Жан уставил на него свои козьи глаза: — Я мучаюсь. Зло бывает злым и зло бывает добрым — здесь корень моих сомнений. Гитлер, Сталин, Черчилль, Муссолини, Франко, Рузвельт — я не знаю, где тут Божественный промысел? Мы живем в такое время, когда дело важнее человеческой морали. Да что там морали — самой жизни. Хорошо ли это? Правильно ли? Не пора ли задуматься о том, что, убивая человека, мы убиваем Бога, живущего в нем? И что в итоге остается — дело? А человека — нет. — Когда, потушив пожар, мы будем делить то, что удалось спасти, вспомните свои слова, — заметил Хартман и взглянул на часы: — Однако если мы продолжим теологический спор, конца нашей беседе не будет. На прощание Жан неожиданно, вне видимой связи, сказал: — Шансы, Иван, есть у того, кто живет с предчувствием новой войны уже тогда, когда еще не закончилась старая. К великому сожалению… Оле и Хартман не проронили ни слова, пока не выехали за пределы Бабельсберга. — Кто это? — спросил наконец Оле. Хартман вынул платок и протер взмокший лоб. — Полагаю, американцы, — ответил он, затянувшись сигаретой. — Маре завербовали еще в сороковых в связи с Рехлингом. Гестапо его профукало. — А может, это и было гестапо. — Не похоже. Какой смысл устраивать лишнюю возню, когда можно просто арестовать и получить все, что тебе нужно?.. Нет, вероятнее всего, это УСС. Берлин, 15 июля — Даже если Готу удастся переломить ситуацию и начать контрнаступление, в чем лично я очень сомневаюсь, стратегическая инициатива нами утрачена, и вряд ли получится ее вернуть. — В рейхсканцелярии придерживаются иной точки зрения. — Вы просили, чтобы я высказал собственное мнение, рейхсфюрер. Я его высказал. — Благодарю. Я ценю вашу откровенность. — Между прохладно и дует — заметная разница. Вчера было прохладно, а сегодня уже сильно дует. — Оставьте. Оставьте это. Ваши метафоры неуместны. В нашем деле надо придерживаться спокойного слога официального документа — кто? куда? с какой целью? Не надо выражать свою мысль афоризмами в духе еврейских комиков. Сидевшие на заднем сиденье Гиммлер и Шелленберг были отделены от водителя рейхсфюрера Лукаса и телохранителя Кирмайера звуконепроницаемым стеклом. «Мерседес» рейхсфюрера мчался в аэропорт Темпельхоф, откуда они должны были лететь в Восточную Пруссию, где неподалеку от Растенбурга, в главной ставке фюрера «Волчье логово», было запланировано экстренное совещание высшего командного состава вермахта, служб безопасности и профильных ведомств, посвященное недавним событиям на Курском выступе. — Вам не кажется, что русские надорвутся под Прохоровкой? Их потери в технике и личном составе несопоставимы с нашими. — Поверьте, как и всем немцам, мне бы этого очень хотелось. — Глаза Шелленберга подернулись дымкой сомнения. — Если бы Прохоровка пришлась на этап блицкрига, я был бы уверен, что так оно и будет. Но блицкриг похоронен… Растерянность прошла, русские взялись за голову, и сегодня мы имеем совсем другого противника, нежели два года назад. Они перестроили промышленность, их резервы мобилизованы. Одному Богу известно, на какие жертвы они могут еще пойти. — Это не геройство. Это тупой фанатизм. — И тем не менее. — Шелленберг сокрушенно вздохнул. — Когда ведомое животным инстинктом стадо буйволов несется кому-то в лоб, невольно приходится с этим считаться. — А вы, оказывается, пессимист. — В отдельных случаях порция доброго пессимизма могла бы стать для нас спасительным лекарством. — Шелленберг лукаво улыбнулся. — Но Геббельсу я бы такого не прописал. Он всегда знает, что говорит, но не всегда понимает, что делает. Гиммлер тихонько засмеялся: — А фюреру? Фюреру прописали бы? — Зачем? Фюрер не нуждается в сентенциях, порождающих сомнения. Потому он и фюрер. — О, ужас! — встрепенулся Гиммлер, всматриваясь в окно. — Вы видели? Там стояло здание старейшей библиотеки Берлина. Разбомбили! Поистине, варварству британцев нет предела! И они называют себя цивилизованными людьми? Какая потеря для европейской культуры! Шелленберг скорбно нахмурил брови. Оправившись от потрясения, Гиммлер заметил: — В одном вы правы: требуется пересмотр стратегии. Как бы я ни верил Готу, Моделю или Манштейну, в ситуации, когда пять дней назад англо-саксы высадились в Сицилии, мы вплотную подошли к войне на два фронта. Муссолини не удержит власть. Нужен пересмотр стратегии. — В том числе и нашей стратегии, рейхсфюрер. — По заинтересованному молчанию Гиммлера Шелленберг понял, что ступил на твердую почву. — Вы поступили прозорливо, взяв урановый проект под контроль СС. Уверенно могу сказать, что сегодня Германия лидирует в конструировании бомбы. Как показывают наши источники, в Лос-Аламосе разброд и шатание. Слишком много великих умов сошлись в одном месте. Им трудно договориться. Через утечки мы подбрасываем туда всё новые темы, ведущие в тупик, которые они вынуждены проверять, теряя деньги и, самое главное, время. Они настолько убеждены в зависимости наших циклотронов от тяжелой воды, что решили не успокаиваться на февральской диверсии в Веморке и приступили к подготовке атак на заводы «Норск-гидро» с воздуха. — Это нам дорого обходится, — буркнул Гиммлер. — Такова плата за технологический прорыв. И речь не только о замене тяжелой воды на сверхчистые графитовые стержни в качестве замедлителя нейтронов. Речь о форсированной переориентации теоретической физики на целенаправленную разработку уранового оружия. Здесь очень важно занять наших врагов фундаментальными вопросами, чтобы получить временной зазор, который позволит нам сделать бомбу первыми. О русских я даже не думаю. Сталин погряз в заботах о войне и в этом смысле не может составить нам конкуренцию. — Шелленберг, вы мне это уже говорили. Да я и сам знаю. — Гиммлер снял очки и принялся их протирать. — Отвлекающий маневр с гидрокомбинатом в Вермоке проводится квалифицированно, чисто. Союзники верят, что нам необходима норвежская тяжелая вода. Вам не обязательно напрашиваться на комплимент. — Нет-нет, я не претендую на лавры. И я не случайно акцентировал внимание на нашей стратегии, то есть на стратегии СС и лично вашей, рейхсфюрер. — А разве стратегия СС может отличаться от стратегии рейха? Шелленберг почувствовал, что лед под ногами дал трещину. — Я бы сформулировал вопрос иначе: может ли стратегия СС стать стратегией рейха? — осторожно выпутался он, помня об idee fixe[10] Гиммлера. — Надеюсь, это риторический вопрос. Вы и без меня знаете, сколько крутится возле фюрера желающих возглавить процесс. Но если интересы СС поставить во главу угла, а это ваши интересы, то вполне может статься, что идея национал-социализма обретет новую энергию. Ведь, по сути, СС — это и есть рейх. — Не знаю… — изобразил простодушие Гиммлер. — Если сверхоружие будет создано, все решится само собой, не так ли? Шелленберг сел поудобнее. — Дело в том, что период работы над бомбой — год. Что будет за год при таком развитии событий — неизвестно. Вам надо проявить решимость, действовать на опережение и, получив мир на западных границах, взять власть в рейхе. Но — уже с урановым оружием. Они не хотят говорить с СС? Они будут говорить с бомбой. Пройдет время — и мы поставим точку в этой истории. — Нам, — тихо сказал Гиммлер. — Простите? — не понял Шелленберг. — Нам надо проявить решимость. А если точнее, — палец рейхсфюрера уперся в его плечо, — вам. — Конечно, рейхсфюрер, именно это я имел в виду. — Шелленберг отлично понимал, кто станет козлом отпущения в случае, если о контактах с англо-саксами станет известно фюреру или кому-то из его окружения. Тогда объяснить их необходимость смог бы только сам Гиммлер, санкции которого он добивался. Сейчас он осознал, по какому лезвию ему предстоит пройти, чтобы рейхсфюрер не утратил интереса к его судьбе. Будучи прирожденным стратегом, он тонко чувствовал конъюнктуру и шел на риск с просчитанной уверенностью в том, что это единственный способ сохранить себе жизнь в перспективе неизбежного разгрома нацистского государства. Спастись вместе с Гиммлером, взойдя на вершину пирамиды, или спастись самому — Шелленберга устраивали оба сценария, но второй был опасен втройне. — А что вас, собственно говоря, смущает? — с той же показной наивностью спросил Гиммлер. — Время, рейхсфюрер, только время, — вздохнул Шелленберг. — Теперь оно не работает на нас. Через месяц мы сами убедимся, каких успехов достигли наши физики во главе с Боте, Вайцзеккером, Гейзенбергом. Очень немногие знают совокупный результат, который обеспечивают, на первый взгляд, разрозненные лаборатории, причем каждая из них занимается отдельной научной задачей. В Лос-Аламосе всё в одном месте. У нас — повсюду. Это нервирует наших врагов. Однако важно помнить, что в процессе научного исследования нужно пройти определенные этапы, сократить которые невозможно. Нельзя ускорить, например, процесс обогащения урана. Это проблема, ибо мы можем попросту не успеть. Я не сомневаюсь, бомбу мы сделаем. Но в какой военно-политической ситуации к тому моменту окажется Германия? Что будет с технической базой, с ресурсами? Именно поэтому говорить с британцами и их союзниками надо начинать именно сейчас. А аргументом в этом разговоре должна стать урановая бомба германского производства. Гиммлер подумал и спросил: — А что там этот ваш отельер? Зачем он? — Он очень нужен, потому что доверие и желание говорить с нами должно родиться там, у них, как бы само собой. Мы достаточно проявили инициативу, но союзники перекормлены готовностью сдать рейх под скромные дивиденды. Через Хартмана мы рассыплем урановую приманку. Они почуют ее, и сами выйдут на диалог. — Что ж, — Гиммлер надел фуражку, — действуйте, Шелленберг… Кажется, подъезжаем? Какая жара!.. Через месяц вернемся к этому разговору уже на полигоне в Белоруссии. Там и увидим, что это за зверь. Честное слово, до сих пор не понимаю, чем это лучше того же фау? — Пока ничем. — Шелленберг тоже надел фуражку и поправил рукава кителя. — Но когда мы доведем бомбу до приемлемых габаритов, именно фау доставит ее по нужному адресу. — Не забывайте, Шелленберг, — погрозил пальцем Гиммлер, — вкус победы всегда более пресный, чем ее предвкушение. Берлин, Шарлоттенбург, Шиллигерштрассе, 116, Форшунгсамт, 15 июля Данные пеленгации в Нойкельне были отправлены в «Исследовательское управление», которое курировали люфтваффе Геринга, гестапо и абвер одновременно, и распределены по трем главным отделам — в том числе и в 9 подразделение IV-го главного отдела, занимавшегося дешифровкой перехваченных радиограмм славянских стран. Получив сразу девять шифровок, снятых с одной и той же предположительно станции, начальник отдела, подполковник люфтваффе Венцель, сухопарый, седой технарь с лицом, изрытым оспенными рубцами, позвонил Шольцу, чтобы понять, насколько срочным является данное задание. — Чрезвычайно срочно, — сказал Шольц и добавил: — Прошу докладывать мне ежедневно. Я не думаю, что речь идет о русских или уж тем более о каких-нибудь югославах, но после «Капеллы» лучше все перепроверить. Как говорят, обварившаяся кошка и холодной воды боится. И еще, Макс, привлеките к этому Кубеля. Лион Кубель — оперативная кличка Рекс — был одним из тех радистов Треппера, кто согласился на сотрудничество с гестапо. Его, конечно, выпотрошили насчет использовавшихся шифров и кодов. Однако главное осталось за ним — доскональное знание не только тонкостей шифрованных передач Сопротивления, но характера, системы работы подполья с радиоэфиром. Кубель не был раскрыт, ему по-прежнему верили в НКВД, он продолжал действовать, как уцелевший агент швейцарского звена «Капеллы», и за это его особо ценили в Форшунгсамт. Ему предоставили свободу передвижения, квартиру, хороший оклад и женщину, которую он мог заменить на новую в любой момент. Понимая свое значение, Кубель обнаглел и даже зарвался. Когда Венцель позвонил ему домой с просьбой прибыть на Шиллигерштрассе, Рекс плавал в чудовищном похмелье, сидя на ковре в прихожей, куда он заполз, чтобы добраться до ванной. — Нет-нет, — простонал он в трубку, — это совершенно невозможно. У меня сегодня официальный выходной.