Небе опять подошел к окну и посмотрел на соседний дом, украшенный портретом Гитлера с девизом «Мы следуем за тобой». Сокрушенно всплеснул руками: — Но это ведь только звучит зловеще: Главное управление имперской безопасности. В действительности РСХА — унылая контора, закопавшаяся в бумагах, резолюциях, отчетах, согласованиях. Когда-нибудь эта волокита нас утопит… Небе говорил долго, путанно, многословно, перескакивал с темы на тему, хмурился и шутил. Но все, что было нужно, Гесслиц услышал. В этом была особая манера Небе доносить нужную информацию. Зная, что Гесслиц имеет выход на людей, причастных к антигитлеровской фронде в вермахте, он, избегая говорить напрямую, вплетал то, что хотел сообщить, в безудержные монологи, предлагая Гесслицу самому уловить нужное. Еще год назад Небе выразил готовность быть полезным заговорщикам, но умолчал о мотивации и уж тем более побоялся контактировать с ними напрямую. Осторожный, как лис, хозяин крипо давно осознал, что за Гитлером нет будущего и лучшее, что он мог сделать, опираясь на этот вывод, — спасти самого себя. Задача была непростая, учитывая недавнее прошлое, а именно — командование печально знаменитой айнзатцгруппой В в Белоруссии. Рутинные убийства очерствили сердце Небе, в минском лагере для военнопленных и гражданских лиц расстреливали по двести человек в день, а прибывшему с инспекцией Гиммлеру даже стало плохо во время демонстрационной казни, когда евреев сталкивали в яму группами на спины убитых, после чего стреляли в затылок и шею, педантично укладывая их слой за слоем. Небе понимал — большевики этого не забудут, поэтому надо быть с теми, кто возьмет власть в рейхе под крылом англо-американцев. Новость, которую сообщил Небе, заключалась в том, что в Белоруссии планируется некая акция с привлечением нескольких сотен военнопленных и что отвечать за обеспечение безопасности будет в том числе крипо. Последним Небе подчеркнул свою значимость как ценного информационного источника для заговорщиков. Берлин, Нойкельн, 15 августа Шольц умел быть жестким. В той холодной, четкой форме, в какой он передал распоряжение Мюллера предпринять максимальные усилия к задержанию нойкельнского радиста и в кратчайшие сроки предъявить расшифровки его «аккордов», прозвучала недвусмысленная угроза. Ее услышали. Незамедлительно были мобилизованы все возможности Форшунгсамт и служб радиопеленгации, сформирована зондеркомманда, готовая в любой момент сорваться с места. К ее руководству привлекли криминального советника гестапо, гауптштурмфюрера Карла Гиринга, хорошо зарекомендовавшего себя в разгроме агентурной сети «Красной капеллы» в Париже. Венцель отвечал за расшифровку уже имеющихся перехватов — он поставил раскладушку в своем кабинете на Шиллингерштрассе и распорядился доставлять ему еду из солдатской столовой на соседней улице. Желтый, как осенний лист, Гиринг, невзирая на тяжелую болезнь печени, взялся за работу с напором поршневого компрессора. Первым делом он изучил данные, полученные со стационарных радиопеленгаторов, точность которых составляла пять градусов, что позволило очертить площадь района, откуда велись передачи. Затем внимательно прочитал журналы пеленгации по каждому событию. Потом вызвал к себе начальников поисковых групп и подробно расспросил каждого. Последний раз им удалось сузить круг местоположения передающей станции до семидесяти метров, что соответствовало десяти зданиям. — Хорошо, — сказал Гиринг. — Начнем сначала. Он приказал собрать пеленгаторов, с которыми работал в Париже, и сформировать из них взвод. Переодевшись в форму связистов, они приступили к поиску передатчика под видом ремонта кабельной сети. Поиск пришлось вести круглосуточно, сменяя друг друга каждые восемь часов, не только на улицах, но и в тоннелях подземки, и с наблюдательных пунктов ПВО на крышах, и из подъездов домов. За последние дни станция трижды выходила в эфир, но, как обычно, из разных точек района и на столь короткое время, что не успевали даже определить направление. И тогда приходилось заново, на ощупь, методично сужать и сужать круги. Тем не менее к середине августа подразделениям Гиринга все-таки удалось засечь приблизительное местонахождение передатчика в треугольнике возле церкви Святого Иоанна. Чтобы определить конкретные здания, в которых работает пианист, Гиринг приказал задействовать пеленгаторы малого радиуса действия, а также пустить по окрестным улицам агентов гестапо с переносными станциями в портфелях, способными выявить размещение антенны в многоэтажных домах и определить квартиру по уровню излучения корпусом передатчика. С этой минуты сам Гиринг постоянно находился поблизости от групп, действующих в Нойкельне, куда, по сути, был дислоцирован штаб операции. Он бродил по улицам, сидел в кафе, кормил голубей в скверах, болтал со старухами. По графику, согласованному с Центром, в воскресение выход в эфир был запланирован на пять часов пополудни. Было пасмурно, душно, сумеречно, ветер шумел в кронах. Оле зашел к госпиталь в половине четвертого, но там ему сказали, что Ханнелоре заболела и осталась дома. Девушка жила неподалеку, в старом, облезлом особняке, поделенном на четыре квартиры, две из которых на тот момент пустовали. Поглядывая по сторонам, Оле подошел к ее дому, толкнул незапертую дверь подъезда, легко взбежал на второй этаж и тихонько постучал в дверь. Спустя несколько секунд послышались быстрые шаги и тонкий голос Ханнелоре еле слышно спросил: «Кто там?» Оле улыбнулся: — Ну, я, конечно. Открывай, Хало. Ханнелоре тонула в стеганом халате с подвернутыми рукавами, на ногах — толстые шерстяные носки, огромные глаза ее над распухшим носом глядели растерянно и печально. — Представляешь, простудилась в такую жару, — пожаловалась она. — Еле доплелась до кровати. Врач на обходе говорит: «Дайте градусник». А я ему — шприц. И — в обморок. Оле прошел в комнату, поставил сумку с рацией на стол и сел на скрипучий стул. — А температура есть? — спросил он, поеживаясь и нервно поглаживая колени. — Есть, — всхлипнула она. — Так… — Он огляделся по сторонам, словно выискивал что-то нужное. — Лечишься? Может, что-нибудь надо? Ты скажи… — Нет, Оле, ничего не надо. Я поправлюсь быстро. Это обыкновенная инфекция. — Инфекция… — повторил он. — Угу… Но выглядишь ты… — Да-да, я знаю, — улыбнулась она. — Зато отдохну. Когда день и ночь на ногах, выглядишь еще хуже. — А ведь я у тебя никогда не был. — Да… вот… — Она вскинула руки. — Ничего особенного. — Мне нравится… Хорошо, уютно… — Он кивнул на пейзаж над кроватью. — Сама рисовала? — Да нет, что ты? Это так, висело уже. Хозяйское… — Ханнелоре вынула из рукава платок и смущенно вытерла нос. — Ты на всякий случай держись от меня подальше. А то мало ли какая зараза. — А ко мне зараза не липнет, — усмехнулся Оле. — Я сам — зараза. — Скажешь тоже. — Губы ее задрожали в жалкой улыбке. — Ты хороший. Оле опять поежился и сказал: — Что же нам делать? Я уже место выбрал: за озером, в рощице, там барак в руинах. И обзор отличный — на все стороны. Не дойдешь? — Ох, Оле, если надо… — Она встала с кровати и сразу села обратно. — А только я мокрая совсем. Зачем нам барак? Здесь никого, только мы с тобой. Давай прямо отсюда, а? — Отсюда? — Оле вновь огляделся в сомнении. — Я же тут ничегошеньки не обследовал: что вокруг, какие выходы… — А выхода два: один — с парадной стороны, откуда ты пришел, а второй — с другой, на задний двор. Там сараи, поленница. Как у всех, ничего такого. Улица проходная. Там — тупик. В той стороне — школа. Но она не работает. Оле подошел к окну, приподнял занавеску и внимательно оглядел окрестности. На улице было пустынно, три-пять пешеходов, слева стоял грузовик без водителя, перекрывший проезд в тупик; справа — арка, ведущая во внутренний двор. Всякий раз, заблаговременно готовясь к очередному сеансу, Оле не только до мелочей изучал местность вокруг, но и продумывал все варианты неблагоприятного развития событий: подготавливал пути отхода, концентрировал в точке передачи средства для возможного отпора. Все это он и проделал применительно к бараку за озером. Но не здесь. Здесь при нем был только «вальтер» и граната М-39, прозванная «яйцом», тогда как в бараке он оставил еще две осколочные гранаты М-24, а также автомат. Ему не понравилась эта затея, Оле любил порядок и терпеть не мог экспромты. Но он посмотрел на Ханнелоре, такую маленькую, жалкую, она сидела на краю кровати в какой-то покорной позе, сложив руки на коленях, и здравомыслие, которым всегда и во всем руководствовался Оле, дало коварную слабину. — Ну, ладно, — неохотно сказал он. — Раз уж такое дело… Но — в виде исключения. Ханнелоре согласно кивнула, подошла к столу и принялась доставать из сумки рацию. Оле шагнул к ней: — Постой. — Осторожным, почти ласковым движением он отстранил ее. — Давай-ка я сам. Она же тяжелая… Ханнелоре отступила, но он не нашел в себе силы отнять руки от ее плеч. Она подняла на него свои удивленные глаза. — Что ты? — беззвучно прошептала она. На его губах порывисто задергалась смущенная улыбка, в которой просвечивала непривычная для него нежность. Его рука робко коснулась ее волос, щеки, шеи. — Понимаешь… понимаешь… — силился он сказать что-то очень важное. — Что? — Она вдруг ответила ему такой легкой, доверчивой улыбкой, что у него перехватило дыхание. — Что? — А я скажу тебе — что. Я обязательно скажу… — Сердце так и бухало в груди. — Вот отработаем сейчас — и сразу скажу… Оле взглянул на часы. Пора. Он вынул из сумки рацию, осмотрелся и перенес ее на стоявший в углу столик из-под швейной машинки. Проверил его на устойчивость и положил на рацию листок с зашифрованным донесением, которое передал ему Гесслиц. — Боже мой! — воскликнула Ханнелора, увидев шифровку. — Тут слишком много. Я и в двадцать минут не уложусь. Оле, тут слишком много. — Ничего, ничего, — взволнованно успокоил он, — тормознемся минут через десять, подождем немного и дальше поедем легонько. Ты, главное, оборвись на полуфразе, чтобы наши не отключились. Хорошо? — Какая полуфраза, Оле, здесь же цифры. О чем ты говоришь? — Ну, ладно, — смутился он, — просто прервемся и подождем. Мало ли… Вздохнув, Ханнелоре надела наушники, включила передатчик и положила палец на ключ. Через пару минут она вышла в эфир. Чтобы отдохнуть от предгрозовой духоты, Гиринг зашел в церковь Святого Иоанна, которая, к счастью, оказалась незапертой. Внутри было пусто, лишь старый органист разминал руки, пробегая пальцами по мануалам и наполняя своды обрывками неопределенных аккордов. С трудом переставляя ноги, Гиринг дошел до середины зала и тяжело опустился на скамью. Достал платок и протер взмокшее лицо. Приступы дурноты в последнее время сделались невыносимыми. Позади послышались гулкие шаги. — Возьмите, сын мой. Вам плохо? Гиринг поднял голову. Маленький, румяный, как свежеиспеченная булка, пастор протягивал ему стакан с водой. — Спасибо, отец. — Гиринг принял стакан и залпом выпил всю воду. — Уж не больны ли вы? — с заботой в голосе спросил пастор. — Болен, — подтвердил Гиринг. — И похоже, что умираю. — Не говорите так. Всё в руках Божьих. Молитесь, делайте добро, и Господь смилостивится, вот увидите. В Евангелии говорится: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят». Бог милостив, сын мой. — Да-да, отец. Спасибо. Я ничего не боюсь. Двери с грохотом отворились, и в церковь, оглушительно стуча сапогами, вбежал оберштурмфюрер СС. Пастор в изумлении отпрянул. Оберштурмфюрер вытянулся перед сидевшим на скамье, ссутулившимся Гирингом. — Нашли! — выпалил он. — Нашли, господин гауптштурмфюрер! Тут рядом! В двух шагах отсюда! Нашли! Гиринг поднялся, вернул стакан пастору и задержал на нем тяжелый взгляд: — Кажется, наверху услышали ваши слова, отец.