У него еще было немного времени. Но он отдавал себе отчет, как стремительно оно таяло. Берлин, Принц-Альбрехт-штрассе, 8, РСХА, IV управление, Гестапо, 11 июня В течение двух с половиной часов Мюллер с дотошностью ювелира изучал списки тех, кто находился на площади в момент операции со Шварцем. По его приказу было заказано еще двадцать восемь досье, и теперь референты спешно готовили по ним свои выводы, однако уже было ясно, что никто из попавших под подозрение не может быть связан с английским подпольем. Наконец, Мюллер сбил бумаги со списками в аккуратную стопку и положил ее перед собой. Взгляд его карих глаз замер на ней, губы сжались в сухую, тонкую линию. От множества выкуренных за день сигарет у него заметно шумело в ушах, но он, не задумываясь, распечатал новую пачку «Оберста». Короткие сигареты с фильтром были набиты первоклассным трубочным табаком и выпускались для солдат вермахта. Их можно было купить за три пфеннига, и Мюллер, всю жизнь педантично живущий единственно только на свою зарплату, даже не отказавшийся от продовольственных карточек, привык к ним и предпочитал любым другим, несмотря на то что многие его коллеги курили дорогие, престижные марки: Шелленберг, например, признавал только английский табак, который ему доставляли контрабандным способом. Губами Мюллер вытянул сигарету из пачки и щелкнул старой австрийской зажигалкой IMCO, за безотказность прозванной «Вдовушкой». Она верой и правдой служила ему с тех пор, как он, восемнадцатилетний летчик, на своем «Альбатросе» в одиночку совершил налет на Париж. Прошло двадцать лет, а «Вдовушка» работала, как часы. Мюллер нажал кнопку коммутатора. — Бригитта, — сказал он, — попросите ко мне Шольца и Вильдганса. Сейчас. — Слушаюсь, группенфюрер. Он ни секунды не сомневался в том, что все, кто может ему понадобиться в столь поздний час, находятся на своих рабочих местах. Об этом сообщалось заранее. Сам Мюллер практически не покидал кабинета и даже еду заказывал в ближайшей таверне. Бывало, жена и дети не видели его по три недели. Несколько чаще он встречался со своей любовницей Анной Швааб, но тоже весьма эпизодически. Тому было немало причин, главная из которых заключалась в том, что Мюллер был грандиозным полицейским функционером и зацикленным бюрократом с замашками тирана, помешанным на своей работе. По внешнему виду Шольц был сильно изможден: серая кожа, воспаленные глаза. — Хайль Гитлер! — вскинул он руку в нацистском приветствии. — Сервус[6], Кристиан, — вяло отреагировал Мюллер. — Проходи, садись. Шольц сел сперва в кресло, затем пересел на стул поближе к столу шефа. Мюллер предложил ему сигарету, но он отказался: — У вас здесь так накурено, Генрих, что и сигарета не нужна (знакомство со времен совместной работы в политической полиции Баварии позволяло ему называть сорокатрехлетнего Мюллера по имени, но с учетом субординации и разницы в возрасте — на «вы»). — Да-да, — устало согласился Мюллер, — надо проветрить. Выпьешь? — Если я выпью, то засну прямо на этом стуле. — Шольц попытался усмехнуться, но получилось криво. — Однако меня нисколько не смутит, если выпьете вы. — У нас в Мюнхене говорят: только свинья пьет в одиночку, — проворчал Мюллер. — Ладно, оставим это. — Он нагнулся к коммутатору: — Бригитта, я же просил сюда Вильдганса. — Я ему сообщила, группенфюрер. Он идет. Мюллер отложил сигарету, помассировал пальцами виски и сказал, глядя в упор на Шольца: — К утру подготовь, пожалуйста, отчет по поводу произошедшего в Панкове. — Хорошо, — не веря своим ушам, ответил Шольц, у которого мысли слипались, как подтаявшие ломтики мармелада. — Провал операции — на Шелленберге. Он за нее отвечал — пусть платит. — Понял. — О наших людях на рынке не говори. Опусти. Там работали сотрудники СД. Они и проворонили. Словом, вставь добрый пистон в задницу полуфранцузу (таким прозвищем за глаза наградили Шелленберга). Что с этим фургоном? — Ничего. Фургон всегда стоит на этом месте, когда рынок. Допросили владельца, проверили — деревенский житель. Самый обыкновенный. Возит овощи, репу. — Обыкновенный? — хмыкнул Мюллер. — Мой опыт подсказывает, что это самая опасная характеристика врага. В кабинет влетел запыхавшийся гауптштурмфюрер Вильдганс, сверкая маленькими очками на курносом носу. На пороге он вытянулся: — Хайль Гитлер! — Хайль, — поморщившись, кивнул Мюллер и указал ему на стул рядом с Шольцем. — Прошу меня простить, группенфюрер, я был на допросе Ващиковского во втором корпусе. Пока добежал… — Что Ващиковский? — Упорствует. Говорит, что в лагере не было лидера, на конвой напали стихийно. К нему применили особое обращение, но он, похоже, ничего не знает. Может, перевести его в тюрьму на Александерплатц? Под «особым обращением» в гестапо понимали допросы с применением пыток. — На ваше усмотрение. — Квадратное лицо Мюллера не изменило своего отстраненно усталого выражения. — Вы ведете дело. С вас и спрос. Вильдганс прикусил язык, уяснив, что с Ващиковским придется еще поработать. — Так вот, — Мюллер подвинул к себе бумаги со списками задержанных в Панкове, достал из стола папку и положил их в нее, — меня не устраивают выводы наших экспертов. Да, конечно, один ушел через канализацию. Но был, по меньшей мере, еще один. И он — здесь. Мюллер постучал пальцем по папке. Шольц и Вильдганс напряженно молчали. — Я еще раз внимательно изучил эти списки. Меня заинтересовало несколько персон, которых предстоит перепроверить. Но особенно — некто Франс Хартман, управляющий отеля «Адлерхоф». Насколько я понимаю, он имеет звание оберштурмбаннфюрера и причислен к СД. Что он делал в Панкове в этот час? Пил кофе? Читал газету? Я хочу получить точный, исчерпывающий ответ. — Сделав паузу, он продолжил: — Но этого мало. Я хочу знать об этом человеке всё: какие задачи ставило перед ним шестое управление, с кем он общается, дружит, спит, какие у него привычки, где бывает — словом, всё. — Можно подвергнуть его охранному аресту, — предположил Шольц. Согласно постановлению рейхсминистра внутренних дел Фрика, в стране действовал институт так называемых охранных арестов. Он предусматривал возможность задержания подозреваемого без юридических объяснений на неопределенное время с содержанием его либо в гестапо, либо в концентрационном лагере. — Можно, — согласился Мюллер. — Но не раньше, чем через пару дней. Дайте ему понервничать. Вильдганс, ваша задача организовать наблюдение за Хартманом. Не отпускать его ни на шаг. Результаты должны быть на моем столе каждые два часа. — Слушаюсь, группенфюрер. — Вильдганс вытянул худую шею. — Немедленно наши сотрудники займут позицию перед его домом. — Если, конечно, он дома, — уточнил Мюллер. Когда взмокший от напряжения Вильдганс покинул наконец кабинет, Мюллер взял со стола пепельницу, обошел стол, уселся напротив Шольца и закурил, жестом показав, что с дымом придется смириться. Помолчав, сказал: — Не нравится мне этот Вильдганс. — Почему? — удивился Шольц. — У него глупое лицо, — хмуро пояснил Мюллер, смахнув с рукава упавший на него пепел. — И потом он слишком старается. Рвение — удел глупцов и карьеристов. Хороший профессионал работает незаметно. — Чем же тогда обеспечить рост по службе? — Уверенностью… уверенностью в том, что тебя оценят. — Мюллер загасил недокуренную сигарету и достал из пачки новую. — Ну, ладно, Кристи, оставим это. Что ты можешь сказать об этом Хартмане? Задумчиво вытянув губы, Шольц помолчал несколько секунд и ответил: — Живой. Общительный. Очень закрытый. Умеет слушать. Знаете, эдакий симпатяга, с которым хочется делиться личным. У него это хорошо получается. Умеет пошутить и вовремя заткнуться. Любит женщин. Выпивает, но аккуратно, без этой нашей фронтовой обреченности. У него хорошие связи с Испанией, что неудивительно, со Швецией и Португалией. Ни в чем особенно порочащем замечен не был. Что еще?.. Образованный. Обходительный. Его любят. Да, он всем нравится… О нем можно много говорить, но сказать, в сущности, нечего. Словом, идеальный объект для разработки. Нам бы такой не помешал. Можно сказать, что СД повезло. — Ладно, если только СД, — буркнул Мюллер. — Пусть Ослин поднажмет с этой бабой. Сюргит, кажется? Сейчас это важно. Берлин, Курфюрстендам, 11 июня Нюх оперативника редко подводил Мюллера. Когда поздно ночью Хартман подъехал к своему дому, он обратил внимание на стоявший в темном переулке автомобиль. Понимая, что времени в обрез, Хартман в течение дня несколько раз пытался связаться с Гесслицем, но тот был вызван в пригород, где произошел налет на ювелирную лавку. Гесслиц, конечно, заподозрил неладное, но окно в кабинете Хартмана было приоткрыто, что означало — все в порядке. Где искать Оле, было неизвестно, скорее всего он приходил в себя на одной из явочных квартир. Тогда, помотавшись по вечерним улицам, чтобы проверить, нет ли за ним хвоста, Хартман помчался в Нойкельн, где в госпитале, неподалеку от церкви Святого Иоанна, трудилась сестрой милосердия Ханнелоре Цепфер, их русская радистка, знавшая его как Пауля Лампре. Чтобы явиться к ней ночью, во время дежурства, требовался повод исключительной важности. Хартман остановил проходившую мимо пожилую женщину и, представившись уезжающим на фронт доктором, попросил ее вызвать из госпиталя фройляйн Цепфер; ему, дескать, самому невозможно, поскольку об их отношениях никто не должен был знать. Старушка понимающе улыбнулась. — Что? — испуганно спросила Ханнелоре, выскочив на улицу. — Ничего, милая, — улыбнулся ей Хартман. — Пока еще ничего. Он понимал, что сейчас ей вряд ли удастся уйти, не вызвав подозрений, но он хотел успеть сообщить о случившемся, и главное — о проверке его документов гестаповцами, до того, как за ним установят слежку или потащат на допрос. Девушка внимательно выслушала его, то и дело нервно заправляя за уши рассыпающиеся волосы, и обещала связаться с Гесслицем, чтобы передать радиограмму сразу после окончания ночной смены. — Пауль, что ты намереваешься делать? — взволнованно спросила она. — Я об этом думаю, малышка, — подмигнул он ей. — Ничего не бойся. Он тоже не знал ее настоящего имени.