– Огонькову? – Да, эту самоотверженную деву, бывшую с роженицей от начала до конца и поклявшуюся, что подмены не было. А бабка говорит, было. Неувязочка… – Меня больше беспокоит, что Валерия знала Веронику с детства. – И об этом тоже спросим, не переживайте. Вот что я придумала. Вы же учитесь еще в аспирантуре? Ирина поморщилась. Она действительно числилась в заочной аспирантуре, но после рождения Володи защита диссертации представлялась ей таким же реалистичным проектом, как диплом Кирилла о высшем образовании или Байкало-Амурская магистраль. – Скажем Огоньковой, что вам нужно с нею побеседовать для научной работы. Это же можно? Не возбраняется с точки зрения этики? Процесс-то закончился, да и вы ни в какие сделки с ней вступать не собираетесь, просто побеседуете, и все. – Гортензия Андреевна, я вышла замуж за своего бывшего подсудимого, так что об этике меня не спрашивайте. – Ну и прекрасно. А я представлюсь вашей помощницей, что в принципе будет соответствовать истине. Ирина засмеялась: – Помощница аспирантки? Огонькова тридцать лет на научной работе, естественно, ее ничего в этом не насторожит. Ни малейшего подозрения. – Тогда легенда такая: я ваш научный руководитель с больным ухом, а для достоверности еще и в маразме. Узнала, что вы идете к известному лору, и напросилась на консультацию. – Но она увидит, что вы здоровы. – А я скажу, что в ухе шумит. И пусть докажет, что не шумит. Обещав завтра с самого утра позвонить Марине Николаевне Огоньковой и договориться о встрече, Ирина сообразила, что Гортензия с дороги, а она даже чаю ей не предложила. Извиняет ее только то, что новость действительно сенсационная. * * * Сидение в суде наконец закончилось, и Шубников вернулся на работу. Клавдия встретила его взглядом твердым и чистым, как ее туго накрахмаленный халат, и ему впервые стало стыдно за то убожество с полуоторванным хлястиком, в котором щеголял он сам. Если посмотреть со стороны, то будто не врач с медсестрой сидят, а профессорша и грузчик. Сразу потоком хлынула рутина, льготные рецепты, направления, больничные листы, и через два часа Шубников чувствовал себя так, будто никуда и не уходил. Вскрыв сочный перезревший панариций, Шубников назначил пятнадцать минут проветривания и кварцевания, а сам отправился курить, но на полдороге был перехвачен главврачом и буквально силой затащен в ее кабинет. – За что? Я два часа только нахожусь на рабочем месте, – возмутился он. – Тебе и двух секунд хватит жалобу заработать, но сейчас не об этом. Кури, дорогой, – Таисия Михайловна поставила перед ним чашку Петри, от старости желтоватую и посеченную мелкими трещинками. Шубников с опаской посмотрел на главврача, потому что такой чести удостаивался далеко не каждый сотрудник. – Надеюсь, это не последняя сигарета перед расстрелом? – Ну что ты, что ты… Я слышала, ты сидел в процессе Гаккель? – Это тайна. – Ну я же никаких подробностей не хочу у тебя выведать. Просто скажи, как они там? Шубников повторил, что не уполномочен разглашать. – Про врачебную тайну слыхали? В суде то же самое, только еще хуже. – Жаль, что процесс был закрытым, я бы пошла. Хоть как-то поддержала бы, – с грустной улыбкой главврач погладила его по руке, – знаешь, Сашенька, в моем возрасте благодарность становится основной радостью. – Просто вы не закидываете за воротник. – Да, смолоду не привыкла, а сейчас уже поздновато начинать. Скажи хоть, как она выглядит? Не совсем ее размотало? – Так а вы сами узнайте. Позвоните ее мужу, он скажет, что к чему. Оказалось, главврач не настолько близко знакома с Гаккелями, просто несколько лет назад Валерия Михайловна помогла ее сыну найти свое место в жизни. Парень, естественно, хотел быть хирургом, но мама тогда еще не совершила стремительный карьерный взлет, трудилась рядовым невропатологом, а папа вообще погряз в российской истории шестнадцатого века и совершенно ничем помочь ребенку не мог. Тогда сын по общепринятой тактике прибился к кафедре, возглавляемой Валерием Николаевичем Гаккелем, где его подрядили в один любопытный проект. Сын до сих пор не понял, было это ради проверки или ради насмешки, вроде как новобранцам дают дырявые ложки с надписью «учебная». Проект, который по причине его полного идиотизма не включало в свои научные планы ни одно приличное учреждение, держался исключительно на энтузиазме профессора Павлова из Института цитологии, Валерии Михайловны Гаккель и ее почти полного тезки Валерия Николаевича Гаккеля, который не участвовал в научных разработках, да и вообще в иммунологии не особо много понимал, но своим присутствием и пафосными фразами типа «я сломаю хребет раку» придавал всему мероприятию лоск и блеск. В примитивном изложении суть теории Гаккель – Павлова состояла в том, что рак возникает из-за того, что иммунная система перестает распознавать переродившуюся клетку как чужеродную и не уничтожает ее, поэтому надо заново научить организм отличать свое от чужого, показать ему врага лицом, для чего ввести вытяжку из опухоли самого пациента в комплексе с очевидным антигеном вроде куриного белка. Не особенно убедительно, но за неимением лучшего… В хирургии на грыжах уже не прославишься, надо расширять передовые рубежи этой науки, и Валерий Николаевич решил поддержать идеи невестки и ее соратника по шизофрении профессора Павлова, который и задолго до высказывания этой гипотезы считался дядечкой слегка с приветом. Валерий Николаевич находил пациентов с запущенными опухолями, которым официальная медицина уже ничем не могла помочь, и предлагал участие в эксперименте. Если люди соглашались, то Гаккель оперировал, чтобы взять кусочек опухоли для приготовления вакцины, а заодно проверить, действительно ли рак распространился настолько, что его невозможно удалить. Нередко выяснялось, что врачи сдались слишком рано и опухоль вполне резектабельна. В таких случаях Валерий Николаевич выполнял большую операцию, которая была рискованной и трудоемкой, но давала пациенту реальный шанс. На этом материале Гаккель сделал программную статью о хирургическом лечении распространенных злокачественных опухолей, вызвавшую бурную реакцию среди онкологов и хирургов и принесшую ему кличку Джек-потрошитель. Роль сына главврача заключалась в том, чтобы во время операции взять кусочек опухолевой ткани, зафиксировать особым образом и немедленно мчаться в Институт цитологии, где образец хватал профессор Павлов и тут же начинал готовить свое зелье. По четвергам парень забирал у профессора готовые порции и вез на кафедру Валерии Михайловны, где они вместе вводили препарат пациентам и брали у них пробы крови, чтобы контролировать динамику иммунного ответа. К лежачим он вечером ездил сам, и порой приходилось ночевать в вестибюле закрывшегося метро, потому что, хоть, по общему мнению, эта затея с вакцинами являлась полнейшим мракобесием, новые больные прибывали, а старые не торопились умирать. Павлов был оптимистом, делал каждому с запасом, по двадцать-тридцать доз, так что если поначалу парню надо было навестить двоих-троих, то вскоре их количество возросло до десяти и продолжало увеличиваться. По ходу дела Валерия Михайловна объясняла ему суть своей теории, а заодно основные принципы иммунологии, и парень, мысливший себя грубым и решительным хирургом, с ужасом обнаружил, что начал кое-что понимать в этой тонкой науке, более того, что она ему невероятно нравится. Валерия Михайловна пыталась как-то узаконить свои исследования, но ничего не вышло. Завкафедрой сквозь пальцы смотрел на то, что она пользуется лабораторией в собственных целях, но статьи с результатами исследований не визировал и в план работы кафедры не включал. За Валерией Михайловной и профессором Павловым прочно закрепилась слава парочки мракобесов, идеи которых приличным людям просто стыдно рассматривать всерьез. Сын главврача все еще хотел быть хирургом, но Валерий Николаевич вместо него взял другого парня, с правильными родителями. Валерия Михайловна пыталась его образумить, но безуспешно, тогда она сказала, что это не ее деверь ведет себя по-хамски, а сама судьба направляет молодого человека на научную стезю, и устроила парня в аспирантуру в Институт цитологии, где он сейчас счастлив, как всякий человек, успешно занимающийся любимым делом. – Вот так, Саша, Валерия для нас как крестная мама, а я… Ай, – Таисия махнула пухлой рукой, – может, ты знаешь, что я могу сделать для нее? Чем помочь? – Разве что апельсинчиков принести в больницу. – Бедная женщина… Нет, ничего не дается в этом мире просто так, в том числе гениальность. Шубников хмыкнул: – Ну да, все великие люди с приветом или пили, как не в себя. – Но не все, кто пил, – великие люди, обрати на это, Саша, пожалуйста, внимание. Вечером Шубников поехал к Мите, где оправдались его худшие ожидания. Мужики встретили радостно, обнимали, поносили стукача Виталика и начальство, выгнавшее перспективного специалиста из-за мелкой оплошности, но он чувствовал, что позвали его не как равного, а как скомороха. Или, скорее, как уродца, на фоне которого чувствуешь себя красивым и здоровым. Ему и наливали вроде бы как всем, но в то же время как-то по-особенному. Шубников подозревал, что это просто первые признаки паранойи, частой гостьи в голове алкоголика, но все равно чувствовал себя неуютно, и когда Митя с пьяной злостью заговорил, что продохнуть невозможно от блатных, которым все подают на золотом блюде, а нормальные ребята вынуждены жилы рвать и кровь проливать, чтобы хоть как-то зацепиться в этой жизни, он ушел, не прощаясь. Он был пьян легко, по-юношески, когда любишь мир и думаешь, что мир любит тебя. Спустился темный и сладкий, как хлебный квас, осенний вечер, Шубников дышал им с наслаждением, зная, что эти короткие минуты радости скоро сменятся тяжелой тоской. Миновав телефонную будку, он вдруг развернулся. Двушки не нашлось, но десятикопеечная монетка тоже срабатывала, и он решил, что оно того стоит. Домашний телефон Клавдии Константиновны непринужденно всплыл в памяти, и Шубников набрал его. – Можно я приеду? – спросил, не здороваясь. – Я – это Александр Васильевич, надо полагать? – Да‐да. Так можно? – Нет, нельзя. – Просто поговорить. – Мы говорим. – Я из автомата. Сейчас прервется, а новой двушки нет. – Ясно. А вы знаете, где находитесь? – Конечно. В предбаннике смерти. В трубке вздохнули: – Я имею в виду, найдете ли вы дорогу домой? Шубников соврал, что не найдет.