– Уж не воображаешь ли ты, что купил его своей кучкой зелени? – Ропот листьев цвета денег, – пробормотал Марафет, перевирая по своему обыкновению перлы чужого вдохновения. Затем пресекся, сварливо поправил, – Не кучка, а пучок! – Как ты думаешь, господин Марафет, почему из всех урок Южноморска выбрали крутить казино именно тебя? – Потому что я Божий и ничей… – Что, уже успел заправиться? – презрительно усмехнулся Стоха. – Я к твоему сведению не двигатель внутреннего сгорания, – оскорбился Марафет. – Даже не американский турист. Я не ширяюсь, не долбаюсь и не вмазываюсь. Я вкушаю божественный нектар… – И это обстоятельство тоже учли при выборе достойной кандидатуры, Марк Германович. В любой момент готов состав преступления: рисуй протокол и отправляй по инстанциям… – А еще почему? Потому что я – Марк Германович, а не Алексей Егорович, к примеру? – А еще у тебя семья не где-нибудь в Жмеринке или Биробиджане, а в США. Простая арифметика: двойное гражданство, двойная игра, двурушничество, двуличие… Оригинал шифровки в Тель-Авив, копию – в Лэнгли. Или наоборот. Без разницы. С иудами разговор короткий: пиф-паф и на небеса к любимому Яхве… Марафет встал, прошелся к зарослям, прокрутил кассету назад, поставил сначала. Понаблюдав, с апломбом изрек: – Я не сука, я – поэт! Я создан для любви и нежных привязанностей, а не для плаща и кинжала… Знаешь, Стоха, мне что-то не верится, что он ссученный, еще меньше в то, что Обалденной звездюлей накидал. Тут явно кто-то другой постарался. Не ты ли? – Не я, – цедит Пряхин, – но хотел бы знать, кто. За тем и пришел… Марафет выпучил глаза на гостя. – Не строй из себя целку, Марафетка. С тебя причитается. Гони жучка, запись и Шпоню. Надеюсь, ты его не замочил сдуру? Глаза Милькина сузились, физиономия ощерилась. – На понт берешь, ментяра? Какие на хрен жучки-паучки? Какие записи? Совсем офонарел, Штирлиц гребаный! На фиг мне твой Шпоня срался вместе с твоим говенным фургоном с аппаратурой! Не по тому адресу ты нарисовался, Стошечка. Тебе бы к лядовскому Алиханчику наведаться или к конкурентам в генштаб, а не ко мне, мирному обывателю, который если что и знает, то при себе не держит, а раскидывает по разным достопримечательным местам за бугром. Я же Марк как-никак, мне надо марку держать. Noblesse oblige, vous comprenez? – Oui, monsieur[46], – кротко выдавил из себя Пряхин, прежде чем отправиться в один из бездонных карманов своих шорт за очередным сюрпризом. Неизвестно, что ожидал увидеть Марафет извлеченным, возможно, огнестрельное оружие бесшумного действия, но когда взору его предстали потрепанный блокнот и обкусанная шариковая ручка, настроения ему это не прибавило. Пряхин же, словно поэт, ухвативший зазевавшуюся музу за шлейф, быстро набросал несколько строк, вырвал страничку и протянул ее мэтру Марафету – для критического анализа и поэтической оценки. Мэтр прочитал и побледнел. Должно быть, нашел текст слишком дерзким, слишком талантливым. Умеют же писать некоторые – почти наповал! Стоха, убедившись, что сообщение дошло до адресата, подхватил свой шедевр из ослабевших рук последнего и немедленно предал его огню. Ах, если бы все авторы имели столько мужества, столько безразличия к судьбе своих творений, – насколько бы облегчилась школьная программа! И насколько затруднился бы досуг иных книгочеев!.. Очухавшись от литературных впечатлений, Марафет поднял глаза на Стоху, понимающе кивнул и указал на окно, из которого на них приветливо пялился циклопическим оком бассейна ухоженный сад. Стоха отрицательно помотал головой и ткнул пальцем вниз: скорее имея в виду один из комфортабельных номеров отеля, чем сырые подвалы известного учреждения. – Ну тебя в жопу с твоими дешевыми понтами! – сказал Марафет сиплым лагерным голосом. – Бывай, мудильник, – попрощался Стоха, показывая на пальцах через сколько минут на каком этаже он будет ждать Марафета. Марк прикрыл глаза, соорудил кукиш и позвонил в серебряный колокольчик. В дверях возник камердинер. – Савич, проводи… 5 Полицейский охранник деликатно постучал дубинкой по решетке и, дождавшись внимания арестанта, виновато сообщил: – Игорь, к тебе тут еще один адвокат рвется. Впустить? – Опять доброволец? – Говорит, по поручению общественности, – пожал плечами охранник. – Так запускать или как? – И что у вас за СИЗО такой: ни минуты покою несчастному арестанту! – возмутился Игорь почти непритворно. – Телик и тот некогда посмотреть, собой любимым полюбоваться… Действительно, по телевизору как раз воспроизводили в замедленном повторе драку на городском пляже в сопровождении ехидного комментария ведущего, уже предупредившего «уважаемых телезрителей», что они увидят на своих экранах отнюдь не Рэмбо, а другого, еще неведомого миру супермена-избранника, который днем ранее разобрался с налетчиками в баре «Амфитриты», и попросивший обратить особое внимание на излюбленную точку приложения недюжинных сил этого эпического героя из города Святого Петра, а именно: на многострадальные мошонки его противников… Далее ведущий, вперив в камеру детально отрепетированный проникновенно-требовательный взгляд и необузданно хлопоча лицевыми мышцами, сообщил, что эти кадры неопровержимо свидетельствуют о трагической потере, по крайней мере, нескольких прекрасных человеческих жизней, в виду утраты детородными органами потерпевших своих фертильных качеств, иначе говоря, способности к размножению. Меж тем виновник трагедии утверждает, будто прибыл к нам провести обыкновенный отпуск на побережье: позагорать, поплавать, пофлиртовать, словом, отдохнуть по полной курортной программе. На экране появилась милашка с душемутительно выпяченной грудью. Все в ней так и дышало, так и наяривало эротикой. – Мы познакомились совершенно случайно, – скаля перловые зубки в камеру, поведала милашка. – Он подошел ко мне на улице и, скромно потупясь, попросил подсказать, где он может обменять сотню-другую баксов на большую и настоящую любовь без нежелательных последствий. Я, конечно же, подсказала… Ах, он был великолепен, – я кончила семь раз подряд! Даже не захотела брать с него денег, представляете? Но он так настаивал, что я не посмела его обидеть. И как теперь вижу, правильно сделала, потому что со своими обидчиками этот милый парнишка слишком крут… Нам могут возразить, вновь потянул на себя одеяло ведущий, что такое случается сплошь и рядом, что оно в порядке вещей. На это есть только один ответ: хорош порядок, который невозможно отличить от бардака! – Я всегда говорил и сейчас повторяю, специально для тебя, Игорек: хочешь засрать мозги – включи ящик, хочешь получить кайф – выключи его, – заявил сокамерник, унимая звук телевизора. Сокамерник представлял собой толстопузого тридцатипятилетнего мужчину со стройными ножками отставной балерины и изобличающей приметой на массивном носу, оседланном очками в роговой оправе: то ли родинкой, возомнившей себя бородавкой, то ли бородавкой, загибающейся от нервного истощения. Назвался он Михаилом и поведал, что сидит уже восьмой срок за очередной отказ оплатить свои нецензурные выражения в общественном месте пустяковым штрафом в три паршивеньких доллара. Дело принципа, а не врожденного скопидомства, которым он, к счастью, не страдает. Могущество русской речи зиждется не только на великопостной нашей классике, но и на нецензурном базисе. Мат есть наше народное достояние, как подмосковные вечера, как монопольно-петербургские белые ночи, как водка, как квас, как державный менталитет всей нации, и никто не имеет морального права запрещать русскому быть русским. Это все равно как если запретить грузинам артистическое позерство или лишить американцев возможности травить свои желудки гамбургерами. Словом, Михаил сидел не просто так, но активно страдал за идею. Страдал бескорыстно, поскольку ругаться не только не умел, но и не любил, не ощущал инстинктивной потребности, – странность, которую он объяснял своей этнической ущербностью: присутствием в крови греческой примеси, о чем, по его мнению, свидетельствовали карие глаза, темные волосы и смуглая кожа… И вообще, куда патриотичнее было бы со стороны мэрии вместо этой гребанной полиции нравов учредить управу благочиния, а к распропагандированному лозунгу «Пусть постигнет кара закона того из нас, кто опозорит себя употреблением скверных слов» присовокупить одно-единственное, ставящее все с головы на ноги слово: «Божьего», а не человечьего, ибо какой же это Божий Закон – с бессмертных душ трешки сшибать?.. В камере он чувствовал себя как дома. Впрочем, справедливости ради, следует признать, что она к этому весьма располагала. Это было просторное помещение в два широких окна, оклеенное веселенькими обоями в аленький цветочек. Окна, глядевшие на общественный парк, были забраны крупной кованой решеткой, казалось, скорее защищающей обитателей камеры от разгуливающего на свободе преступного элемента, чем разгуливающих на свободе от обитателей камеры. Из мебели отметим две широкие кровати с прикроватными тумбочками, снабженными пепельницами и ночниками, небольшой полированный стол с регулируемой высотой, пару-тройку кресел, диван, телевизор и холодильник. В изножьях кроватей – узкие дверцы стенных шкафов. Еще одна дверь – пошире, повыше, посолидней – вела в небольшой компактный санузел, располагавший необходимым минимумом: раковиной со смесителем, душевой кабиной и голубым царственным унитазом – рассадником анальных фиксаций (как не преминул заметить Михаил, знакомя Игоря с его новым местом жительства). Главное неудобство (с точки зрения обыденного сознания обывателя, который всегда предпочтет осязаемость комфорта неисповедимостям свободы) – отсутствие четвертой стены, – придавая камере сходство с театральной сценой, должно было по идее воспитывать в ее обитателях высокое чувство ответственности за свои поступки, слова, позы, паузы и даже мысли. Возле этой несуществующей стены, забранной стальной решеткой, и стоял охранник, дожидаясь согласия подследственного на свидание с адвокатом. – Ладно, Саня, чего уж там, проси, – смилостивился Игорь и, обернувшись к сокамернику, поделился резонами своей покладистости: «Интересно, кем он на этот раз окажется…» – Пари? – зевнул Михаил. – Ставлю три против двух, что это будет страховой агент с соблазнительным предложением: застраховать за символическую сумму в один бак все твои конечности (включая голову и детородный орган) от травм, переломов, ушибов, усекновений, укусов, мозолей и тэдэ… – Принимается, – пробормотал Игорь не очень уверенно, поскольку находил, что сокамерник может оказаться прав: едва ли не добрых две трети домогающихся чести защитить его от произвола властей адвокатов на поверку оказывались самозванцами, мечтавшими всеми правдами и неправдами добраться до героя недели со своими деловыми предложениями. Среди прочих проникло несколько стоматологов, предложивших бесплатно вылечить, вставить, выдернуть, пробуравить, залатать и отбелить Игоревы зубы за одно лишь право упомянуть в рекламе его славное имя. Просочился колдун, бравшийся избавить героя от жестокого сглаза, из-за которого он все время попадает из огня да в полымя, вместо того чтобы с корабля да на бал. Прорвалась с боем представительница Всемирной Ассоциации Противников Рукоприкладства, исповедующей принцип мирного урегулирования всех возможных конфликтов, включая такие природные катаклизмы, как землетрясения, цунами, экономические кризисы, столкновения небесных тел, войны и свары. Заглянул на отсутствующий огонек какой-то долгобородый старец Зосима – поклониться будущим страданиям Игоря и выразить надежду, что тщетные попытки «горячего вьюноши» пробить стену лбом не приведут оного к печальному выводу о том, что будто бы только сильные мира сего обладают силой изменить юдоль плача сию на нечто менее безрадостное, тогда как даже всемогущий Бог не в состоянии ничего изменить, покуда последняя букашка, покамест самая жалкая душонка самого задрипанного человечишки не придет к согласию с Всевышним и не пожелает измениться к лучшему сама, дабы и мир изменился вместе с нею. После чего ударился в религиозно-просветительский вокал, судя по гениальному содержанию и заунывному оформлению, собственного производства (Примите истины святые, / Не обсуждая, не ропща. / А в суеверья вековые / Пусть верит рабская душа.)… Проник даже один настоящий дипломированный адвокат, – чрезвычайно подвижный субъект с изысканной бородкой, утонченными ужимками и нахальными претензиями на универсальную, а не исключительно юридическую остроту ума. Этот долго вещал о преступном разгуле полицейского произвола, назвал обличительные показания потерпевшей «филькиной грамотой», охарактеризовал начальника полиции «солдафоном, у которого даже пеленки во младенчестве были уставного защитного цвета», обозвал Игоря «простым, незамысловатым и искренним, как Джеймс, понимаешь, Бонд, парнем» и заверил, что обязуется не только совершенно бесплатно выиграть процесс, но и сделать своего подзащитного «фигурой общенационального – как минимум – масштаба». В общем, когда этот рыцарь права умолк, тишина зашлась от удивления и беспокойства: уж не помер ли чего доброго этот добрый человек?.. На сей раз под адвоката закосил некто Просперо Момильяно, хозяин таверны «Ла Квиндичина», что благоденствует на улице имени Адмирала Колчака, – человек импульсивный, восторженный, оборотистый, в цветущей наружности которого ничто – ни поэтическая худощавость, ни выразительные черты смуглого лица, ни орлиный нос, – не обличало в нем итальянца. Встретившись с этим человеком в лесу, вы приняли бы его за профессионального организатора пикников; в обществе – за думского сидельца; в детективном романе – за ресторатора… Первым делом он назвал Игоря синьором и сообщил, что для него большая честь пожать руку такому герою. Однако рукопожатием не удовлетворился, но, не скрывая беспокойства, полюбопытствовал: какую кухню предпочитает герой, и, не дав герою раскрыть рта, предупредил: «Только, карра мио, не говорите «вкусную», потому что все кухни по-своему вкусны, даже британская». – Но некоторые вкусны уж очень по-своему, – заметил заинтересовано Михаил. – Скузи? – не понял итальянец. – Надеюсь, на вашей таверне не начертано, что у вас готовят только полезную для здоровья пищу? – Нон, синьоре, не совсем так написано. У нас вкусно, а значит полезно и питательно. Вот как написано. – Я бы сказал, – улыбнулся Михаил, – что эту надпись сочинил мудрый человек. – Грация, сударь, – порывисто потряс его руку итальянец. – Это есть древняя итальянская мудрость… – Аллоре, – сказал Просперо, вновь оборачиваясь к Игорю, – синьор Суров, вы любите лапшу? – На ушах? – уточнил Игорь на всякий случай. – Скузи? Покорно прошу синьора пояснить, о каких ушах идет речь, перке ин кулина́рия используются разные уши: свиные, бараньи, телячьи… – Сначала скажите, какую лапшу вы имеете в виду? – вступился за сокамерника Михаил. – Реджинетте? Тальятелле? Баветте? Только ради Бога не Мальтальяти, уж лучше в таком случае Тимбаллини… Итальянец от неожиданности едва не подскочил примерно на метр и, не оправившись толком от изумления, вдруг выдал на своем звучно-мелодично-оперном речитатив длинною в пол-акта, адресованный, естественно, Михаилу, в котором с трудом, но все же сумел заподозрить соплеменника. – Ну, карра мио, – запротестовал «соплеменник», – если бы я так хорошо разбирался в итальянском, то и жил бы себе где-нибудь там у вас в Байе. Но поскольку мое знакомство с вашей речью ограничивается оперой и кухней, то я ни черта не понял из того, что вы мне наговорили. – Oh, signor, lei voglia perdonarmi[47], – пробормотал иностранец, возвращаясь к великому могучему никем непобедимому. – Ваш друг тоже любит итальянскую кухню? – Ну, разумеется, – убедительно дернул мясистым плечом Михаил. – Хотя, кроме пиццы и спагетти, единственное, что он пробовал итальянского это баранью ляжку под соусом «бешамель». – Скузи? – Шутка, – сказал Игорь. Итальянец с готовностью рассмеялся. Слезы брызнули из его совершенно итальянских, серых с просинью апеннинской голубизны глаз. Сокамерники выразительно переглянулись: воздух у нас, что ли, такой? – Вы сказали «овечья сиська под соусом «борделе»» и объяснили, что это есть скерцо, – шутка. Я сперва засмеялся из вежливости, но потом перевел на итальянский и развеселился по-настоящему, потому что по-итальянски ваша шутка кажется еще смешнее, чем in russo… – Аллоре, – буркнул Михаил, заподозривший скрытую насмешку, – а чего конкретно вы от моего друга хотите? – О, мама миа! – хлопнул себя по лбу ресторатор. – Чуть не забыль!.. Уважаемый Игор Викторович, недавно мне удалось сотворить новое блюдо с лапшой, точнее, паппарделле с соусом, приготовленным на основе пива. А вы, как сообщает пресса, есть большой любитель этого напитка. И у меня возникла потрясающая идея: не согласились бы вы, чтобы это блюдо было названо в вашу честь «Паппарделле а-ля Игор Суров»? – Папандрело а-ля Игорь, – с сомнением покачал головой Игорь. – Да еще Суров, – в тон ему подхватил Михаил. – В общем, такое суровое паппарделле, которое только с пивом и грызть… – Нон-нон-нон! Синьоре, оно molto[48], очень нежное. Просто тает во рту… – Странный человек, – кивнул Михаил Игорю на Просперо. – Он хочет, чтоб мы поверили ему на слово, как Христу, хотя даже Христу на слово не все верили, так что Спасителю приходилось творить буквально чудеса. В том числе гастрономические… – Это у него, наверное, от потрясения, – предположил Игорь.