– Думаю, лучше сделать это сегодня же. Никаких задержек не предвидится. Если до четырнадцати ноль-ноль не дам о себе знать, значит все в порядке. Да, вы правильно поняли: отсутствие сигнала и будет сигналом. Удачи. Генерал положил трубку, присел на диван, взглянул на педофилку на стене, чертыхнулся и вновь потянулся к телефону. На сей раз его распоряжения были ясны и понятны: генералу срочно потребовались эксперты по иконографии, искусствоведению, психиатрии, религии и паранормальным явлениям бытия. 2 Городская больница имени Асклепия-чудотворца была оборудована по последнему слову техники. Палаты только однои двухместные со всеми удобствами как минимум четырехзвездного отеля. Один день пребывания в такой палате обходится страждущему в сто двадцать американских рублей. Однако южноморцам, обладателям карточек медицинского страхования, весь этот медрай достается почти даром, раз в десять дешевле. На ум закаленный советским образом существования немедленно нисходит при таком раскладе великое озарение: как подзаработать на своей страховке. Афера века: ты мне платишь двадцать баксов в день, я тебя лечу по своей карточке. Ты экономишь за сутки целую сотню, я выручаю за свой риск всего-навсего каких-то восемь несчастных баксиков… Увы, проектировщики этой системы, очевидно, тоже были отнюдь не американцами: всё, гады, предусмотрели, всех обладателей карточек занесли в компьютер вместе с их изображениями и отпечатками пальцев. Можно, конечно, при желании загримироваться и даже пересадить себе кожу благодетеля, но вряд ли это что-нибудь даст, поскольку, кроме карточек медицинского страхования, каждый южноморец владеет еще и кредитной карточкой муниципального банка, с помощью которой и расплачивается за все услуги, включая медицинские и не исключая тех, что оказывают мальчики и девочки с Бульвара Терпимости. Разумеется, приезжий товарищ со средствами может открыть счет в том же муниципальном банке, но его кредитная карточка будет отличаться и цветом и форматом от карточек местного населения и медицинское обслуживание станет ему в копеечку, по номиналу. Так городские власти, не нарушая подобно некоторым Конституции, пытаются решить извечную российскую проблему с пропиской. Зачем держать в жилконторах тучи паспортисток, если с регистрацией в состоянии справиться компьютер, а с финансовыми проблемами (бывшими прописочными) – муниципальный банк? Ольга Филиппенко, известная также в кругу друзей как Обалденная, будучи пострадавшей, лежала в одноместной палате совершенно бесплатно, за счет налогоплательщиков города Южноморска. Превосходно продуманная система: финансовое управление муниципалитета давит на мэра, мэр на полицию, полиция – на преступные элементы. Элементы рыщут по местам дурной славы, тревожа приблатненные круги одним и тем же нешуточным вопросом: «Здесь маньяк не пробегал?» «Какой?» – уточняют приблатненные. «Сексуальный» – удовлетворяют их законное любопытство элементы. «Не, не пробегал», – сокрушаются круги и в порядке лояльности интересуются: «Может, половые попрошайки сгодятся?» Увы, опять это горемычное племя остается невостребованным… Но какое дело пострадавшей до всех этих оперативных тонкостей. В ней унижено главное завоевание демократии – человеческое достоинство. А когда унижается человеческое достоинство, господствовать начинают инстинкты. Правда, лишь до тех пор, пока не потревожат основной, верховный, руководящий – инстинкт самосохранения. Сохранять себя организм может по разному, в зависимости от обстановки. Обстановка, в которой находилась Ольга, явно склоняла к впадению в анабиоз. Но поскольку человеческий организм слишком примитивен, чтобы смочь в это дело впасть, Ольге приходилось довольствоваться обыкновенной депрессией. Возможно, этому способствовали следы насилия на ее хорошеньком личике, просто-таки взывавшие к отмщению. О том, что скрыто под легким одеялом, – какие следы на каких участках какого тела, – думать было рискованно. Поэтому лейтенант Рябько поспешил сосредоточиться на опросном листке, стараясь выбрать такой вопрос, который не разбередил бы многочисленных душевных ран потерпевшей. Однако как ни старался, сколько ни формулировал, все ему казались недостаточно стерильными, обходительными и даже человечными. – Господи, – дивился сам себе бравый коп, – и чего это меня так развезло? Словно не знал – чего… Хотя не исключено, что и вправду не знал, опасался догадываться. Инстинкты – они ведь не только у потерпевших имеются. И дать о себе знать могут не дожидаясь каких-то особых потрясений, а просто так, в силу своего непреходящего наличия. Рябько сидел в кресле у окна возле журнального столика. Обалденная возлежала метрах в двух от него. Тонкое одеяло, скрывая следы насилия на теле, совершенно не скрывало его впечатляющих форм. Белое изваяние с загорелым лицом, наполовину забранным большими противосолнечными очками. Рябько решил применить тактическую хитрость, – рискнул представить, что перед ним просто жертва семейной разборки: незадачливая жена, схлопотавшая от пьяного мужа звездюлей за слишком стервозное изложение прописных истин о вреде пьянства и мотовства. Хитрость удалась настолько, что он осмелился, наконец, разразиться вопросом. – Вам не холодно? Отключить кондиционер? – Вы поймали его? – прошептала потерпевшая. – Поймали, – кивнул лейтенант. – Это было нетрудно. Он и не думал скрываться. Интересно, почему? Может, он был уверен, что вы не посмеете заявить на него в правоохранительные органы? Опять-таки – почему? – Я… я не знаю… почему. Спросите у него… – Он заявил, что ушел от вас утром в начале девятого, это правда? – Не знаю. Я спала. Потом звонок в дверь. Встала, открыла и… Ольга отвернула лицо к стене, сглотнула судорожный комок неприятных воспоминаний, смахнула невидимую слезинку со щеки. – Видите ли, Ольга Александровна, его показания подтверждаются свидетелями. В девять часов он позавтракал в автомобильном ресторане. В девять-тридцать побывал в муниципальном банке. В десять навестил Аллею Обездоленных в парке Артемиды. В десять-сорок познакомился с некой Миленой Уродович, в обществе которой провел около часа в двухместном номере отеля «Блицкриг». После чего примерно с одиннадцати-тридцати до почти тринадцати ноль-ноль купался и загорал на городском пляже. В тринадцать ноль-ноль пил кофе «Капуччино» в кафе «Бриз»… Ольга Александровна, у вас есть родственники или друзья в Туапсе? – В Туапсе? – растерялась Обалденная. – А причем тут Туапсе? – Значит, есть? – настаивал Рябько, которому сухое перечисление свидетельских показаний, подтверждавших алиби Сурова, явно придало уверенности. – Внимательно рассмотрите эти фотографии, Ольга Александровна, и, пожалуйста, сообщите мне, если кого-либо на них узнаете. Рябько извлек из папочки бледно-розовый пакет, из пакета – стопку фотоснимков, встал, шагнул к кровати, замялся, решился и разложил их веером предположительно где-то в области живота потерпевшей. Обалденная не пошевелилась. Изваянию шевелиться не полагается. – Вы отказываетесь смотреть снимки? – слегка посуровел Рябько. – В этих очках отказываюсь… Но… но если вы выйдете на минутку, я их посмотрю… – Это еще что за фокусы! – хотел было возмутиться бравый коп, но вдруг подумал и раздумал возмущаться. Мало того, отважился на компромисс: – Если вы не против, я отвернусь к окну и не повернусь, пока не скажете, что можно. – А подглядывать не будете? Лейтенанту показалось, что он расслышал в вопросе какие-то кокетливые полутона, но решил, что это всего лишь банальная иллюзия, когда желаемое пытается мимикрировать под действительное. Посему ответил серьезно и по существу. – Даю вам честное слово офицера! Рябько отвернулся к окну и принялся честно разглядывать больничный двор, утопавший в зелени, пестревший клумбами, блиставший спринклерами, стараясь не обращать внимания на внутренний зуд, именуемый служебным долгом, подбивавшим его воспользоваться задним обзором своих упрятанных в карман рубашки зеркальных очков. Однако зуд был столь настойчив, что Рябько вновь пришлось прибегнуть к твердо усвоенному в Америке средству – разумному компромиссу. Да, не подглядывать он обещал, но не подслушивать не обязался. И лейтенант обратился в слух. Не весь, но большей частью своего естества. За спиной молчали, шуршали, изредка поскрипывали ложем. – Можете повернуться, лейтенант… Лейтенант повернулся и застал на кровати ту же картину, от которой давеча отворачивался. То есть все то же изваяние в темных очках и все те же снимки веером в области живота потерпевшей. – Так вы смотрели их или нет? – Смотрела, можете забирать… Но Рябько не стал спешить с этим. Он вернулся в кресло и с требовательной вопросительностью уставился на потерпевшую. – Никого не узнали, Ольга Александровна? – Издеваетесь, лейтенант? Как я могла не узнать своего работодателя, двух крупье из «Амфитриты» и собственного бывшего мужа? Кстати, чем он сейчас занимается, все порнографией торгует? – Боюсь вас огорчить, Ольга Александровна, но ваш бывший муж остепенился, вернулся к прежней своей профессии. Кстати, его фотография оказалась в этой пачке не случайно, не за ради выяснения степени вашей искренности с органами дознания, – лукавил Рябько с самым честным и проникновенным выражением лица, – а потому, что он проходит по вашему делу в качестве свидетеля. И показания его свидетельствуют в пользу обвиняемого, а не в вашу… – Его показания ничего не стоят, он лицо заинтересованное: всегда рад подстроить мне какую-нибудь гадость. – Охотно верю вам, Ольга Александровна. Насчет его готовности к гадостям в ваш адрес. Но только не в этом случае. Я так и быть снова отвернусь, а вы посмотрите теперь вот эти фотки. Они сделаны вашим мужем до того как стало известно о вашем несчастье… – Нет уж, не отворачивайтесь, лейтенант, не будьте малодушным. Может, если увидите, что со мною сделал этот зверь, то перестанете его покрывать… – Вы сомневаетесь в моей объективности или компетентности? – ледяным тоном полюбопытствовал Рябько. – Ни то, ни другое, – молвила глухо потерпевшая и грациозным движением сняла очки. – Боже, – подумал лейтенант, – какая же сволочь тот, кто это сделал! Полицейского ужаснули не кровоподтеки, синяки и ссадины (и не такого понавидался по службе), но контраст не пострадавшей половины лица с пострадавшей половиной. Они сошлись: коса и камень, лед и пламень, гений чистой красоты и подзаборная синюха последней вшивости… Рябько невольно перевел взгляд на репродукцию, висевшую на стене над кроватью. Безмятежно-буколическое содержание последней (рой веселых нимф, провожающих Корониду на свидание с Аполлоном), несколько приободрило его, хотя, виси на ее месте портрет шерифа Мэрилла, мужество вернулось бы к нему в полном объеме. Потерпевшая между тем, насладившись произведенным впечатлением, приступила к рассматриванию новой порции фотографий. Лицо ее, вернее, та часть, которая таковой оставалась, выразило недоумение, смешанное с отвращением. – Кто эти жуткие уголовные типы? – Никого не узнали? – попытался коп компенсировать частичную утрату мужества легким обострением профессиональной наглости. – Представьте, никого. А что, по вашим расчетам должна была? – и потерпевшая, не скрывая непострадавшей частью лица насмешки, а пострадавшей – издевки, нахально уставилась на полицейского. – Ну, вот и добрались до самого сути, – подумал лейтенант и, вспомнив премудрости ведения допросов, учинил немилосердную паузу, считая в уме секунды со скоростью парашютиста, парящего в поднебесье в режиме свободного падения: сто двадцать один, сто двадцать два и так далее – до шестисот пятидесяти четырех. Главное – разорвать въедливую тишину правильной интонацией. В данной ситуации, по мнению лейтенанта, больше прочих подходила интонация доброжелательной твердости. Рябько подобрался, чуть сдвинул брови, слегка окаменел, – словом, придал себе государственной солидности, и сказал: – Дело в том, уважаемая Ольга Александровна, что эти жуткие уголовные типы произвели нападение на гражданина Сурова, обвиняемого вами в садистском изнасиловании, именно в то время, когда упомянутый Суров должен был, согласно вашим письменным показаниям, находится у вас дома. Трое из нападавших были вооружены… Вот я и спрашиваю вас: может быть вы ошиблись со временем и указанный вами акт полового садизма произошел значительно раньше? Может, вы не хотели сначала заявлять на него. Но потом, каким-то образом узнав о его связи с Миленой Уродович, решили отомстить ему и вызвали милицию? А заодно попросили одного из ваших друзей, который и нанял этих туапсинцев, свести с ним счеты? – Господи, – зевнула девушка, – какие глупости! Надо было мне не вас вызвать, а полицию. Уж они бы давно во всем разобрались. А у вас, в милиции, кто заявил, тот и виноват… – Какие же это глупости, гражданка Филиппенко, если у обвиняемого вами Сурова целый полк неопровержимых свидетелей, а у вас ни одного, да еще и в показаниях неточность на неточности сидит и неточностью погоняет?.. Что касается полиции, то я как раз не мент, а, к вашему сведению, полицейский. Начальник следственно-оперативного отдела муниципальной полиции лейтенант Рябько, – от благожелательности не осталось и следа, тогда как твердость в интонациях лейтенанта достигла консистенции непробиваемой прочности сверхтяжелого танка. Куда подевались нерешительность, деликатность и прочие проявления слабодушного гуманизма, – этого тлетворного порождения барской лени и интеллигентской мечтательности? Перед Ольгой перед Александровной сидел холодный, расчетливый, циничный профессионал и вовсю буравил ее своими проницательными глазенапами, явно намереваясь расколоть бедняжку аж до самой попочки. Вон, какой у него голос стал суконный да подбородок железобетонный. Самое время испробовать в деле свои чары. Только как? Сбросить одеяло и сказать «угощайтесь»? А если он в ответ заявит «спасибо, я уже завтракал»? Нет, рисковать нельзя. Надо ошеломить и заарканить. Только так и никак иначе! Иначе… – Мать честная! – вытаращил глаза лейтенант. – Да она же… эта… как ее… нимфетка?.. Нет, нимфоманка, вот кто! Меж тем нимфоманка, она же пострадавшая Ольга Обалденная, не спуская невидимых сквозь очки взоров с ошарашенного копа, демонстрировала классический приступ мастурбальной увлеченности в его пододеяльном варианте, одной рукой лаская себе груди, другой низ живота. Впервые она проделывала это на виду у официальных властей. Ощущения не из приятных: соски не твердеют, бутончик не увлажняется, мысли никуда не улетают, напротив, бестолково топчутся в месте возникновения, дивясь собственной глупости. – Ах! – застонала на пробу девушка, не столько фальшиво, сколько недоуменно. – М-м-м! – добавила она жару своим непристойным намерениям. – Вам нехорошо? – прохрипел лейтенант, чувствуя как его служебным долгом заклейменная плоть восстает для решительного и, даст Бог, не последнего боя. – Дверь… запри дверь, – осенило девушку пробормотать сладострастным шепотком. Рябько, не обнаружив ключа в замочной скважине, впал в панику. – Где же этот ключев хрен, елки-моталки! И детектив, напрочь позабыв о дедукции, бросился в лихорадочные поиски пропажи в первые попавшиеся места. Первой попалась ему ванная… – За… задвижку! – прорычала Ольга голосом истомленной течкой львицы. В ванной комнате тоже имелась задвижка и лейтенант не замедлил запереть себя в ней. Обнаружив ошибку, едва не снес хлипкую дверцу вместе с косяком. Однако у него хватило профессиональной выдержки вовремя сыграть отбой своим разбойным намерениям.