Жан сложил пальцы в виде пистолета, прицелился в удаляющуюся машину Хартмана и издал губами глухой звук — пу-у. Сдул воображаемый дымок над указательным пальцем, затем, кряхтя, уселся за руль, достал из-под газеты револьвер, сунул его под сиденье и повернул ключ в замке зажигания. В тот же день Гесслиц в составе опергруппы выехал на Гертрудесштрассе, где в огромной квартире многоэтажного дома для состоятельных бюргеров на кухне был обнаружен висящий в петле труп мужчины. Его через окно разглядел сосед из дома напротив, он и вызвал полицию. В квартире все было на своем месте, полный порядок, следов насилия не обнаружено. Гесслиц обошел висельника кругом. Это был крепкий, ухоженный мужчина средних лет, хорошо одетый, по-видимому, состоятельный: безымянный палец правой руки украшал перстень с темно-синим сапфиром. Один ботинок валялся на полу, табурет откинут в сторону. На лице застыла гримаса ужаса. — Снимайте его, — распорядился Гесслиц и пошел в кабинет диктовать протокол. Спустя полчаса к нему вошел пожилой эксперт в висящих на кончике носа очках и бухгалтерских нарукавниках. — Вилли, — сказал он, — это не самоубийство. У него на шее две странгуляционные борозды, одна — восходящая, а вторая — горизонтальная замкнутая. Его сперва задушили чем-нибудь вроде шнурка, а потом подвесили. — Вот как? — Гесслиц выбил пальцами дробь по столу. — Если это и убийство, то уж точно не с целью ограбления. Что еще? — Да мало чего. Разве что пепельница. В ней полно пепла от сигар. А окурков нигде нету. — Ну, что ж, значит версия самоубийства хромает на обе ноги. — Я осмотрел его. Это такой, знаешь, плотный пепел. Светло-серого цвета. Скорее даже светло-стального. Понимаешь? — Кубинские, — кивнул Гесслиц. — Мои любимые. Ты ведь тоже ими баловался, а? — Я всю жизнь курю папиросы, старина. — Хм… Какие-нибудь документы нашли? — Да, паспорт. — Эксперт подтянул очки ближе к глазам и посмотрел в документ. — Какая-то французская фамилия — Маре. Освальд Маре. Берлин, Вердершер Маркт, 6, РСХА, V управление, Крипо, 13 августа Гесслиц встретил Нору после утренней службы на пороге величественной Эммаускирхе, что неподалеку от вокзала Гёрлицер, в которую она ходила всю свою жизнь. Ему нравилось поджидать ее, сидя на каменной тумбе и наблюдая за сдержанной суетой прихожан возле церкви. Когда во тьме высоких дверей под мозаикой Пауля Мона с изображением двух учеников, предлагающих воскресшему Христу передохнуть в Эммаусе: «Останься с нами, ибо день уже на исходе», появлялась хрупкая фигурка Норы с сумкой на локте, Гесслица неизменно посещало чувство благостного покоя. Отбросив недокуренную сигарету, он шел ей навстречу, и в сердце его росло предвкушение радости на ее лице, когда она вдруг увидит его в толпе. «Все в порядке?» — спросит он ее. «Как обычно», — ответит она. Они неспешно пойдут домой, и ее ноги не будут успевать за его размашистой походкой, отяжеленной застарелой хромотой. Уцепившись за его рукав, Нора в присущей ей удивленной манере говорила: — Люди вывозят из города детей. С самолетов разбрасывали листовки — уходите. А теперь вот и наши говорят: эвакуируйте детей и женщин, которые не работают в военной промышленности. Пастор тоже советует: увозите детей. — Ну, вот видишь, мы опять о том же, — подхватил Гесслиц. — Поезжай-ка в Кведлинбург, старушка, хотя бы на неделю. Сестру навестишь, продышишься… — Детей, Вилли, детей. А! — разочарованно фыркнула она и сразу заговорила о другом, дабы показать, что эта тема закрыта. — Сегодня пастор сказал, что наше терпение будет вознаграждено благодатью. А потом сказал, что оно и есть благодать. Вот я и подумала: а если станешь роптать, то, что же, откажешься от благодати? Но как не роптать, Вилли, как не роптать, когда кругом такое безобразие?.. Подожди, а где твои часы? — Дома забыл. — В прошлый раз я нашла их в цветочном горшке. — Ну и что, положил, чтоб… не забыть, куда положил. — А очки? Весь дом перерыл, а держал их в руке… Ох, Вилли, не понимаю, как ты преступников ловишь такой рассеянный? — Что еще сказал пастор? — кашлянув, сменил тему Гесслиц. — Ну, что еще? Еще он сказал, что слова, которые приходят к тебе изнутри, намного важнее слов, приходящих к тебе снаружи. Я почти поняла, что он имел в виду. — Хорошо сказано, Нора. Очень хорошо. А он не дурак, этот ваш пастор. Рядом с его крупной фигурой Нора выглядела подростком. Через два часа Гесслиц был уже в штаб-квартире крипо, где, по просьбе начальника отдела VБ, криминальрата Гальцова, принял участие в допросе авторитетного перекупщика краденого по кличке Граф, за которым полиция безуспешно гонялась с самого начала войны. На вид это был вполне благообразный тип пятидесяти пяти лет с модной стрижкой «бокс» или, как говорили в народе, «подзатыльник», густо смазанной недешевым воском «Королевская компанейская помадка», и ухоженными ногтями. Он вел себя вежливо и бесстрашно, очевидно, полагаясь на какие-то связи. Полтора года назад Гесслиц уже допрашивал его в связи с кражей бриллиантового колье из поместья баронессы фон Киршхокенштайн, но тогда за недостаточностью улик дело развалилось, едва начавшись. И вот новая встреча, на сей раз с поличным в виде сумки с драгоценностями, принятой от агента криминальной полиции, и найденной на чердаке упаковки живописных холстов. На самом деле Гесслица не очень-то волновала уголовная карьера знатного барыги, которого по документам звали Кнопф. Он помнил: 32-й год, август, вечер, из Тиргартена с прогулки возвращается пожилая пара. Он заботливо поддерживает ее под локоть, она озабоченно следит, чтобы он не спешил: ведь у него больное сердце. Выйдя на Бееренштрассе, старики оказываются в толпе демонстрантов с красными повязками на рукавах, на которых изображен сжатый кулак. Им надо пройти по улице прямо, чтобы свернуть в свой переулок; какое-то время они двигаются вместе с колонной. Люди, преимущественно молодежь, поют песни и смеются, и старикам не в тягость шагать рядом. По мере приближения к нужному повороту они перемещаются к краю тротуара, как вдруг прямо из их переулка вылетают организованные группы штурмовиков СА и без каких-либо прелюдий набрасываются на манифестантов. В руках у них кастеты, дубинки, ножи. Испуганные старики жмутся к стене дома, стараясь отделить себя от толпы, но на них обращают внимание возбужденные люди в коричневой униформе… Когда в составе опергруппы берлинской полиции Гесслиц прибыл на место побоища, ему сразу же сообщили, что, судя по документам, в числе пострадавших оказались его родители. Он нашел их на тротуаре. Отец был мертв, а мать еще дышала и даже время от времени приходила в сознание. Она умерла в клинике «Шарите» через два дня в его присутствии. Дело завели, но очень быстро замяли: только что прошли выборы в бундестаг, на которых партия Адольфа Гитлера заняла первое место, а запрет канцлера Брюнинга на деятельность СА и СС был отменен. Гесслиц вычислил троих нападавших на своих стариков. Через пять лет один был убит ударом шила на выходе из пивной. Второй, по версии следствия, без очевидных причин повесился в камере полицейского участка в Кройцберге. Кнопф был последним, и его удалось взять только сейчас. — Ну что такое вы нашли, господа? — устало вопрошал Кнопф, положив ногу на ногу. — Это же русские картины, трофейные. Чего они стоят? Недочеловеки рисуют погоду — подумаешь. Если бы Рафаэль, Кранах, Гойя. А так, какой-то Шишкин, какой-то Ге. Украшение для сельских амбаров. Я бы еще поглядел — не евреи ли? А то — сразу в печь! Мне их солдаты какие-то на толкучке всучили. Купи за десять марок, а то нам девать эту, с позволения сказать, живопись некуда. Я и купил, чтоб помочь парням. А эти ваши железки — так их мне попросту навязали. Думаете, я не понял, что это ваш человек? Понял, конечно. Но взял. Потому что в другом месте вашему парню башку бы вырвали. У него же на лбу горящими буквами выбито — крипо. — Прикрой фонтан, Кнопф, — оборвал его Гесслиц. — Ты попал не куда-нибудь, а в отдел VБ1 управления криминальной полиции РСХА. Слыхал про такой? Нет? Преступления, караемые смертной казнью. Тебе, Граф, не шконка светит, а петля на заднем дворе Плётцензее. Так что веди себя соответственно и не хорохорься. — Его послушать, так мы ему спасибо сказать должны, — осклабился криминальинспектор, стоявший за спиной Гесслица. — Ты нам тут лекции по искусствоведению читаешь, а о том не подумал, что картины эти вытащили из дома бригадефюрера СС, пока он воевал на Кавказе. И вытащили не дуриком, а по твоей прямой наводке. Я тебя давно веду, Кнопф, много лет, я тебя знаю. Лицо Кнопфа заметно побледнело. Во время допроса Гесслица позвали к телефону. Звонили от Небе. Начальник пригласил Гесслица на «аудиенцию». Употребление этого слова означало, что беседа должна пройти вне стен управления, вероятнее всего на соседней Эрепштрассе, в квартире, которую Небе держал для встреч со своей любовницей. С какого-то времени шефа крипо стали одолевать навязчивые опасения, что за ним могут следить, и не только из ведомства Мюллера, поэтому особенно деликатные разговоры он предпочитал проводить в местах, недоступных для прослушки. Прежде чем уйти, Гесслиц вернулся в комнату допросов и попросил криминальинспектора на минуту оставить его наедине с Кнопфом. Инспектор взял сигареты и вышел покурить. Тогда Гесслиц достал из кармана фото родителей и сунул его под нос утратившему невозмутимость Кнопфу. — Запомни эти лица, Граф, хорошенько запомни, — сквозь зубы процедил он, — потому что, когда ты будешь подыхать в петле — а это случится очень скоро, это я тебе обещаю, — они будут последним, что ты увидишь в этой жизни. Гесслиц ожидал, если уж и встретить какую-то женщину на Эрепштрассе, то, пожалуй, комиссара крипо Найди Гоббин, которая, как знали многие, была интимной подругой своего руководителя, однако Небе выпроваживал совсем другую фройляйн — подозрительно юного вида, розовощекую девушку в форме Имперской службы труда. По тому не совсем отеческому поцелую, которым он одарил ее на прощание, можно было догадаться, что они здесь не стихи разучивали. Девушка смущенно пискнула Гесслицу: «До свидания», и ее каблучки застучали по лестнице, удаляясь. — Хайль Гитлер, — удивленно пробормотал он, проводив ее взглядом. — Ох, Гесслиц, женщины меня погубят, — вздохнул Небе, приглашая его пройти в комнату. Образ ловеласа плохо вязался с неброской внешностью провинциального аптекаря, к тому же с повадками услужливого галантерейщика, что, несомненно, было такой же иллюзией, как парик на голове тюленя, ибо трудно было найти в сыске более многоликого и изворотливого человека, чем Артур Небе. Именно эти качества, как ни странно, всегда мешали ему сделать верную ставку при выборе покровителя — ему попросту не верили. — Для того они и созданы, группенфюрер, чтобы губить нас, — заверил начальника Гесслиц, усаживаясь в кресло. Небе молча налил коньяк в бокалы и передал один Гесслицу. Он любил разговаривать, стоя, как торшер, напротив собеседника — это давало ему психологическое преимущество. — Вы знаете, Гесслиц, что по четвергам я обедаю с Кальтенбруннером, — сказал Небе. — Всякий раз это тяжкое испытание для печени. В своем пристрастии к напиткам обергруппенфюрер бывает неудержим. Кстати, вы слышали, что у него степень доктора права? Представьте себе. Многих это удивляет, хотя, как теоретик, он любому завернет извилину. Проблема в том, что в РСХА собрались одни практики. Ему не хватает кампании. Ну, разве что Олендорф, но его напыщенность отталкивает. А Шелленберг его попросту игнорирует, работает напрямую с Гиммлером, что, конечно, задевает нашего Эрни. Я понимаю, что Гейдриха невозможно заменить, но управлять крокодиловой фермой должна не коала, а наиболее крупный аллигатор. Обергруппенфюреру трудно, и мы обязаны ему помогать. Он буквально тонет в рутине. «Это Кальтенбруннер — коала?» — мысленно усмехнулся Гесслиц: ему было известно, что до своего назначения в РСХА Кальтенбруннер курировал австрийские концлагеря, где пленных истребляли так называемым промышленным методом: шестью разными способами на выбор, включая газовые камеры, — недаром Канарис называл его гориллой с руками убийцы. Гесслиц еще долго слушал болтовню Небе, потягивал коньяк и терпеливо ждал, когда тот наконец перейдет к делу, ради которого его вызвал. — Как вам коньяк? — спросил Небе. — Неплохой, — признал Гесслиц. — Но я всегда предпочитаю пиво. — О, может, хотите «Бэрен Бокк»? Кажется, есть пара бутылочек. Правда, теплое. — Благодарю вас, группенфюрер. Вы очень внимательны. Но смешивать коньяк с пивом — дурное дело. Тем более в рабочее время. — С французским — даже аристократично, — улыбнулся Небе. — Ну, как знаете… Так о чем я? Ах, да, мой обед с Кальтенбруннером. Сейчас, после падения Орла, всех охватило смятение. Вот и обергруппенфюрер… он ведь никогда не сомневался. Мда… Иногда мне кажется, Вилли, что предателей надо ловить не на улицах, а в собственных мозгах. У нас с вами сложились доверительные отношения. В наши дни это дорогого стоит, особенно если они проверены годами. Я вам вот что скажу: если после этой войны границы рейха сохранятся на уровне тридцать третьего года, можно будет считать, что стране просто крупно повезло. Это не моя мысль, хотя я с ней согласен. Это витает в воздухе. Вот я и думаю: если подобные мысли родятся в голове такого глухого аппаратчика, как Кальтенбруннер, то что тогда творится в армии? Тем более что надежды и на такой исход маловато. Ясно, что русские полезут дальше. И как ни крути, есть только две надежды, на которые можно опереться: благоразумие англо-саксов и чудо-оружие, о котором все бренчат, но никто ничего толком не знает. Небе подошел к окну, зачем-то выглянул на улицу и, заложив руки за спину, вернулся на место. — На этом фоне у нас идет какая-то невнятная, загадочная возня. Все суетятся, всем не по себе. Мой заклятый друг Мюллер неожиданно получил задание от высшего руководства набрать целый эшелон консервов. Причем не мертвых, как это бывало, а живых. Их отправят куда-то в Белоруссию. Я спросил у обергруппенфюрера, с какой целью мы собираем их по лагерям? Он не знает. Предположил только, что там готовится какой-то эксперимент. Понятно, что Кальтенбруннер просто ретранслирует приказ, никто не хочет с ним советоваться, однако и он проснулся. Ему не нравится выступать в роли безвредного болвана. Кстати, этот же приказ предусматривает привлечение к охране проекта, наряду с гестапо, и нашего ведомства. Хотите еще коньяка? — Нет-нет, группенфюрер, спасибо. Мне сегодня еще работать. — Что ж, кофе не предложу — не люблю сам варить и не умею. Так к чему я все это? Да. Наш с вами руководитель всем сердцем и, что печально, мозгами предан рейхсфюреру. Я тоже предан рейхсфюреру. Однако я вижу, что рейхсфюрер не замечает этого. Он делегировал свои симпатии-антипатии узкому кругу лиц — Вольф, Шелленберг. Иногда Олендорф, когда он не в духе, — а он всегда не в духе. — Это лежит вне круга моих компетенций, но позволю себе заметить, что Вольф и Шелленберг — далеко не ангелы, — вставил свое слово Гесслиц. — За каждым из них водятся грешки, за которые можно поплатиться не только должностью. — Вам что-то известно? — резко поинтересовался Небе. — Ходят слухи, группенфюрер. Можно что-то узнать — мир тесный. Я сразу доложу вам, как только хоть что-нибудь подтвердится. — Хорошо. Эта информация важна для меня, дорогой Гесслиц. Только ни сожительство с родной сестрой, ни кража войсковой кассы, ни что-либо подобное меня не интересуют. Понимаете? Вчера я присутствовал на допросе двух студентов, мальчишек, которые притащили в университет листовки с английской пропагандой. Их крепко побили, они раскаялись, но все равно, думаю, гестапо отправит их на эшафот. Видите, как мало надо для простых людей? Вот что важно, Гесслиц. Вот на что стоит обратить внимание.