— О, я же не представился! — спохватился он. — Шольц. Кристиан Шольц. Пейте кофе, пока горячий. — Он отхлебнул из своей чашки. — И нет, я не участвую в вашем допросе. Я вообще тут мимоходом, поскольку у меня возник один небольшой, но очень важный и для меня вопрос. Для меня — и для вас… Попробовали печенье? Ну, как? — Вкусно, — упавшим голосом ответил Хайко. Он чувствовал себя сломленным. — Вопрос простой, — продолжил Шольц, — но, как я уже сказал, очень важный. Ответ на него напрямую связан с вашей судьбой, дорогой мой земляк. Поэтому постарайтесь ответить на него прямо и без утайки. Вам знакомо имя Франсиско Хартмана? — Это мой давний товарищ. Он хороший человек. — Хороший, хороший, прекрасный человек, — замахал руками Шольц и даже подавился кофе. — И безупречный соратник, партиец! Но вот что я хочу знать — и не пытайтесь ввести меня в заблуждение, дорогой мой, — скажите, что связывает нашего Хартмана с теми людьми из абвера, с которыми вы и ваши друзья вынашиваете планы, скажем помягче, переустройства жизни в Германии? — Понимаете, я не… — Тихо-тихо-тихо, — прижал палец к губам Шольц и бросил взгляд на часы. — Пока вы не совершили роковую ошибку, я добавлю еще один вопрос, уточняющий, чтобы вам легче было собраться с мыслями и верно оценить собственные перспективы: передавал ли Хартман вашим друзьям конфиденциальную информацию? Глаза Хайко затравленно забегали. Он дважды сглотнул, растерянно провел ладонью по лицу, затем залпом допил кофе и после непродолжительных мучений совести глухо забормотал: — В силу своего положения… в силу возможностей, которые дает ему его положение… Он много общается с иностранцами… Хартман иногда помогает найти взаимопонимание между абвером и кем-то из внешнего мира… Он делится… А что в этом особенного?.. Шольц вскочил с места и быстро подошел к двери, где на минуту замер. — Ничего, — сказал он. — Поверьте, ничего. Главное, что меня интересовало, я услышал. А остальное вы расскажете моим коллегам. Прошу простить, но я вынужден удалиться. Дела. Дверь со скрипом открылась и в камеру вошли дознаватель в чине гауптштурмфюрера и невысокий человек в кожаном переднике с небольшим саквояжем в руке. Оба вытянулись перед Шольцем и отдали честь. Тому всегда нравилась театральность. Берлин, Шарлоттенбург, отель «Адлерхоф», 3 августа Это был вторник. Вторники Хартман старался посвящать исключительно делам отеля и, как правило, проводил в нем весь день. Во вторник все были начеку, стремясь произвести на управляющего лучшее впечатление, ибо в августе 43-го любое место в действующем берлинском отеле — тем более в таком, как «Адлерхоф», — можно было считать небесным подарком судьбы. На этот раз пришлось разбирать июльскую отчетность, в которой обнаружилась крохотная недостача в разделе поставок. Хартман вызвал в свой кабинет обоих администраторов и бухгалтера и устроил им разнос, обязав провести аудит до вечера следующего дня. Также он заглянул на кухню и в подвальные залы, где постановщик танцев и по совместительству администратор обоих ресторанов итальянец Ник Понтеросси, чертыхаясь, как синий забулдыга, проводил репетицию кордебалета. Дело в том, что четыре из восьми танцовщиц в одночасье упорхнули с офицерами кригсмарине куда-то на побережье, даже не удосужившись получить расчет, и их заменили девицами, которых Понтеросси буквально подобрал на улице. Они ничего не умели, хотя и клялись, что полжизни провели на танцполе, не попадали в такт, нелепо дрыгали ногами и на сцене смотрелись не так привлекательно, как на тротуаре. Понтеросси был в отчаянии и готов был придушить каждую из них по очереди. Завидев Хартмана, который с озабоченным видом пробегал мимо, он кинулся к нему, как будто полномочия управляющего могли повлиять на способность девиц к ритмичному танцу. — Porco cane! Stronzo![11] — завопил он, взбивая руками воздух. — Stronzo, черт побери! Дерьмо! — Ничего не желаю слышать, — отмахнулся Хартман, не задерживаясь. — Делай, что хочешь, но сегодня вечером девки должны плясать. — Но они ничего не могут, Франс! Ни-че-го! — Сам их сюда притащил. Вот и выкручивайся. — Дерьмо! Merda![12] Эти дуры меня обманули. Облапошили! Им просто нужны деньги и хороший паек. Да-да, хороший паек! С тобой такое тоже может случиться. Франс остановился и отчеканил так, что услышали все: — Вот это вряд ли. Вечером в «Адлерхофе» ждали важных бонз из Верховного командования сухопутных сил, прибывших в Берлин с Восточного фронта. Намечалась большая попойка. — Они все блондиночки, эти немки — я и купился, accipicchia[13]! — не унимался итальянец. — Смазливые мордашки, курносые носики — с ума сойти! А поболтаешь с полчасика — обычные торговки рыбой. Fischweib[14], черт меня побери! Что мне делать, Франс? — Заставь их плясать, — отрезал Хартман, удаляясь. — У тебя не так много обязанностей. Хочешь, не корми, не давай денег. Или — пляши сам. — Но я не могу! — донесся жалобный голос Понтеросси. — Я толстый! Проходя по коридору в свой кабинет, Хартман задержал взгляд на пожилой уборщице, которая неподвижно стояла возле окна, тяжело опираясь рукой о подоконник. — Марта? — обратился он к ней. — Что случилось? — Ничего, господин Хартман, — засуетилась та, — я сейчас закончу уборку. Хартман сделал шаг в сторону, но что-то удержало его. — Может быть, вам плохо? — спросил он, приблизившись к женщине, которая явно не находила в себе сил, чтобы приняться за работу. И тут он увидел: в ее глазах стоят слезы. — Что произошло? Каким-то детским рывком, не разжимая кулак, Марта протерла глаза. — Ах, господин Хартман, вы знаете, полгода назад я получила извещение о гибели моего сына, — сказала она, глядя в окно. — А сегодня утром от него вдруг пришло письмо. У меня чуть сердце не выскочило. — О, это большая радость, фрау Зипфель. — Нет, господин Хартман, беда в том, что письмо датировано декабрем. Оно доставлено не по почте. Его принес солдат, его товарищ, раненный там же, под этим Сталинградом. — Позвольте? Он деликатно взял из ее кулачка смятый лист бумаги. Молодой фельдфебель писал матери, безуспешно стараясь скрыть от нее ужас смерти: «Дорогая мама, мне очень тяжело писать тебе это письмо, потому что я больше не уверен, что когда-нибудь вновь увижу тебя. Если есть на земле ад, то тогда я в аду. Мы деремся, но теперь я не понимаю, для чего мы это делаем. Кто-то очень сильно ошибся насчет русских. Иногда мне кажется, что здесь нас ненавидит каждый камень. Как-то мы захватили госпиталь, а когда зашли в операционную, по нам открыли огонь. Причем не только хирург, но и санитарки, и даже солдат на операционном столе, которому только что (без наркоза!) отняли ногу. Погиб мой товарищ Йоахим. У меня больше не повернется язык назвать их недочеловеками. Сегодня на ужин у нас мороженая конина без соли и вообще без каких-либо приправ. И это вкусно! Еще мы запекаем в масле ржаную муку — получается отличный омлет. Иногда я молюсь, мама, чтобы выбраться отсюда, пусть даже с ранением. И еще я молюсь за тебя. Ты там смотри, не плачь, не рви себе сердце…» — Идите домой, Марта, — сказал Хартман, вынув из ее руки швабру. — Я зачту вам два дня как рабочие. Заглянув на задний двор, используемый как кладовка для ненужных вещей, он уже намеревался бежать дальше, как внимание его привлек стоявший в самой глубине старый, ржавый «Хорьх», который всё как-то недосуг было вынести, откуда доносились странные звуки. Быстрым шагом Хартман приблизился к машине и дернул дверцу на себя. На него уставились четыре испуганных глаза, принадлежащие Джорджи Танцуй-ноге и рассыльному Отто Сюргиту. На месте отсутствующего сиденья стоял жестяной ящик, на котором красовался нехитрый натюрморт: бутылка хорошего французского коньяка, пара рюмок, консервная банка с дымящимися сигарами и игральные карты. — Что, ребята, — язвительно прищурил глаз Хартман, — хотите завести этот рыдван и сбежать? — Куда? — развел руками Джорджи. — У него и мотора нет. На бледном лице Отто мгновенно сложилась гримаса честного раскаяния. — Простите, господин Хартман, — забормотал он, торопливо выбираясь из автомобиля. — Больше этого не повторится, обещаю вам. Просто у меня выдалась свободная минутка. Вот и… Напялив на голову служебную шапочку, Отто, спотыкаясь, засеменил внутрь отеля. — Родственные души найдут друг друга даже в муравейнике, не так ли? — покачал головой Хартман. — Хорошее местечко облюбовали, голубки, ничего не скажешь. Тихо, сухо и, главное, прохладно. — Да мы же так, по мелочи. На сигареты, — не совсем стойким голосом оправдался Джорджи. — Из-за карт парень уже влип в переделку. Я взял его на работу, чтобы этого больше не было. А ты, как паук, тащишь его обратно. — Брось, Франс. — Джорджи сунул сигару в рот и глубоко затянулся. — Каждый тонет сам по себе. Мы с ним родственны только в этом. Джорджи хотел было сказать, что на днях застукал Отто подглядывающим за кабинетом Хартмана, когда оттуда выходил молодой блондин в форме унтерштурмфюрера, но передумал, решив, что это пустяки. Сидя за рабочим столом в своем кабинете, Хартман в сотый раз прокручивал в памяти последний разговор с Шелленбергом, в котором тот несколько туманно обозначил свои намерения в ответ на запрос тех структур, что стояли за Виклундом. Хартман всегда держал в уме фразу, сказанную Гесслицем: «Центр не интересуют наши соображения. От нас ждут точных данных». Он откинулся в кресле, заломил руки за голову и положил ноги на стол. Как и раньше, они встретились в служебной квартире на Инвалиденштрассе один на один. Шелленберг имел озабоченный вид, совсем не шутил, привычная улыбка ни разу не появилась на его губах. Он сам сварил кофе в большой турке, чтобы хватило на несколько чашек, и поставил ее над горящей свечой. — Как вы считаете, — спросил Шелленберг, — они действительно думают, что через Эбеля могут выйти на меня? — Во всяком случае, они готовы попробовать. — А не решат ли они, что мы подставляем Эбеля? — Всё может быть. Но не думаю. Это — правдоподобно. Заручившись вашей заинтересованностью, Эбель предлагает мне выйти на вас. Я ведь все-таки из СД. Когда через меня они получат прямой контакт с вами, тогда и станут анализировать — с учетом того, конечно, что вы им дадите. К тому же Эбель работает в узком сегменте научных задач. Он сольет всё, что знает. И будет не нужен. — Хорошо. — Шелленберг отпил кофе и глубоко затянулся сигаретой. — Тогда получается, это они подставляют Эбеля? — Нет, — покачал головой Хартман. — Они подставляют меня. И это нормально. Еще раз: тема, о которой идет речь, настолько важна, что, если, контактируя с вами, они получат реальную информацию, которую можно проверить, диалог будет продолжен при любых вводных. Но только по урановой теме. Ваш вес дорогого стоит. Шелленберг долго молчал. Потом спросил: — Но почему они должны будут поверить, что с моей стороны это не игра? Только лишь потому, что я вас сразу не арестовал? — Моя персона тут ни при чем. Они поверят вам хотя бы потому, что у них на руках важный козырь. Им известно о ваших контактах с представителем американской разведки Хьюиттом в Стокгольме, которому вы предлагали партнерство. Хартман сказал это, чтобы побудить Шелленберга к действию. Никто — ни Виклунд, ни резидент СИС — не передавал ему эту информацию. Она поступила к нему из Москвы. И открыв ее, Хартман отрезал себе перспективу — ликвидация таких свидетелей была делом времени. Шелленберг никак не отреагировал на слова Хартмана, будто не услышал их, и заметил, не меняя тональности в голосе: — Помимо прочего, они могут решить, что вы — двойной агент. — Могут, — согласился Хартман. — Я это согласовываю с ними. Понимаете, всё будет зависеть от качества информации, которая пойдет либо через меня, либо… через иные каналы. Что ни делай, но до определенного момента это и будет выглядеть как игра. А после … там будет ваша очередь сдавать карты.