Будучи от природы человеком волевым и суровым, Марафет, почти как все поэты, был падок на лесть, фимиам и прочие проявления восторга ценителей художественного слова и изрядного косячка. Не раз случалось, что, сдавшись на мольбы последних, он начинал вечер задолго до объявленного часа где-нибудь в самом не подходящем для этого дела месте. Да хоть в той же «Амфитрите», верхом на прогулочном катере. Или в чайной зале ресторана, где иные из англоманов ежедневно справляют свои скромные англофильские радости пятичасового чаепития. – Вам с молоком, сэр? – Нам с молочаем… И это еще цветочки. Ягодки подают позже, когда бедные, ничего не подозревающие «британцы», поймав первый кайф, принимаются хихикать над тем, что отчаялись улучшить, – собственным времяпрепровождением. Появление заведующего казино в образе поэта ввергает их в неприличное ржание, которое, как правило, заканчивается выпадением в осадок. Остаются в наличии только свои: проверенные поклонники Эрато, испытанные почитатели ямб, хореев, анапестов и перекрестных рифм. И тогда начинается настоящее веселие духа: Эгей ухнем! Эгей ухнем! Мимо кладбищ, Мимо ратуш Мельтешите, словно в кухне, Вы в глазах моих лет пять уж. Красьте красным морды улиц. На шеях сколь не виси я, Отступать? Вы что, рехнулись? Позади Москва! Россия! Солнце – золотая рыбка — В ремесле смекает четко: Раз! – и вам к лицу улыбка. Два! – и мне к лицу решетка. Реакция публики немедленно подтверждает самокритичный вывод лирического героя о пенитенциарных свойствах своей физиономии, меж тем как автор, польщено усмехаясь, как бы дает понять понимающим, к кому относилось это «раз», и, не дожидаясь унизительных выкриков «браво», «бис», «заткни фонтан» или «кончай бодягу», переходит к следующему шедевру. Какая жизнь пошла, — Сплошные заморочки. Но счастье всякий раз Имеется в виду: Я ручку вам лобзал, Теперь целую щечки, И очень может быть До клитора дойду! Эффект – просто обвальный. Особо впечатлительные натуры падают в корчах восторга на пол и долго потом не могут отыскать собственных ног, чтобы подняться. Другие, еще более чувствительные, ощущают внезапную и чрезвычайно острую потребность отправиться в Ригу. На лице автора играет кривая ухмылка певца, обнаружившего на своем рубище яркую заплату. За дешевой славой ему уже мерещатся незаслуженный почет, лицемерное уважение, искреннее непонимание, тайное бессмертие и прочие ужасы божественной эйфории. И дабы укрепить себя в этом чудном чувстве небесной обеспеченности, он спешит добить аудиторию своим полновесным талантом: Давай запьем благую весть, Что жизнь твереза и уныла. Взгляни налево – счастье есть. Взгляни направо – счастье было. Но, провожаем детворой, Согласно нежности и страсти, Уже спешит к тебе герой На ослике веселой масти. Сколь привлекателен гонец Чела надменным поворотом. Он по уму ослу близнец, Как я – по паспортному фото. И если скатерть облюю, Прости, что я, моя чужая, За всех троих тебя люблю, За каждого соображая. Поскольку произведенное впечатление описанию не поддается, стоит хоть раз попытаться проявить здравый смысл, прекратив эту докучливую нарко-поэтическую оргию одним росчерком пера. То бишь вдумчивым стаккато пишмашинки. Конкретно выражаясь, вкрадчивым пощелкиванием компьютерной клавы… … Позднее утро застало Марка Германовича за творческим кризисом. А ведь, казалось бы, как хорошо все начиналось: И Господь остается в исподнем, Смокинг скинув, повесив штаны, В час, когда к нам приходит сегодня, Для Него начинаются сны… И шабаш! Как отрезало! Не куется дальше стих, не вяжется мысль и своенравное воображение отказывается крыльями трепетать. Скоро, как водится, сомнения подоспеют, всю душу ехидными вопросами изъязвят. Почему, начнут допытываться, «И Господь», а не «Вот Господь», не «Ах, Господь» или не «Гой еси, Боже»? Намучавшись вдосталь, Марафет вздохнул и убрал незадавшееся произведение в объемистую папку «Незавершенное». Встал, потянулся, зевнул, набросил на голое тело писательский шлафрок и вышел в сад, посидеть у бассейна, освежиться ароматом амариллисов, бликами подсиненной водички похмельный мрак в душе-голубушке разогнать. Кто-то деликатно прокашлялся. Марафет открыл глаза и обернулся. Перед ним стоял высокий пожилой человек, выряженный как дворецкий из советского фильма об ужасах крепостного права. Его классические бакенбарды, внушительные морщины создавали атмосферу помещицкой удали, воскрешая в памяти бесконечный реестр литературно-киношных представлений о достославных временах псовой охоты, мертвых душ, карточных долгов, званных обедов, бронзовых канделябров, и, конечно же, гроздий русых кудрей над высоким челом, с горящими яхонтами дивными очами под ним, в коих сквозь дымку мечтательности сверкают искры высоких чувствований… – Милсдарь, – обратилась эта ходячая утопия прошлого к сидячей реалии настоящего, – некто месье Пряхин просит принять его по безотлагательному делу. Марк невольно залюбовался своим камердинером, которого с такими трудами, волнениями и затратами сумел отбить на аукционе Найма у самого мэра, ибо даже мэр не осмелился предложить этому персонажу то, что позволил себе предложить Марафет, а именно: сорок тысяч долларов годового жалованья, оплаченный трехмесячный отпуск и четырехдневную рабочую неделю; причем весь труд камердинера состоял исключительно в докладах о визитерах да в их препровождении к хозяину. Никаких таких «Прэшка, подай трубку!» и прочих фамильярностей дурного лейб-гвардейского тона… – Проси в малую гостиную, – распорядился Марафет, вставая и направляясь в спальню: напялить на себя что-нибудь соответствующее поэтически обставленному помещению, именуемому «малой гостиной». Месье Пряхин, чинно развалившись в кожаных креслах, жевал по своему обыкновению жвачку и сосредоточенно о чем-то помалкивал. Появление хозяина, облаченного в нечто утонченное, не произвело на него никакого впечатления. Не здороваясь, перешел сразу к делу. – Видак здесь присутствует? Марафет молча указал на притаившийся в зарослях бегоний домашний кинотеатр. Стоха достал из своих широких шорт кассету, протянул хозяину. – Взгляни. Марафет взглянул. На экране пятеро двуногих бурно суетились вокруг одного четвероногого, сохранявшего поразительную выдержку. Потом двуногих осталось четверо, трое… Подтянулись зрители, – тоже, разумеется, о двух ногах, и заслонили место действия. Съемка прервалась. – Узнал? – Геракла? Еще бы! – Обратил внимание, как дерется? – Да разве это драка? – поморщился Марафет, на которого принятый в спальне опиум уже произвел свое обычное воздействие, окутав весь мир интенсивным интересом к неимоверной сложности ассоциаций. – Ни тебе эффектных поз, ни разлетающейся в щепки мебели, ни даже мелькающих в воздухе тел. Какая-то пьяная стычка. Смотреть тошно… – Прикалываешься? – уточнил Стоха. – А он двух неслабых бойцов играючи в больницу отправил. Это тебе о чем-нибудь говорит? – Кое о чем шепчет. Неслабый – еще не значит сильный. Если четырех неслабых против одного сильного выставить… – Ладно, Марафетина, кончай стебаться, – посуровел Стоха голосом, лицом и взглядом. – Этот твой Геракл – птица высокого полета. А такие птицы, как известно, в местах общего пользования не отдыхают. Значит, на задании. Каком? Угадай с трех раз. – Даже пытаться не буду, – проворчал Марафет брезгливо. – Мне эта спецура вот где сидит! – Если воображаешь, что в случае чего успеешь сдернуть… – В случае чего, Алексей? Стоха выдул из резинки шарик, полюбовался им, втянул обратно и опять принялся за старое: ням-ням да ням-ням…