Азартные игры на деньги (примитивнейшие, наподобие костей и орлянки) были распространены в кабаках империи повсеместно, хотя формально это занятие преследовалось по закону. Официально дозволялось играть на строго ограниченные малые ставки в ходе дружеских пиров в период сатурналий. Подобное сочетание попустительства и избирательной скрупулезности поначалу озадачивает. Азартным играм, похоже, не без удовольствия предавались представители всех слоев римского общества, а император Клавдий, согласно некоторым изустным преданиям, лично написал справочное руководство с изложением выигрышных методик ставок. Но, кажется, именно в среде простонародья, в частности в тавернах, азартные игры казались особенно серьезной угрозой нравственности. Отсюда и враждебность, переходящая в презрение; так, один сноб жалуется, что за игрой плебс от напряжения издает безобразные похрюкивания. Азартные игры служили еще и неисчерпаемым источником конфликтов и разборок между участниками, свидетельством чему наличие в «Дигестах» отдельного «Титула V. Об игроках в азартные игры». Но были у властей предметы и поважнее азартных игр, и приходилось выпускать законы хоть для какого-то регулирования происходящего в тавернах. Многие императоры вводили законодательные ограничения даже на меню таверн. Тиберий запретил выпечку. Клавдий — мясную кулинарию и горячую воду (которую подавали в качестве гарантии того, что вино не разбавлено). Нерон, якобы всю жизнь кутивший по кабакам, изъял из их меню всё вареное (иными словами, население было переведено на веганский рацион питания). И наконец, Веспасиан довершил начатое предшественниками и оставил народ на одних бобах. Не исключено, что в какой-то мере эти запреты были обусловлены объективными экономическими трудностями, но основным мотивом всё-таки оставалась боязнь элиты допустить ситуацию, при которой в Риме — перенаселенной столице огромной империи — кто-то помимо представителей привилегированных классов почувствует вкус к сладкой жизни. И подобно тому, как закон Оппия преднамеренно ограничивал потребление со стороны женщин, законы против таверн и азартных игр ставили целью загнать в допустимые рамки объем благ, доступных среднестатистическому римскому плебею. Похоже, элита и простые римляне очень по-разному воспринимали жизнь низшего класса. Настенная роспись в типовых и весьма убогих забегаловках Помпей пестрит сценами, вероятно, привычными для завсегдатаев. Основная тема — всяческие удовольствия от выпивки и сопутствующих ей утех: вот мужчины за столом; вот они заказывают еще вина; а вот уже и флиртуют с обслугой (и даже заходят дальше); и непременно — множество сюжетов на темы азартных игр. Среди последних, правда, преобладают зарисовки стычек между игроками, так что законодатели, возможно, были правы, относя игру в кости к издержкам кабацкой культуры. В одном из множества трактиров, обнаруженных в Помпеях, который получил условное обозначение «трактир Сальвия» (Caupona di Salvias), в финальной сцене настенного «комикса», хранящегося ныне в Археологическом музее Неаполя, пара игроков в кости схватились между собой, а содержатель заведения торопится вытолкать их на улицу со словами: «Хотите драться — пошли вон!» Можно ли считать подобные стычки карикатурным отражением острого соперничества между группировками местных плебеев? Можно ли трактовать их как проявление яростного желания самоутвердиться за счет выигрыша у менее удачливого товарища? Поздний историк Аммиан Марцеллин, к примеру, прямо так и заявлял, что в Риме прочны только те дружеские отношения, которые возникают в ходе азартных игр (Римская история, XXVIII.4.21). Кроме того, в тавернах распространялись сплетни и слухи, и это служило дополнительным стимулом к принятию законов против таверн. Мы уже видели, что любое скопление народа считалось подозрительным. Потому таверны и слыли рассадниками контркультуры в классическом значении этого слова, означающем злоумышление против установленного порядка. Но при всем обилии законодательных ограничений соблюдались они, похоже, крайне слабо, а словесные нападки на таверны и формальные ограничения на меню и увеселения служили скорее для того, чтобы образованная элита, что называется, выпускала пар. Громы и молнии в адрес уличных заведений указывали на то, что высшие классы боялись потерять контроль над народными массами в огромной столице. Ресурсов для последовательного проведения в жизнь всех ограничений было недостаточно, и санкции в отношении отдельных нарушителей носили показательный характер. Огромное количество таверн наводит, однако, на мысль, что все усилия регламентировать их деятельность оставались тщетными. Отсюда и бессильная злоба высших классов, проступающая в юридических, публицистических и литературных памятниках и вызванная прежде всего беспокойством из-за обилия очагов альтернативной культуры. ПРЕСТУПНОСТЬ СРЕДИ ЖЕНЩИН На первый взгляд может показаться странным, что параграф, посвященный вопросам женской преступности, включен в главу о преступлениях против нравственности. Но в представлении римских граждан мужского пола поведение женщин было настолько тесно связано с их моральными качествами, что и совершаемые ими преступления описывались исключительно как проявления безнравственности. Порой даже затруднительно вычленить фактический состав инкриминируемых некоторым женщинам противоправных действий. Понимание того, что есть женская преступность, отражало мужские представления о том, на что способны женщины. В современном западном мире на долю мужчин приходится около трех четвертей тяжких преступлений, в то время как женщины чаще попадают на скамью подсудимых по относительно легким обвинениям — в мелких кражах, мошенничестве и т. п. Хоть сколько-нибудь надежной демографической статистики древнеримской преступности в нашем распоряжении не имеется, но при чтении письменных источников складывается впечатление, что римлянки значительно чаще оказывались в роли потерпевших, нежели обвиняемых, и, как и сегодня, в основном отваживались на преступления, не относящиеся к особо тяжким. Римлянки, вероятно, совершали правонарушения даже значительно реже, чем современные женщины, поскольку в семьях за дочерями следили неусыпно и не давали им, что называется, разгуляться, в отличие от сыновей. Не исключено, что и стимулов к добродетельной жизни у женщин было больше, нежели у мужчин. Чтобы преуспеть в диктуемой обществом роли матери и домохозяйки, женщине нужно было гарантировать себе незапятнанную репутацию на протяжении всего жизненного пути. А для того, чтобы являться доброй и послушной дочерью, завидной невестой для перспективных женихов, заботливой матерью и достойной воспитательницей своих детей, женщине на каждом этапе приходилось контролировать себя значительно жестче, чем должны были мужчины того же круга, и позволять себе значительно меньше, чем они. С этой точки зрения якобы наблюдаемый рост женской преступности отражает более низкий уровень семейного и социального контроля над девочками и молодыми женщинами, нежели тот, который имел место еще одно-два поколения назад. Как следствие, женщины часто просто не привлекались к судебной ответственности по той причине, что уголовно-процессуальное считалось к ним не применимым. Публичные слушания служили хорошим поводом для дебатов, благо высокообразованные юноши из элиты были традиционно обучены риторике и ораторскому искусству. От имени женщин в публичных судах по уголовному праву обычно выступали их родственники мужского пола (Дигесты, XLVIII.II.1–2). Женщинам не дозволялось кого-то обвинять, если только они не мстили за зло, причиненное родственникам-мужчинам. При определении законности любых сделок свидетельские показания женщин в расчет не принимались. Они не могли представлять в суде интересы третьих лиц. Но это не лишало их права добиваться удовлетворения своих законных требований в порядке частноправового урегулирования с привлечением адвокатов. Во многих отношениях римские женщины были вполне защищены и обеспечены (по меркам доиндустриального общества). Им дозволялось: владеть движимым и недвижимым имуществом; претендовать на законную долю в наследстве; заключать имеющие юридическую силу сделки и договоры; возбуждать гражданские дела. Оборотной стороной медали был риск привлечения к ответственности за уголовно наказуемые деяния. Но не будем забывать, что по законам Римской империи уголовно наказуемыми считались лишь самые тяжкие общественно опасные действия, расцениваемые как серьезная угроза благополучию всего местного сообщества, а при такой трактовке женщины почти всегда оставались вне подозрений в причастности к уголовным преступлениям. В то же время римлянки часто попадали в разнообразные щекотливые ситуации, связанные с нарушением установленных норм поведения. Чаще всего подобные юридические коллизии возникали вокруг обвинений в неподобающем поведении в быту. Вымышленные казусы в практикумах для студентов раскрывают интересные особенности восприятия женщин юристами-мужчинами. В одном сложном и абсурдном (в духе черного юмора) примере молодой человек, желая доказать свое право на римское гражданство, пускается на розыски бросившей его в младенчестве матери-римлянки — и находит-таки не то истинную, не то мнимую «мать», но, увы, в объятиях некоего прелюбодея, а потому недолго думая пронзает ее копьем. Пытаясь в последний момент остановить юношу, несчастная объясняет ему, что, конечно, он ее сын, правда, незаконнорожденный. Это значит, что гражданство ему не положено. После этого наш герой приговаривается к продаже в рабство за попытку выдать себя обманом за римского гражданина — не за убийство римлянки! Осужденного покупает отец убиенной, то есть его родной дед по матери, и — на правах хозяина — быстро доносит на него властям как на подстрекателя к мятежу. Юноша отправляется на крест, убитая отомщена (Кальпурний Флакк, Декламации, XXIII). Отбросим коробящие нас тонкости римского правосудия и обратим внимание на проблемы с самоидентификацией и комплексы, присущие римским мужчинам. Римлянин никогда не был до конца уверен ни в преданности и верности жены, ни в собственном отцовстве, поскольку любой из его отпрысков мог быть зачат неверной женой от мужской прислуги в его отсутствие. Рассмотрим воображаемый прецедент (Декламации, II): у светлокожей жены светлокожего мужа рождается темнокожее дитя. Супруг обвиняет молодую мать в измене, а ее защита настаивает на том, что потемнение кожных покровов могло стать следствием, например, естественного загара или родовой травмы. Обвинение просит судью не принимать во внимание демагогию защитников, «когда всем и так всё ясно». Реальный случай из римско-египетской практики: бездетная женщина по имени Песория решила усыновить найденыша, подобранного на мусорной свалке, и на время отдала его на попечительство няньке-кормилице по имени Сареус, только что родившей собственного мальчика. Один из младенцев вскоре умер. Песория настаивает, что выжил ее ребенок, Сареус — что живо ее дитя. Судья принял решение в пользу кормилицы, определив по результатам визуального сличения, что ребенок лицом весьма походит на нее (P. Oxy. 1.37). Первый, вымышленный, случай служит образчиком массы неопределенностей, с которыми сталкивались римские мужи в семейной жизни: кто ты есть в глазах домашних? кому из них можно доверять, а кому нет? не изменяет ли жена? от тебя ли этот ребенок? как контролировать происходящее в доме? Посыл прозрачен: лишь строгостью и наказаниями можно заставить женщину вести себя должным образом и укреплять в ее глазах свой авторитет! Простые римлянки и женщины из провинций, должно быть, очень тяжело переносили бедность. Ведь именно домохозяйкам приходилось каждодневно изыскивать скудные возможности для прокорма семьи и ухода за детьми. Повсеместно наблюдалось массовое вдовство как следствие высокой смертности среди мужчин и их склонности к неравным бракам, поздней женитьбе на молодых. Статус многодетной вдовы не сулил ничего, кроме жизни впроголодь до конца дней. Не одним ли голодом объясняется множество мелких краж, совершенных женщинами? Сегодня мы сказали бы, что вакансии для женщин обычно предлагались в сфере бытового обслуживания: можно было служить прачкой, швеей-надомницей и т. д. или устроиться на низкооплачиваемую работу, например в таверну. Подавальщицы в питейных заведениях, как мы догадываемся по подтексту дошедших до нас источников, обычно подрабатывали еще и проституцией. Об этом нигде не говорится прямо, и мы основываем данное суждение исключительно на том, что присутствие рядом сразу двух соблазнов — вина и женщин — накаляло атмосферу в питейных заведениях, и это вызывало вспышки аморального поведения. Нам неизвестна статистика занятости женщин в сфере интимных услуг, но из речи греческо-римского философа и оратора I–II веков Диона Хрисостома из Прусы (современная турецкая Бурса) складывается впечатление, что на улицах городов Римской империи от проституток не было отбоя. По его словам, их «грязные дома» в открытую устраивались около домов знати, храмов и общественных учреждений, да и прямо на площадях, в местах, священных для каждого римлянина (Дион Хрисостом, Речи, VII.133–152). Очевидно, что оратор таким описанием подводил слушателей к выводу о необходимости пресечь это безобразие; но важнее, что он проливает немного света на статистику проституции, которая, как выясняется с его слов, являлась весьма распространенной формой женской занятости. Можно вполне обоснованно утверждать, что проституция предлагала многим римлянкам из беднейших социальных слоев некоторую свободу в сравнении с полурабским положением надомниц или приходящей обслуги, хотя, скорее всего, большинство женщин шли на этот шаг лишь в крайних случаях и от отчаянной нужды. Мужчины же относились к проституции и своему обращению к услугам проституток с превеликим спокойствием и такой терпимостью, что даже храмы иногда по совместительству использовались в качестве борделей, как это было, к примеру, в Коринфе (Страбон, География, VIII.VI.20). Отношение мужчин менялось с терпимого на осуждающее, если речь шла о влиянии проституции на репутацию занятых здесь женщин. Правовой статус проституток был низким, ведь они навлекли на себя infamia[71], что лишало их ряда иммунитетов и гарантий, предоставлявшихся государством свободным римлянам и римлянкам; в частности, обесчещенных можно было приговаривать к физическим наказаниям. Такова была общая доля всех работников индустрии развлечений и досуга той эпохи — сводников, гладиаторов, актеров и представителей прочих профессий, смысл которых заключался в ублажении других или доставлении им чувственных удовольствий. Классический образчик мужского лицемерия: мужчины считали приемлемым секс с проститутками, а тот же платный секс с целью заработать на жизнь — «осуждаемым всеми занятием», выражаясь словами Диона. Проституция считалась пределом падения женщины, полной противоположностью идеалу, что приводило к крайней немилосердности в отношении к «падшим». В самом деле, вместо старательного исполнения роли пассивной, послушной и добродетельной домохозяйки проститутка ступала на стезю активной и публичной аморальной деятельности. В результате по закону она подвергалась не просто ущемлению в правах и диффамации, но и, в сущности, лишалась статуса женщины, поскольку понуждалась к ношению мужской тоги как символа ее активной публичной роли. Тут невольно возникает искушение поискать в подтексте подобной юридической практики глубинные причины. Не потому ли римские мужи постановили одевать проституток женского пола в мужские одежды, чтобы те больше походили на юношей, которые были для них привлекательнее девушек? Что если здесь имела место сублимация гомосексуальных наклонностей? А может быть, дело в том, что тогу полагалось носить лишь полноправным римским гражданам мужского пола? И тогда похоже, что законодатели желали доставить изощренное наслаждение некоторым римлянам, предоставив им возможность символически «иметь» сограждан. Имели место и некоторые ограничения на занятие проституцией. Юных рабов допускалось продавать лишь с оговоркой, что они достаются новому владельцу не для сексуальных утех. Деньги, уплаченные проститутке, возврату не подлежали (наравне с проигранными в азартные игры). Но главный упор в мужских сочинениях на тему женской проституции делался на минимизации того, что сегодня назвали бы моральным ущербом обществу. Предполагалось, судя по всему, что раз уж женщина опозорилась, ступив на скользкую тропу, то пусть себе и катится в тартарары. Но некоторые представляли проституцию и в качестве угрозы общественному благополучию. Дион предупреждает, что широкая доступность проституток приводит к тому, что молодой человек очень скоро пресыщается женщинами и вскоре начинает искать наслаждений среди юношей и мужчин, развращая «тех, из кого впоследствии выйдут судьи и военачальники» (Дион Хрисостом, Речи, VII.151–152)[72]. Проституция служила символом морального разложения и вместе с тем — своеобразным индикатором состояния здоровья общества: чем больше женщин становилось проститутками, тем сильнее обществу грозил кризис. Патерналистский семейный уклад, однако, давал женщинам определенные преимущества. Супруга побуждала мужа защищать ее и дочерей от угроз сексуальной эксплуатации. Ведь женщины и в те времена считались жертвами преступлений против нравственности в случае их совращения с пути семейной добродетели подлыми соблазнителями. Однако сам факт совращения считался лишним подтверждением природной слабости женщин. Это лишь подтверждало, что без сурового мужского руководства женщине не устоять перед соблазном свернуть на кривую дорожку. Множество, а то и большинство женщин полностью смирилось со своим зависимым социальным положением. Общественное мнение служило главным средством поддержания доброго имени женщины в кругу друзей семьи, и выход за рамки представлений о нормах благопристойности мог привести к очернению репутации любой римлянки. Давление со стороны старших родственниц — матери, теток и бабушек — также могло служить мощным средством принуждения юных дев к неукоснительному соблюдению неписаных правил. Овидий ярко изображает публичное посрамление, которому подвергались оступившиеся. Однажды в результате неудачного аборта умерла девушка: вот ее несут к погребальному костру, и «каждый громко кричит "Поделом!"» (Овидий, Любовные элегии, II.XIV)[73]. Римский идеал женственности способствовал атмосфере, в которой вероятность женской преступности существенно снижалась. Считаясь по самой своей женской природе более благонравными и добродетельными в частной жизни, но слабыми, а потому нуждающимися в опеке, женщины рисовались римлянам вовсе не склонными к преступному мышлению. Зато в тех случаях, когда женщины отклонялись от этого образа, на них обрушивался шквал критики. В то же время женская преступность интересовала римских авторов — были интересны ее причины и возможные пагубные последствия для общества. В общем, значение имело главным образом соответствие женского поведения мужским ожиданиям, а не объяснение побудительных мотивов, толкавших женщин за рамки соответствия социальным нормам. ЗАКОНЫ О ПРЕЛЮБОДЕЯНИИ Эти два важных нравственных вопроса — место женщины и излишнее потребление — получили новое освещение в правление Августа, когда общественно опасным и уголовно наказуемым преступлением было объявлено прелюбодеяние. Новый закон обязывал мужа подавать в суд на жену, заподозренную в измене; в противном случае мужа могли обвинить в сводничестве. В случае подтверждения обвинения брак с неверной женой подлежал немедленному расторжению. По тому же закону отцу дозволялось убивать на месте собственную замужнюю дочь и ее любовника, если он застиг их за преступным совокуплением в собственном доме или во владениях своего зятя. А вот мужу убивать жену-изменницу на месте преступления запрещалось даже в собственном доме, да и любовника разрешалось карать смертью лишь в том случае, если тот уже обесславлен, то есть ранее по суду был поражен в правах за infamia. При этом само понятие прелюбодеяния распространялось далеко не на всех и трактовалось неочевидно. Знатный муж считался изменившим жене лишь в случае связи со столь же знатной матроной; все прочие контакты считались дозволительными. А вот жене мог быть вменен в вину любой эпизод интимной близости — хоть с равным по статусу, хоть с рабом. Зато рабыням и проституткам вступать в любые связи не возбранялось вовсе. Косвенным указанием на серьезность закона служил хотя бы такой момент: при рассмотрении обвинений в прелюбодеяниях в судах (если и когда дело до них доходило) допускалось свидетельствование рабов/рабынь против хозяев/хозяек. Зачем Августу понадобилось ужесточать законодательство в сфере семейного права? Прежде всего, первый император был решительно настроен на укрепление расшатавшихся на закате республики нравственных устоев и института брака. После двух поколений жизни на фоне гражданских войн и смут данные законы должны были послужить римлянам моральной опорой во всех аспектах жизни нового римского мира под властью божественного императора. Не исключено, что и сам политический хаос в какой-то мере считался производным от свободы нравов, а единственным способом восстановления порядка представлялось цементирование института семьи. Впрочем, эффективность ужесточения семейного законодательства была не бесспорна. Зато рабы, получив право свидетельствовать против хозяев, занялись массовым доносительством. Так что при Тиберии, сообщает Тацит, если раньше государство страдало от порчи нравов, то теперь — от законов (Анналы, III.25). Некая знатная замужняя дама по имени Вистилия пыталась было перехитрить закон, попав в официальный список проституток, дабы в дальнейшем прелюбодействовать безнаказанно. Взбешенный сенат отреагировал принятием дополнительной статьи закона, согласно которой женщина, избегающая наказания за прелюбодеяние таким путем, всё же может быть осуждена (Дигесты, XLVIII.V.11.2). Вистилию отправили в пожизненную ссылку на греческий остров Серифос, а ее мужа едва не осудили за пособничество. Прелюбодейство совершенно определенно вызывало у римских властей серьезную озабоченность, а у граждан — опасения быть уличенными в этом правонарушении. В «Оракулах Астрампсиха» есть вопрос: «Поймают ли меня на прелюбодеянии?» Сама формулировка указывает, что опасения вызывал именно риск попасться, а любовная связь на стороне сама по себе не считалась чем-то из ряда вон. Именно теме переживаний посвящена часть ответов: «не переживай»; «не бойся». Но это означало удачный исход, а ведь можно было услышать: «плохо твое дело». Другой вопрос, чего конкретно опасались изменщики — правосудия или гнева обманутых супругов. Историк Кассий Дион рассказывает, как, будучи консулом (в начале III века), обнаружил тысячи нерассмотренных исковых заявлений, и поясняет, что правивший в ту пору император Септимий Север пытался поощрять верность в браке и принимал законы о супружеской неверности. Количество дел по данному обвинению закономерно увеличилось (одного только Диона ожидали три тысячи заявлений), но лишь очень немногие привлекались к суду по таким обвинениям, и государь потерял интерес к этим вопросам. Далее, чтобы показать, насколько распространены были адюльтеры (по крайней мере, среди аристократии), Дион рассказывает следующий исторический анекдот. Жена знатно — го каледонца, прибывшего вместе с нею в Рим по приглашению Севера, ответила на колкости императрицы Юлии Августы относительно слишком вольных отношений британских женщин с мужчинами: предпочтительнее открыто вступать в связь с наилучшими мужчинами, нежели позволять втайне соблазнять себя наихудшим (Римская история, LXXVII.16). Кое-кто не стеснялся открыто пренебрегать законами, как, например, Юлия, дочь императора Августа, которую сенат по его личному распоряжению сослал на остров. Отец лично запретил давать ей в ссылке вино и подпускать к ней мужчин, включая прислугу (Светоний, Божественный Август, 65). Пример Овидия показывает, что и литераторы-аристократы не прочь были посмеяться над официально узаконенным пуританством, сочиняя направленные против него литературные произведения. Прямо в правление всё того же Августа Овидий написал поэму «Наука любви» (Ars amatoria) — стихотворный курс обучения соблазнению и свободной любви, являвшийся, в сущности, открытой диверсией против попыток Августа перевоспитать римлян и наиболее вероятной причиной ссылки поэта в 8 году в захолустный черноморский городишко Томы (современная Констанца в Румынии). В целом было похоже, что законы против прелюбодейства нацелены на борьбу с означенным пороком прежде всего среди высшего класса, а ко всем прочим римлянам относились более или менее опосредованно. Законы эти носили скорее символический характер и должны были создать атмосферу нетерпимости к распущенности, а не вызвать гонения на прелюбодеев. В этом смысле они ничем не отличались от множества других римских законов, на контроль за исполнением которых у государства не хватало ресурсов. Нормы, закрепленные в законах эпохи Августа, указывают римлянам на благотворность следования традициям даже на фоне социальных перемен. Подтвердив верность патриархальным ценностям, Август ловко переиначил предания о римском прошлом под новые нужды. Народ воспринял такую манипуляцию как должное, поскольку следование традициям всегда было залогом стабильности, которая и вела Рим от одного успеха к другому. Но исчезла ли у римлян привычка предаваться сомнительным утехам за запертыми дверьми? В этом мы сильно сомневаемся. РАСПУТНЫЕ ИМПЕРАТОРЫ И как нам, наконец, увязать эти притязания на нравственное возрождение римской нации с поступками ряда императоров сомнительного поведения, начиная с безудержно развратничавших Калигулы и Нерона и заканчивая юным Элагабалом, устраивавшим оргии в компании с возничими, актерами и гладиаторами? Ведь эти «божественные» (в период правления) государи открыто предавались предосудительным распутствам, прямо подпадавшим под действие законов об infamia? Элагабал, как пишут, изнасиловал весталку и насаждал обряды с человеческими жертвоприношениями. Впрочем, не исключено, что историки возвели немало напраслины на свергнутых императоров по указанию тех, кто приходил им на смену. Сейчас нам важно рассмотреть прегрешения сексуального характера, приписанные «плохим» императорам. Что в этих преданиях правда (если она там имеется), а что вымысел, теперь уже не установить. Основной вывод из них можно сформулировать так: августейшим особам при жизни дозволялись любые причуды, и любой император при желании был вправе ставить себя выше законов, которые им же создавались и утверждались. Казалось бы, непристойное поведение самих императоров подрывало уважение к проводимым от их имени законам. Но подобный разгул страстей среди императоров встречался нечасто. Злодеяния эти воспринимались как исключения из правил и способствовали лишь укреплению действовавших в обществе норм поведения. В итоге дурно ведущие себя императоры всенепременно удостаивались взбучки от историков наподобие Тацита и Светония, следивших за тем, чтобы ни одного доброго слова не сохранилось в веках о беспутных правителях. Ну и, наконец, прослывшие аморальными императоры плохо кончили: во-первых, все как один были убиты; во-вторых, всякая добрая память о них была стерта из памяти людской. Императоры жили согласно двойным стандартам, характеризовавшим всё римское общество. С одной стороны, мы наблюдаем их попытки держать всё под контролем, регулируя публичное поведение подданных. Так, вслед за недолгим периодом сексуальной вседозволенности и роскошных пиршеств при Калигуле и Нероне, утвердившийся после их правления и короткого междуцарствия император Веспасиан предложил принять указ, согласно которому женщина, состоящая в связи с чужим рабом, и сама становилась рабыней (Светоний, Божественный Веспасиан, 11). А вслед за ним и Домициан предпринимал попытки возродить в римлянах строгость нравов весьма радикальными мерами, исключив из числа сенаторов и судей тех, кто опорочил себя лицедейством и плясками в театрах, запретив женщинам пользоваться носилками и казнив весталок, нарушавших обет (Светоний, Домициан, 8). Императоры принимали грозные законы о нравах во все века: даже перед самым распадом империи в середине IV века Юлиан II запретил хозяевам таверн открывать свои заведения раньше четвертого часа утра, продавать вареное мясо, а простым людям — греть воду (чтобы смешивать с вином), то есть чтобы вообще никто не принимал пищу на улице (Аммиан Марцеллин, Римская история, XXVIII.4.4). Автор этих строк не может поверить, что подобные ограничения строго соблюдались, а не служили поводом для наказания неугодных или вовремя не откупившихся кабатчиков. Ну а сами императоры так и продолжали роскошествовать и предаваться излишествам: установленная ими персонально для себя мера расточительства менялась в каждое правление. Проще всего было бы усмотреть за этим банальное лицемерие. Другая интерпретация исходит из того, что знатные римляне были озабочены тем, чтобы, с одной стороны, не упускать возможности сполна вкусить плодов своих завоеваний, а с другой — не утратить благорасположения богов, прогневав их чрезмерным разгулом. Это требовало балансирования между здоровым гедонизмом и богомерзким чревоугодием, веселием и пьянством, достатком и излишеством. Понятия достатка и роскоши менялись в веках, и по мере роста доходов и расходов элиты простому народу также открывался доступ к возраставшему объему и ассортименту увеселений, продовольствия и иных благ далеко за рамками базового требования «хлеба и зрелищ». Ярким примером римских двойных стандартов является отношение к проституции. При всей показной заботе о том, чтобы женщины держались в рамках строгой нравственности, римляне не только охотно пользовались услугами проституток, но и не забывали облагать их доходы налогом. Первым до этого додумался Калигула, установивший ставку ежемесячного казенного сбора с проституток в размере стоимости одной близости, после чего расценки, вероятно, не менялись. Поскольку то был лишь один из множества новых поборов, введенных этим императором, люди жаловались, что не знают толком, за что и сколько с них причитается в казну по новому налоговому кодексу, из-за чего невольно становятся нарушителями и рискуют подвергнуться многократному взысканию по суду. В ответ Калигула распорядился вывесить закон на всеобщее обозрение, но написать его самыми мелкими буквами, чтобы никто ничего не смог прочитать (Светоний, Калигула, 40–41). Светоний описывал это с целью подчеркнуть полную безнравственность Калигулы. Однако налог на проституцию стал приносить настолько хороший доход в казну, что никто из последующих императоров, включая уже и христианских, не думал его отменять, и он благополучно существовал до денежной и налоговой реформы 498 года. Налогом на проституцию императоры, по сути, узаконили этот вид деятельности. Конечно, таким подходом обеспечивался и некий элемент общественного контроля через солдат — сборщиков податей, но пассивное официальное признание права на такой заработок обнажало всю лицемерность дальнейших попыток утверждения традиционных нравственных ценностей законодательными средствами. Некоторые императоры, впрочем, испытывали неловкость из-за такого положения вещей. Александр Север, к примеру, распорядился, чтобы доходы от этого налога шли не в казначейство, а на покрытие государственных расходов по ремонту театров, цирков, стадионов, дабы хоть как-то оправдать попустительство частному разврату повышением качества традиционных публичных зрелищ. Он даже намеревался запретить мужчинам заниматься подобной деятельностью, но решил, что тем самым лишь загонит эту практику в подполье (Жизнеописания августов: XVIII. Александр Север, XXIV). Не исключено, что за отказом от реализации данного намерения стояли и финансовые соображения. Все последующие императоры так или иначе являлись продолжателями политики Августа и относили регламентацию общественных нравов и обеспечение соблюдения римлянами моральных норм к сфере государственных интересов. Как следствие, на протяжении всей имперской эпохи под их прицелом оказывался весьма различный по составу, но неизменно широкий спектр преступлений без жертв. Считалось, что регулирование потребления — священный долг императора как отца нации. Введение строгой регуляции и контроля воспринималось как вынужденная жертва, позволяющая избегать изнеженности, снижать долю расходов на развлечения и предметы роскоши и поддерживать моральный дух римлян на уровне, достойном их доблестных предков и легендарного прошлого. Законы против роскоши, изначально призванные ограничивать элиты в их стремлении к неоправданным излишествам, скоро стали использовать и для лишения простых горожан тех малых гастрономических радостей, которые были им доступны в кабаках и тавернах. И во всех подобных случаях склонность людей к излишествам объяснялась их моральной слабостью, а вина за это прямо возлагалась на всех представителей любых классов и сословий, неспособных устоять перед искушением позволить себе немного роскоши и удовольствий сверх причитающегося им согласно статусу по законам империи. Таверны сами по себе символизировали урбанистическую культуру нового типа, сформировавшуюся по мере превращения Рима в многолюдную и многоязыкую космополитичную столицу метрополии. В такой проекции в этих законах можно усмотреть озабоченность социальными изменениями и возможными угрозами общественно-политической иерархии. Но в реальности никакой сколь бы то ни было ощутимой угрозы сплоченности общества от таверн не исходило. Не угрожала основам государственного строя и проституция. Вполне достаточно было заклеймить падших статусом infamia, который к тому же бил по репутации лишь немногих замешанных в этой сфере представителей высшего класса. Наказание диффамацией, грозившее в среде простонародья, вероятно, представлялось весьма условным и безобидным. Ввиду отсутствия реальной угрозы императоры весьма практично использовали эту сферу занятости в качестве источника дополнительных поступлений в казну, хотя на словах и продолжали осуждать ее. Законы, устанавливавшие высокие нравственные идеалы, не вызывали иллюзий насчет их достижимости. Занятно, однако, наблюдать, как моральные нормы эволюционировали впоследствии. Особенно серьезные перемены ожидали римлян после обращения императора Константина в христианство в 312 году. Но лишь в VI веке император Юстиниан установил законодательный запрет на мужеложство и ввел за него совершенно драконовское наказание: «изобличенных <…> лишали их срамных членов и так водили по городу» (Прокопий Кесарийский, Тайная история, XI.34)[74]. Однако к тому времени римская преступность претерпела глубокие метаморфозы. ГЛАВА 7 ВОЕННЫЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ ПОНЯТИЕ СПРАВЕДЛИВОЙ ВОЙНЫ ПОВИНЕН ЛИ РИМ в военных преступлениях? Не положило ли братоубийство в исполнении Ромула начало непрерывной цепи насильственных действий, кровавым следом тянущейся через тысячелетнюю историю римского государства? В ходе территориальных завоеваний римские воины совершали массу неимоверных жестокостей. На их совести: истребление галлов (действовали легионы Цезаря); варварское разрушение покоренных городов, например Карфагена; жесточайшие подавления восстаний в провинциях, в частности в ходе трех иудейских войн. Римское общество было насквозь милитаризованным, и войны здесь восславлялись вкупе со всеми сопутствующими им жестокостями. Отношение граждан к зверствам римской армии сильно отличалось от того, что сегодня принято называть цивилизованностью и гуманностью. Римляне считали их не просто оправданными, но воистину справедливыми. Но это не значит, что у них не было собственных представлений о допустимом и недопустимом в военное время, — такие установки имели место, и римские воины их строго придерживались. Так имеем ли мы право судить современными мерками людей, действовавших сообразно нормам своего времени? Что конкретно мы понимаем под военными преступлениями? Принятая в 1864 году первая женевская «Конвенция об улучшении участи раненых и больных в армиях в поле» устанавливала основные принципы гуманного обращения исключительно с утратившими способность к сопротивлению бойцами армии противника. Но в полном объеме «правила» были сформулированы под впечатлением ужасов Второй мировой войны — с принятием четвертой женевской конвенции о защите гражданского населения в военное время. В статье 147 этого документа дано определение состава военных преступлений в современном понимании, к которым относятся: <…> преднамеренное убийство, пытки и бесчеловечное обращение, включая биологические эксперименты, преднамеренное причинение тяжелых страданий или серьезного увечья, нанесение ущерба здоровью, незаконное депортирование, перемещение и арест покровительствуемого лица, принуждение покровительствуемого лица служить в вооруженных силах неприятельской державы или лишение его права на беспристрастное и нормальное судопроизводство, <…> взятие заложников, незаконное, произвольное и проводимое в большом масштабе разрушение и присвоение имущества, не вызываемые военной необходимостью[75]. Все участники боевых действий с тех пор несут персональную ответственность за свои поступки на полях сражений. Впоследствии огромный вклад в понимание аспектов и составляющих военных преступлений внес Международный уголовный суд в Гааге в процессе расследования событий в бывшей Югославии. В общем, трактовка понятия «военное преступление» неуклонно расширяется и дорабатывается по мере обнаружения всё новых проявлений недопустимой жестокости на театрах военных действий. В 2001 году, к примеру, гаагский суд постановил считать преступлением против человечности организованные массовые изнасилования и обращение женщин в сексуальное рабство в военное время. Римляне смотрели на вещи иначе. Если полководец завоевал город, всё население считалось им покоренным, и он мог поступать с жителями населенного пункта по своему усмотрению. В «Дигестах» прямо указано, что слово servus («раб») производится от глагола servare, что значит «сохранять»: полководцы, как правило, не убивали, а продавали пленников, сохраняя им жизнь. Завоевание, с точки зрения римлян, автоматически включало пленение и порабощение всего населения завоеванных территорий, а не только воинов. В каком-то смысле современные методы ведения войны стали возвращением к этой древнеримской практике, поскольку под власть оккупанта попадает всё население вражеской территории, а не одни лишь участники боевых действий на стороне проигравших. Война считалась справедливой, если начиналась в результате вторжения противника в римские владения, в отместку за опустошительные набеги с территории сопредельного государства или в ответ на нарушение союзнического договора. По традиции объявлению войны предшествовал ритуал rerum repetitio (истребования репараций). Жрец-посланник оглашал список римских претензий и требований сперва на границе, затем переступив границу, затем первому встречному на вражеской территории, еще раз первому встречному в стенах вражьего города и, наконец, на форуме, где также вручал этот перечень в письменном виде местным властям. Если требования не удовлетворялись, жрец объявлял войну, но данное решение подлежало ратификации сенатом. Если сенаторы поддерживали решение об объявлении войны, жрец возвращался к границе и метал на вражескую территорию обагренное кровью копье, после чего стороны могли приступать к боевым действиям. Весь этот протокол был весьма обременительным, а после того, как Рим стал воевать с заморскими врагами, придерживаться его стало практически невозможно. Тогда в самом Риме установили колонну, символизирующую врага, чтобы метать окровавленное копье в нее в знак объявления войны, и неукоснительно соблюдали этот обряд как минимум вплоть до конца II века. Римляне также верили, что право на ведение войн дано им свыше, и потому считали их праведными. Здесь было нечто большее, нежели просто вера в то, что боги на их стороне. Всякий раз перед выступлением в поход римляне предпринимали активные шаги к тому, чтобы заручиться помощью небесных владык в битве за правое дело. Перед началом очередной военной кампании по распоряжению сената устраивались игры, в ходе которых приносились щедрые пожертвования богам и клятвы положить на их алтари еще больше добычи и денег, если те даруют римлянам победу. Этот торжественный обет от имени римлян произносил лично Pontifex Maximus, верховный жрец, он же император. Мало того, в любой поход римские войска отправлялись в сопровождении штатных жрецов, в обязанности которых входило, в частности, заклинаниями выманивать чужеземных богов из осаждаемых городов и убеждать их переходить на сторону римлян в обмен на посулы возведения им в Риме храмов и статуй и оказание всяческого почтения. Сохранился в позднейшем пересказе даже и текст подобного заклинания, обращенного к богам Карфагена, перед тем как он был должным образом разрушен, — вкупе с обрядом его произнесения. «Если [есть] бог, если есть богиня, под защитой у которых находится народ и Карфагенское государство, — говорил жрец, — [то] больше всего вас, тех, кто принял [на себя] защиту этого города и народа, я и прошу, и умоляю, и добиваюсь от вас милости, чтобы вы покинули народ и Карфагенское государство, оставили жилища, священные храмы и город, и ушли из них, и внушили этому народу, государству страх, ужас, беспамятство, и, выйдя оттуда, пришли ко мне и к моим в Рим <…>. В случае если вы так поступите, я обещаю, что для вас будут устроены храмы и игры». При этих самых словах нужно совершить жертвоприношение и представить свидетельство внутренностей в отношении будущего (Макробий, Сатурналии, III.9.7–9)[76]. В общем, можно считать представление римлян о справедливости основанным на их вере не только в согласие с собственными богами и их покровительство, но и в свою исключительную привлекательность для богов покоренных народов. Римлянам неведомы были сомнения относительно того, за правое ли дело они воюют и оправдывает ли конечная цель чинимые войной жертвы и разрушения. Отсюда видно, что им прежде всего нужна была полнейшая уверенность в том, что их действия продиктованы волей высших сил, а не чисто корыстными интересами. Сколь бы скептически мы сегодня ни относились к столь пафосным заявлениям, похоже, однако, что римляне действительно вершили свои ратные подвиги именно тогда, когда были уверены в совпадении собственных и божественных интересов. При этом римляне отдавали себе отчет в том, что противоположная сторона конфликта этого мнения не разделяет. В знаменитой призывной речи каледонского вождя Калгака, обращенной к защитникам независимости (дело было на территории современной Шотландии), он гневно проклинает римлян за беды и страдания, которые они обрушивают на головы других народов: «Расхитителям всего мира, им уже мало земли: опустошив ее, они теперь рыщут по морю… отнимать, резать, грабить на их лживом языке зовется господством; и создав пустыню, они говорят, что принесли мир». Знаменательно, что текст этой дерзкой инвективы счел нужным зафиксировать именно римский историк — Тацит (Жизнеописание Юлия Агриколы, 29–32)[77]. Иными словами, римляне понимали, что могли восприниматься негативно, даже если Тацит и выступал с позиций соотечественников, говоря о важности цивилизованного правопорядка и недопущения агрессивного варварства на завоеванных территориях. Впрочем, нельзя утверждать, что римляне использовали тактику «выжженной земли». В литературе часто подчеркивается, что войну следует вести с помощью этичных средств, а римские воины ведут себя в границах допустимого. Цицерон оставил многостраничное рассуждение на тему природы справедливой войны и морального долга воинов избегать неоправданной жестокости и в схватках с противниками придерживаться ius gentium — общечеловеческих представлений о справедливости, разделяемых всеми народами (Об обязанностях, I.33–41). По его словам, несправедливость на войне часто оказывается результатом военной хитрости и склонности к оправданию беззаконий «извращением права» или «его не в меру тонким, но злостным толкованием». Отсюда и поговорка: «Высший закон — высшее противозаконие». Цицерон приводит примеры подобных уловок. В частности, спартанский царь Клеомен, заключив тридцатидневное перемирие с противником, приказал своим воинам совершать опустошительные набеги на неприятельские земли по ночам, поскольку в договоре речь шла о тридцати «днях», а про «ночи» ничего сказано не было. То же самое случается и в делах государственных. Консул Квинт Фабий Лабеон, которому поручили урегулировать территориальный спор между Нолой и Неаполем, убедил обе стороны пойти на уступки и обозначить свои границы так, как того хочет соперник, а высвободившуюся между их землями полосу земли «признал владениями римского народа. Это значит обмануть, а не рассудить, — заключает Цицерон. — Поэтому во всяком деле надо избегать подобной изобретательности». Даже в ходе войны, настаивает он, продолжают действовать некоторые безусловно подлежащие исполнению обязанности в отношении противника. Во-первых, утверждает Цицерон, прежде всего нужно постараться договориться мирно. Силой могут решать разногласия и животные, а потому это средство должно приберегаться напоследок. Единственная цель, из-за которой можно начинать войну, — «жить в мире; но после победы надо сохранять жизнь тем, кто во время войны не был ни жесток, ни свиреп». Также Цицерон призывает к соблюдению этических стандартов даже в выборе средств воздействия на противника. В качестве достойного примера он приводит случай времен войны с Эпиром (III век до н. э.), когда дезертир противоположной стороны обещал сенату отравить царя Пирра, а сенаторы в ответ на это постановили выдать изменника его господину. Тем самым они продемонстрировали решительное осуждение предательского убийства, даже когда шла речь о могущественном противнике. Плохо укладывается в голове, что всё это писалось в конце 44 года до н. э., на исходе двадцати лет разгула (на дорогах Европы) завоевателей Помпея и Юлия Цезаря, преследовавших корыстные политические цели. В тот год Цезарь пал от рук заговорщиков, но дело его победило. Цицерон об этом знал, а потому и торопился донести до потомков свою морально-этическую позицию (ровно через год его казнили). Его призывы к добропорядочному правлению раздавались на фоне ситуации, когда становилось всё очевиднее, что возврата к конституционному республиканскому строю не предвидится, поскольку оный окончательно заменен диктатурой. И Цицерон осуждает войны, ведомые за верховную власть или из тщеславия. В общем, у нас нет оснований утверждать, что эти нравственные принципы в самом деле принимались во внимание в рядах вооруженных сил или хотя бы отражали представления римлян о войне и правилах ее ведения. Однако даже из идеализированного описания Цицерона явствует, что какие бы то ни было права не гарантировались побежденным безоговорочно: всё зависело от их поведения в ходе конфликта. Сложившим оружие и сдавшимся на милость римлян могли дать какие-то поблажки — но не тем, кто до последнего сражался не на жизнь, а на смерть. Покорившиеся под обещание безопасности народы и города римляне брали под патронаж и считали своим долгом их защищать. Исполнение данных противнику обещаний являлось для римлян делом чести, ибо любое иное поведение было бы сочтено зверским и бесчеловечным, а своей репутацией они дорожили. Мотивы войны также накладывали заметный отпечаток на характер ее ведения. Войны ради славы не отличались такой же ожесточенностью, как войны ради выживания. В свое время Ганнибал едва не поставил Рим на колени, и собравшиеся с силами римляне в ответной экспедиции привели в исполнение приговор: «Карфаген должен быть разрушен». ТИПЫ ВОЕННЫХ ПРЕСТУПЛЕНИЙ