В это же самое время подгоняемый истеричными угрозами из Берлина Отт исхитрился через свои связи в Министерстве иностранных дел и среди генералитета Генштаба пронюхать, что японцы ведут двойную игру. Двадцать третьего ноября он телеграфировал Риббентропу, что неверный союзник готовится двинуться не на север, а на юг с намерением оккупировать Малайю и захватить голландские нефтеносные районы на Борнео. Но это была только одна часть правды, до другой, более важной и секретной, несмотря на все старания, немецкому послу так и не удалось докопаться. После доклада Отта в Берлине пришли в бешенство. Разъяренный Гитлер тут же вызвал на ковер Риббентропа и устроил ему дикий разнос. Тот, накрученный фюрером, немедленно затребовал к себе Осиму. Японскому послу в тот злополучный день так и не удалось побывать на Моцартовском фестивале – пришлось срочно покинуть Австрию, чтобы возвратиться в Берлин. Разговор с Риббентропом затянулся до утра и напоминал перетягивание каната, но по сути уже ничего не решал. Русские смешали все карты в Большой игре. Контрнаступление войск Красной армии под командованием Георгия Жукова опрокинуло все тайные планы главных игроков великой драмы двадцатого столетия – Рузвельта, Черчилля, Гитлера и Хирохито… Порыв ветра распахнул окно, тяжелые шторы вздулись пузырями, струя холодного воздуха прошлась по кабинету, смела со стола шифрованную радиограмму из Токио, нырнула в камин и с разбойничьим посвистом вылетела в трубу. Номура очнулся. Тяжело ступая, он прошел к окну, закрыл его, подобрал с пола листы шифровки и, зябко поеживаясь, возвратился к камину. Зола, поднятая ветром, улеглась, тревожно загудевшее пламя сникло. Трепетные язычки проворно лизали сухие поленья, поигрывая бликами на мраморной облицовке. Посол смотрел на огонь потухшими глазами. Непомерные амбиции императора, раздуваемые премьером, уничтожили все его труды, направленные на сохранение мира. Того самого мира, до которого, как ему казалось, оставалось сделать всего один шаг. Чего это стоило, знали только он сам и предыдущий министр иностранных дел Ёсукэ Мацуока. Направляя Номуру послом в Вашингтон, тот рассчитывал, что его отношения с Рузвельтом, сложившиеся еще в Первую мировую войну, когда Номура был военно-морским атташе в Вашингтоне, не только позволят разморозить японо-американские отношения, но и обеспечат бесперебойные поставки нефти и стали, в которых так нуждалась набиравшая мощные обороты оборонная промышленность Японии. Первая же встреча с госсекретарем Корделлом Хэллом породила определенные надежды, казалось, что наконец забрезжил свет в конце туннеля. Уже к концу марта 1941 года полным ходом шли интенсивные конфиденциальные переговоры, но жаждущие крови японские генералы надавили на премьера Коноэ, и тот потребовал от него невозможного – добиться от Рузвельта признания права Японии на весь Индокитай. При всем желании ему не удалось прыгнуть выше собственной головы, попытки предпринять что-то оставались гласом вопиющего в пустыне. Тем временем начальник Генштаба Сугияма и начальник Главного морского штаба Нагано, не дождавшись результатов переговоров с Хэллом, бросили на чашу весов всю мощь японской армии и флота, и каток войны покатился дальше, на юг Индокитая. Такое вероломство взорвало Хэлла, и он пригрозил перекрыть все «американские краны», подпитывавшие японскую экономику. Этим тут же воспользовались немцы. Ойген Отт с утра и до ночи обивал пороги МИД и Генштаба. Подстегиваемый Гитлером, он торопил с началом наступления на Дальний Восток. Но Коноэ и Мацуока, раздираемые генералитетом на части (Сугияма тащил на север, Нагано – на юг), вынуждены были до поры до времени, образно выражаясь, раскачивать военно-политический маятник. А Номура в это время лез из кожи вон, чтобы найти компромисс и восстановить былые отношения с Хэллом. Но Хэлл продолжал занимать жесткую позицию, требуя немедленного вывода японских войск с захваченных территорий. Перелом в лучшую сторону наступил в середине августа, после того как Коноэ предложил провести личную встречу с Рузвельтом в Гонолулу. Хэлл отреагировал положительно, и с сентября переговоры возобновились с прежней силой, обозначив тонкие контуры будущих мирных договоренностей. Однако злой рок снова подстерегал японского посла. Под давлением сил, жаждущих войны, 16 октября 1941 года правительство Коноэ пало, и на смену ему пришел кабинет во главе с Хидэки Тодзио, который одновременно сохранил за собой и пост военного министра Японии. Тодзио был полон решимости начать войну против США. И уже 5 ноября на императорской конференции под его напористым давлением был принят план военных действий против американцев. Первые удары предполагалось нанести по военно-морским базам на Тихом океане, что лишало США крупнотоннажных военных судов и открывало всю акваторию океана для Японских военно-морских сил. Хэлл словно почувствовал грозящую опасность и стал вести себя крайне настороженно. Переговоры теперь напоминали бег на месте, из них ушел столь чувствительный дух взаимопонимания, и Номуре понадобилось недюжинное актерское мастерство, чтобы хоть как-то постараться сохранить отношения с госсекретарем. После встреч в Госдепе он возвращался в посольство как выжатый лимон и надолго забирался в горячую ванну. Вместе с водой, казалось, уходили и те горы лжи, что пришлось вываливать на Хэлла. Пятнадцатого ноября в Вашингтон неожиданно прибыл Сабуро Курусу – личный представитель нового министра иностранных дел Сигенори Того. Известие о его появлении, предварявшееся телеграммой самого министра, в которой тот настаивал на активизации переговоров с целью нормализации дипломатических отношений, вновь возродило в Номуре слабую надежду на благополучный исход миссии. Но то, что визит Курусу в Вашингтон был тонкой дымовой завесой, знал только узкий круг из Тайного совета. На его заседании было принято окончательное решение – вступить в войну с США, Великобританией и Нидерландами. Истинный смысл миссии Курусу, от которого за версту несло жестким милитаризмом, стал ясен Номуре уже на первых минутах личной беседы. Наивные иллюзии рассеялись: посланец Того прилетел в Вашингтон, чтобы потянуть время, и ему, Номуре, ничего другого не оставалось, как дипломатично подыгрывать своему чрезмерно военизированному соотечественнику. Последовавшая на следующий день встреча в Госдепартаменте заставила их пропотеть до нитки и стоила не одной минуты жизни. Хэлл проявил поразительную проницательность, он ни секунды не дал водить себя за нос. Все их заверения о мирных намерениях императора разбивались о железную логику фактов, которыми без пауз и раздумий сыпал госсекретарь. Для него не было тайной концентрация военно-морских сил Японии на южном направлении. Заблуждались американцы только в одном – в конечной цели, полагая, что удар будет нанесен по Борнео и Таиланду, но не по США. Курусу понадобилось огромное самообладание, чтобы сохранить лицо при такой сложной и крайне неприятной для него игре. В посольство они возвращались как в воду опущенные – Хэлл категорически отказывался от продолжения переговоров. Время для японского посла как будто остановилось, проходил день за днем, а Госдеп не подавал никаких сигналов. Наконец утром 26 ноября в кабинете посла Японии раздался долгожданный звонок: Номуру приглашал на встречу сам Хэлл. Однако дурные предчувствия, не дававшие накануне покоя Курусу, не обманули. Госсекретарь встретил Номуру и сопровождавшего его Курусу в строго официальной манере, более того, необычайно холодно и по-протокольному сухо. На этот раз он не стал слушать никаких витиеватых объяснений, а однозначно и жестко дал понять, что США не намерены больше мириться с агрессивными устремлениями Японии и ограничиваться пустыми переговорами. Подтверждением его слов стала ультимативная по своему характеру официальная нота протеста американской стороны. Даже если она состояла бы из одного пункта, то и его вполне хватило, чтобы распалить воинственный пыл японских адмиралов и генералов кабинета Тодзио еще больше. Рузвельт требовал невозможного: чтобы правительство Японии отвело из Китая и Индокитая все военные, военно-морские, военно-воздушные и даже полицейские силы. Он и Хэлл больше не желали слушать ни одного слова завравшихся японских дипломатов, которым приходилось отдуваться за своих милитаризованных соотечественников в правительстве Японии. Но Номуру и Курусу крайне встревожили не столько характер ноты, сколько поразительная осведомленность Хэлла о маневрах и крайне точном составе японского флота. Эту их тревогу более чем серьезно восприняли в Токио, и, опасаясь, что американцы каким-то образом сумели пронюхать о предстоящем нападении, в правительстве Тодзио, заручившись одобрением императора Хирохито, решили действовать незамедлительно. Уже 26 ноября ударное соединение военно-морских сил Японии в составе двух линейных кораблей, трех крейсеров, девяти эскадренных миноносцев и шести авианосцев, на борту которых были размещены триста шестьдесят самолетов, скрытно покинуло военную базу вблизи острова Итуруп и взяло курс на юг. В режиме абсолютного радиомолчания эскадра вице-адмирала Нагумо подкрадывалась к своей цели. Шестого декабря британская воздушная разведка обнаружила японские военные корабли в Сиамском проливе, и в то же утро Черчилль срочной телеграммой известил об этом президента Рузвельта. Американский президент не стал медлить и вечером того же дня направил личное экстренное послание императору Хирохито, в котором предлагал незамедлительно приступить к поиску путей мирного разрешения неминуемого кризиса, предупредив о непредсказуемых и крайне плачевных последствиях для самой Японии в случае нанесения ею удара по Юго-Восточной Азии. И все же в Вашингтоне и Лондоне вопреки всему до последнего продолжали надеяться, что японцы не решатся развязать крупномасштабную войну на Тихом океане. Рузвельт и Черчилль упорно расценивали маневры эскадры как подготовку к нанесению удара по Таиланду и, возможно, Малайе. Даже дешифровальщики из ВМФ США, день и ночь дежурившие на «Магии», уже не могли ничем помочь. Шифрованное послание из Токио было отправлено Номуре и Курусу лишь тогда, когда эскадра сосредоточилась в непосредственной близости от американской военно-морской базы в Пёрл-Харборе. Развязка неумолимо приближалась, и здесь, за тысячи миль от Японии, в теплом и уютном вашингтонском кабинете, Номура каждой клеточкой своего тела ощущал, как там, среди свинцовых волн Тихого океана, зарождается ужасающий военный тайфун, который сметет с лица земли всех тех, кто его породил. Ветер снова тревожно загудел в трубе камина. Огонь, тихо потрескивавший поленьями, вдруг взметнулся яркими языками, озарив стены кабинета зловещими всполохами. Посол как завороженный смотрел на пламя, ему казалось, что в нем, словно в дьявольской пляске, извиваются фигуры императора Хирохито, генерала Тодзио и вице-адмирала Нагано. Мудрый и опытный дипломат, до этого не один год отдавший военной службе, Номура прекрасно понимал, к чему приведут Японию развертывающиеся события. Катастрофа была неизбежна, но страшнее этой катастрофы для национального самосознания японцев была потеря лица, что само по себе абсолютно недопустимо для самурая. Номура еще долго смотрел на огонь, и горечь неизбежности все больше тяготила его. Стук в дверь заставил Номуру встрепенуться. В кабинет ворвался Курусу, в его подрагивающей руке, подобно пойманной змее, извивалась бумажная лента. По взволнованному лицу можно было без слов догадаться, с чем он пожаловал. «Значит, война… Война…» – обреченно подумал Номура. – Китисабуро, это свершилось! Да поможет Небо нашему императору! – радостно воскликнул Курусу и протянул срочную радиограмму из Токио. В ней за подписью министра иностранных дел Того подтверждалось кодовое сообщение о «Восточном ветре» и предписывалось завтра, 7 декабря, ровно в тринадцать ноль-ноль, вручить госсекретарю Корделлу Хэллу ответную ноту: японская сторона отклоняет все предложения американской стороны и прерывает всякие переговоры де-факто. Номура потухшим взглядом прошелся по тексту и печально произнес: – Значит, Большая война. – А что, прикажешь и дальше бить поклоны перед этими зажравшимися янки? – вспыхнул Курусу. – Сабуро, но воевать против всего мира – это самоубийство и… – Какого мира?! – недослушав до конца, перебил тот. – Против Сталина, Рузвельта и Черчилля?! Да они только и ждут, чтобы вцепиться друг другу в глотку! – Это заблуждение! Это наша величайшая ошибка! Гитлер пусть на время, но объединил их. И, пока он жив, и ему, и нам, как союзникам Германии, придется воевать на два фронта, – стоял на своем Номура. – Гитлер?! Да он их всех переживет и если не сегодня, так завтра повесит Сталина на этом э… мавзолее. – Повесит? А как же наступление русских под Москвой? – Это последняя агония большевиков, – отмахнулся Курусу. – Нет, уважаемый Сабуро! Мы очень плохо знаем русских, они еще себя покажут! Нам просто не хватит ресурсов выиграть затяжную войну. Мы уже сегодня задыхаемся от нехватки бензина, солярки и стали. – Вот потому войну надо было начинать еще вчера! Когда нефть с промыслов Борнео и Малайи будет в баках наших самолетов и танков, они сразу станут шелковыми и сами приползут к нам на коленях! – Сожалею, но это иллюзия! Продолжение переговоров давало нам шанс без больших потерь закрепиться на достигнутых позициях в Китае и дальше, не торопясь, постепенно продолжать нашу дорогу в Индокитай. Теперь у нас такой возможности уже не будет. Курусу, и без того измотанный нервотрепкой последних дней, решил больше не спорить. Обхватив за плечи несговорчивого посла, он примирительно сказал: – Китисабуро, я тебя прекрасно понимаю, ты отдал столь много сил, чтобы сблизить наши позиции с Америкой, и император ценит это, но… – Это мой долг, Сабуро! Но сейчас какое это имеет значение, когда все полностью разрушено! – с горечью произнес Номура. – Именно – долг! – ухватился Курусу. – Сегодня император требует от нас большего! Завтра мы должны сказать в глаза врагу, что объявляем ему войну. Это тяжелая ноша, и она легла на твои и мои плечи. Нам понадобится железная выдержка, враги не должны прочесть на наших лицах и тени сомнения. Они должны увидеть в нас непоколебимую уверенность в будущей победе нашего императора и устрашиться японской военной мощи! – В этом, Сабуровы можешь не сомневаться! – чуть улыбнувшись, заверил посол. – А я и не сомневался! – сказал Курусу и поторопил: – Времени у нас осталось мало. Надо немедленно уничтожить все документы, касающиеся операции и нашей агентуры в США. В ту ночь свет в окнах посольства Японии не гас до самого утра. Первой в огонь полетела шифровка Того, вслед за ней – секретные архивы разведки и донесения агентов. В углу обширного посольского двора полыхал громадный костер, в пламени которого догорали последние мирные надежды японского посла Китисабуро Номуры. В это же время дешифровальщики ВМС США с помощью «Магии» приступили к раскодированию перехваченной депеши Того. Но уже ни они, ни сам президент Рузвельт, ни даже Господь Бог были не в силах остановить роковой прыжок «самурая». «Восточный ветер» вовсю раздувал паруса эскадры Нагумо… …Густая чернильная мгла надежно укрыла японские военные корабли от воздушных разведчиков. Металлический корпус авианосца заскрипел и крупной дрожью отозвался на работе мощных машин. Маховики турбин набирали обороты, гребные винты вспенили воду за кормой, стрелки магнитных компасов заметались в своих медных котелках и застыли на курсе «Пёрл-Харбор». Эскадра на всех парах летела к американской военно-морской базе. Тупой нос глубоко зарывался в волну и поднимал по бокам седые буруны. Мелкая изморозь оседала на крыльях и фюзеляжах самолетов, хищно нацеленных в небо жерлах орудий, поручнях капитанского мостика, фуражке и лице самого капитана. Вахтенные команды ни на минуту не покидали своих постов, так как никто не знал, когда с флагмана поступит боевой сигнал, но сердце подсказывало морякам, что бой может начаться в ближайшие часы. Тревожно было и в кают-компании. Ужин давно закончился, но офицеры не расходились. Спонтанные разговоры возникали то в одном, то в другом месте и так же резко затихали. Говорили о каких-то второстепенных и несущественных вещах, вспоминали старые, полузабытые истории, но о том, что с ними будет завтра, старались не упоминать. Каждый понимал – этого завтра может у них просто не быть. Внизу, в матросских кубриках, тоже чувствовали себя не лучше. Липкий и холодный страх остаться один на один с мыслями о близкой смерти заставлял моряков сбиваться в кучки. Молодые, полные сил и энергии, они не хотели умирать, все их существо противилось самой этой мысли. Необстрелянные новобранцы жались по углам и пугливо поглядывали на «стариков», те бодрились и нарочито громко рассказывали о боевых походах, об удачных стычках с противником. Ближе к полуночи экипажи эскадры забылись в коротком и тревожном сне, лишь вахтенные и подвахтенные команды продолжали бодрствовать и вели корабли вперед, на встречу со своей и чужой смертью. Океан тяжело ворочался и вздыхал, волна вскоре спала, и эскадра пошла на предельной скорости. Вода со змеиным шипением струилась вдоль бортов, укутанных сгустившимся туманом. Удача явно была на стороне вице-адмирала Нагумо и его экипажей: на пути к Пёрл-Харбору им не встретился ни один сторожевик, ни один воздушный разведчик американцев или британцев. Перед рассветом подул порывистый ветер, туман поредел и проглянули звезды. Вспыхнув трепетным светом, они быстро поблекли. Океан потемнел, и на какое-то время слился с небом воедино. Ветер утих, все живое замерло в ожидании нового дня. Но затишье продолжалось недолго, океан ожил, где-то в его глубине зародилось движение, еле заметная рябь сморщила поверхность, и утренний полумрак на востоке разорвала яркая вспышка – над горизонтом показалась кромка багрово-красного диска. Новый день уверенно вступал в свои права, сизовато-молочная дымка быстро рассеялась, и взглядам вахтенных открылась пустынная гладь. Океан словно вымер, не было видно даже слабых дымков рыбацких суденышек, нередко промышлявших в этих водах. Над бирюзовым полотнищем парили только чайки. Злой рок благоволил японцам: воздушная разведка противника в этот воскресный день отдыхала. На флагмане оживились, капитанский мостик занял Нагумо, он отдал команду – и резкий гортанный голос колокола возвестил экипажам о боевой тревоге. На кораблях все пришло в движение. Захлопали двери офицерских кают и матросских кубриков, металлические лестницы загудели от топота сотен ног. Расчеты рассредоточились по постам, канониры расчехлили орудия, механики засуетились у самолетов. Поднявшиеся на палубу из теплых кают пилоты, зябко поеживаясь, заняли места в кабинах. Гул множества моторов заглушил шум океана и мощных корабельных двигателей. Эскадра сбросила ход, и авианосцы легли в дрейф. Пружина войны разжалась. Первый самолет вырулил на взлетную полосу и, хищно поклевывая носом, покатил к старту. В лучах солнца багровым светом налился его единственный глаз – плексигласовый колпак кабины пилота. Механик крутанул пропеллер и отскочил в сторону, винт нехотя провернулся и затем, сердито посвистывая, начал кромсать холодный утренний воздух. Судорожная дрожь затрясла фюзеляж, и истребитель, подобно громадному камню, выпущенному из гигантской пращи, сорвавшись с палубы, быстро взмыл в небо. Вслед за ним одна задругой поднимались в воздух другие машины, выстраиваясь в боевой порядок. Стальные стаи хищных птиц, не встречая на своем пути преград, приближались к намеченной цели. Военная база Пёрл-Харбор, на которой сосредоточились главные силы Тихоокеанского флота США, беспечно нежилась в лучах восходящего солнца. Стрелки часов на стене сторожевой башни с тихим шорохом ползли по циферблату, отсчитывая последние минуты и секунды мирной жизни. В казармах морской пехоты, береговой охраны и на кораблях подъем в воскресный день наступал на час позже. Солдаты и моряки наслаждались остатками сладкого сна, а те, кто уже проснулся, предвкушали веселую праздность выходного дня. Впереди были шумный вечер в пабе и зажигательные танцы с девчонками в морском клубе. А пока что дежурные службы готовились к сдаче вахт, повара и рабочие команды столовых, позевывая, разогревали котлы и растапливали печи. Сиреневые дымы закурились над трубами, и вскоре потянуло аппетитным запахом свежеиспеченного хлеба. Команды уборщиков перед казармами лениво принялись мести плац, отдраивать до зеркального блеска все металлические предметы. Хэйхатиро Хиросо, владелец небольшого бара в японском квартале городка, разросшегося у базы, проснулся задолго до восхода солнца и тихо, чтобы не разбудить жену с дочерью, соскользнул на первый этаж. В кладовке он взял старую керосиновую лампу, спустился в подвал и, недолго повозившись со стеллажом для кухонной утвари, отодвинул его в сторону. За ним открылся тайник, в нем хранилось много интересных вещей: старая радиостанция, гранаты, аккуратно сложенные в деревянном ящике, пистолет с несколькими запасными обоймами и мощный флотский бинокль. Один из самых ценных и успешных агентов японской армейской разведки, Адзумо дождался своего часа. Упаковав рацию и бинокль в рюкзак, он положил в карманы плаща пистолет и несколько гранат, вышел во двор и настороженно прислушался. Ничто не смутило его чуткий слух, и, больше не мешкая, Адзумо зашагал вверх по улице. Вскоре последние дома остались за спиной, и он сошел на слабо протоптанную тропку, уходившую в горы. Здесь ему пришлось как следует попотеть: ноги то и дело цеплялись за скользкие корни, а грохот срывающихся камней мог привлечь внимание. Но Адзумо везло: до смотровой площадки на его пути не попалась ни одна живая душа – ни военный патруль, ни случайный прохожий. Наконец впереди показалась хорошо знакомая сосна, растущая на самом краю глубокого обрыва. Адзумо привалился к валуну, перевел дыхание и принялся обустраиваться. Неглубокая расщелина в скале была скрыта от посторонних глаз густым кустарником, из нее открывался превосходный вид на бухту. База американцев лежала перед ним как на ладони. За последний месяц он поднимался сюда двенадцать раз и часами вел наблюдение. Крейсера, эскадренные миноносцы и линейные корабли – он знал их как свои пять пальцев. Распаковав и приготовив рацию к работе, он разложил гранаты, проверил пистолет и приготовился ждать. Но нервный зуд все же не давал покоя. Тогда он приложился к фляжке – пара глотков саке помогли успокоить разгулявшиеся нервы. Адзумо откинулся на спину. Перед его глазами таинственно перемигивались звезды, но это были не его, а чужие звезды. Бесконечно долгие девять летони светили над ним, и все эти годы страх исподволь подтачивал его сердце и волю. Ночной стук в дверь, появление американского патруля вызывали приступы слабости, от которых он подолгу не мог оправиться. Сегодня этот кошмар должен закончиться, и ему не надо будет таиться перед женой и дочерью. Агент Адзумо станет просто Хэйхатиро Хиросо, вернется под крышу родного дома в Японии и полной грудью вдохнет пьянящий запах сакуры в старом саду, который посадил еще его прадед. За этими мыслями Адзумо не заметил, как наступил рассвет. Пелена тумана, укрывавшая бухту, рассеялась, и перед ним, будто на шахматной доске, проступили застывшие у причалов и на внутреннем рейде корабли американской эскадры. Он поднес к глазам бинокль и невольно поежился – прямо на него зачехленными орудийными стволами надвинулся крейсер. Его палуба была пуста, и лишь сизый дымок, курившийся над камбузом, да фигуры вахтенных на капитанском мостике и баке говорили о том, что экипаж находится на корабле. Беспечность американцев поражала, и от одной только мысли, что через несколько минут этот рай превратится в ад, что все живое захлестнет море огня и жизнь тысяч людей оборвется, по спине побежали мурашки. Пронзительный писк морзянки заставил его вздрогнуть. Рация ожила, он торопливо надел наушники и теперь ловил каждый сигнал. Далекий радист передавал боевой приказ, но и без радиограммы нетрудно было догадаться, что час «икс», которого он терпеливо ждал столько лет, пробил. Война возвестила о себе множеством черных точек у края горизонта. Они росли на глазах. В утреннюю хрупкую тишину вкрался еле слышный комариный писк, быстро нарастая, он вскоре перерос в грозный клекот стальных боевых птиц.