столь прелестных уст столь отборной брани, вместо шаблонного набора сентенций феминистской веры, – изрек плейбой, ослепив собеседницу приветливым оскалом безукоризненных зубов, который где-то там, на Дальнем Запада, всерьез полагают дружеской улыбкой. Анна Сергеевна уже начала что-то отвечать, когда плейбой вдруг беспардонно перебил ее, чем моментально, не прибегая к неубедительным и многословным доводам, доказал: если он и сукин сын, то все же не лощеный. Просто намеки иногда доходят до него, как до жирафа, с некоторым опозданием. – Здравствуй, Ассоль! Далеко-далеко отсюда я увидел тебя во сне и приехал, чтобы увезти тебя навсегда в свое царство. Я посажу тебя на корабль, и ты уедешь в блистательную страну, где заходит солнце и где голливудские звезды спустятся со своих небес, чтобы поздравить тебя с приездом. Сказать, что это наглое заявление обескуражило Анну Сергеевну – значит, ничего не сказать. Без пошлых сравнений тут не обойтись. А коли так, сравниваем. В смысле – пошлим. Патроны кончились. Пулемет запнулся. Чапай запаздывает. Анька в отчаянии. Колчак на белом коне… Никогда еще мэр со своими благоглупостями не казался Анне Сергеевне столь кстати. На мгновение ей даже почудилась развевающиеся полы черной бурки за широкими плечами городского головы. – Мистер Эббот, – попытался мэр завладеть вниманием гостя, не прибегая к услугам переводчика, – разрешите обратить ваши взоры вон на то белое двенадцатиэтажное здание с зеленой крышей. Это муниципальная трехзвездочная ночлежка для бездомных. Стоимость номера не превышает пяти долларов за ночь. Причем в каждом номере предусмотрена полка со священными писаниями на любой религиозный вкус. Упанишады, Авеста, Библия, Бхагавадгита, Коран, Лунь Юй, Тайная Доктрина, Интерпретация снов, – практически каждый бродяга имеет шанс спасти мир, читая на ночь то святое писание, к которому лежит у него душа, предварительно предав ложные учения огню в специально предназначенном для этого дела камине. – Камин в каждом номере? – удивился американец. – Но это же неэкономично! – Зато безопасно. Таким образом предотвращаются пожары, смуты и бунты. Но самое любопытное в этом здании то, что оно полностью построено и содержится за счет денежных штрафов, взимаемых с граждан, позволяющих себе нецензурную брань в общественных местах. – Относится ли этот запрет только к русскому мату или распространяется на все языки народов России? – Оу, – воскликнул мэр, радуясь возможности проявить гостеприимство без ущерба для высоких принципов, – я понимаю ваше беспокойство, мистер Эббот, и могу вас обрадовать: на английскую ругань этот запрет не распространяется. Можете смело пересыпать вашу речь факами и щитами… Гость не смог скрыть своего разочарования. А он-то, старый козел, всю ночь как нанятый зубрил эти непроизносимые русские матюги, надеясь блеснуть ими в подходящий момент. Досадное упущение со стороны мисс Атвуд. Впрочем, злиться на нее – грех. До того ль голубушке было… Проплыть девять миль под водой – не шутка. Да еще и неизвестно, что там, на этом секретном объекте ее ожидает: какие ловушка, какие сети, какая сигнализация… Пристыженный самим собой плейбой взял себя в руки, чтобы задать приличествующий теме вопрос. – Надо полагать, число любителей соленого словца значительно сократилось? – К счастью, нет, – поспешил успокоить его мэр. – Правда, не скрою, материться стали осторожнее, но и мы не лыком шиты: теперь наши инспекторы нравственности носят такую униформу, что их практически невозможно вычислить в толпе отдыхающих. Кстати, наши собачьи патрули, которые своей неусыпной службой обеспечивают финансирование строительства четырехзвездного приюта для бродячих животных, также вскоре перейдут на маскировочную форму одежды. Как замечательно выразился ваш великий соотечественник Ралф Уолдо Эмерсон, истинный показатель цивилизации – не уровень богатства и образования, не величина городов, не обилие урожаев, и даже не облик человека, воспитываемого страной, но искренняя озабоченность общества своими отбросами, – теми людьми и животными, которые еще не нашли или уже потеряли свое место в этой пыльной жизни… – У вас впечатляющая база благих намерений, – пробормотал мистер Эббот и, не найдя что бы еще прибавить к сказанному (поскольку, в отличие от своего великого соотечественника, не считал созерцание, интуицию и экстаз пророческого вдохновения лучшим способом постижения не только истины, но даже государственных тайн вероятного противника), присоединился к толпе, освистывавшей прихлебателя наглых североатлантических агрессоров. Толпа, заметив, что к ней примкнул даже представитель НАТО, озадаченно смолкла. – Остроумно, – похвалила плейбоя пришедшая в себя феминистка. Плейбой зарделся от удовольствия и чтобы скрыть, возможно, даже от себя самого свое замешательство, решил проявить соответствующее обстоятельствам любопытство. – Мистер мэр, скажите, лицо оратора на самом деле покрыто боевой раскраской или это мне только кажется? Мэр, бдительно озираясь, понизил голос до конфиденциального полушепота: – На самом деле, сэр. Дело в том, что незадолго до вашего прибытия, этот оратор попытался приобрести вне очереди кружку контрабандного кваса, за что и был слегка раскритикован экспансивными любителями этого напитка. – Контрабандного? – повторил плейбой, надеясь, что ослышался. Но не тут-то было. Заговорщицкий кивок мэра подтвердил, что и со слухом у гостя все в порядке, не только со зрением… – Приготовьтесь, мистер Эббот, – прошептал мэр. – Еще два оратора и настанет ваш черед… – Мой черед?! – ужаснулся американец. – Ну да, – просто, как о чем-то само собой разумеющемся, пожал плечами мэр. – Вводная лекция в основы плейбоизма, как договаривались… – Но, – побледнел плейбой, – я думал… я не думал, что мне придется выступать при таком стечении разнородной публики… Я полагал… – и гость умолк, заметив, что мэр, вцепившись в края трибуны, уже объявляет следующий номер. – А сейчас, дамы и господа, товарищ Печеный толкнет нам речь, в которой, по своему обыкновению, явит трогательную узость марксистских взглядов и ленинскую взбалмошность классовых представлений. Оркестр, туш! Оркестр пожарных урезал минутное попурри из «Интернационала», «Варшавянки», «Орленка», «Тачанки» и «Героя рабочего класса»[61]. Товарищ Печеный, одетый в полувоенный френч, который был несколько великоват ему в плечах, узок в талии и просторен в коленках, но, в общем и целом сидел на нем неплохо и здорово издалека смотрелся в идейном сочетании с синими галифе, постучал пальцем по микрофону. Над набережной пронесся электрический вопль. – Что, не настучался в свое время? – отреагировали самые нервные. Оратор молча уставился на аудиторию. В глазах его была боль и твердая решимость ни от кого эту боль не скрывать, напротив, свидетельствовать о ней языком диалектического материализма, способного смолоть в порошок любую идеалистическую ересь. Выдержав паузу, он свирепо улыбнулся и произнес: «Южноморск – это форпост Западного империализма в России; Экспериментальная Лаборатория по оболваниванию россиян, в частности – русского народа…» Американец стоял ни жив, ни мертв – полуфункционален, – и пытался лихорадочно вспомнить хоть что-нибудь дельное из подготовленной накануне вводной лекции в основы своего предмета. Нельзя сказать, чтобы память совсем ему отказала, но подсовывала эта капризница одни только лирические отступления, большинство из которых были исполнены совершенно неуместной в данных обстоятельствах самоиронии и самокритики. Вряд ли он найдет должное понимание, если заявит, что без подсчета чего-либо (барж, следующих по реке, птиц, летящих в поднебесье, или ассоциаций, томящих увлеченные любованием извилины) процесс созерцания теряет для среднего американца до сорока процентов своей прелести. Еще более неуместным показался ему его любимый пассаж о критериях успеха. Успех – это то, что жаждет разделить с вами множество народу. И чем больше жаждущих, тем весомее ваш успех. В данном случае качество соответствует количеству, а не противоречит ему… – Репетируете? – не без скрытой ехидцы осведомилась Анна Сергеевна. Эббот поднял на нее затуманенные мнемоническими усилиями глаза. Казалось, он не слышал вопроса. Однако мисс Берг расценила его молчание иначе. – Обдумываете план предстоящей охоты? – Охоты? – Плейбой не волочится за женщинами, но охотится на них, подобно браконьеру. Разве не ваши слова? – О да, я сказал это корреспонденту «Vogue», – не стал запираться гость, и тут же от пассивной обороны перешел в атаку. – Вот уж не думал, что заинтересую вас так глубоко… – Не обольщайтесь, Стэнли, – пресекла Анна Сергеевна вылазку в самом зародыше. – У меня имеется секретарь… – Мечтаю взглянуть на нее хотя бы краешком глаза, – признался плейбой. – Чтобы убедиться, что ваш вкус столь же безупречен, как и ваш английский. – Не думаю, что она сможет составить конкуренцию любому из ваших матросов, – сверкнула глазами собеседница. Плейбой прикусил язык и затрясся от смеха, показывая на пальцах, что счет 2:0 в пользу мисс Берг. Анна Сергеевна смягчилась, улыбнулась, снизошла. – Вас еще не ознакомили с проектом устава Ассоциации российских плейбоев? Могу кое-что процитировать… Американец кивком головы выразил смиренную готовность выслушать и это. – Ну, так внимайте. Российский плейбой никогда не откажется заработать лишний миллион, если это не грозит ему длительным и упорным трудом, превышающим тяготы трех телефонных звонков и двух деловых встреч в сауне.