». Книга рассказывает о пробуждении революционного сознания ногайского народа, о борьбе за установление Советской власти в ногайских аулах. Предлагаемая юным читателям повесть «Бекболат» является авторской переработкой одноименного романа. Рисунки М. Соколова НУРЫШ-АКАЙ Я иду по степи. Высоко в небе хрустально звенит песнь жаворонка. Тропинка, извиваясь, то спускается в лощину, то взбегает на холм. Впереди виднеется цепь гор, и среди них величаво возвышается двуглавый Эльбрус, или, как называем его мы, ногайцы, Карлы́-та́у, то есть Снежная гора. День чудесный, солнечный. Солнечно и у меня на душе. Я гляжу на Эльбрус и тихонько напеваю немудреную песенку: Ах, Карлы-тау, Карлы-тау — Батыр Кавказских гор… А тропинка вьется и вьется и уже довела меня до предгорья. Слева течет небольшая, но звонкая речушка. Она бежит по каменистому руслу; словно играючи, забавляется с камнями. Один валун перемахнет, другой ласково погладит, омоет своей прозрачной водой, возле третьего вдруг сердито вспенится, забормочет. Речушка впадает в Кубань — могучую, вечно бурлящую реку. На ее берегу раскинулся аул Кобанлы́, куда я теперь иду. Удивительный край! В горах — снега́, лед, а здесь, у предгорья, — зной. Ослепительно блестят на солнце вершины гор. Я взбираюсь на высокий холм, и передо мной открывается такой простор, что, хотя вокруг и никого нет, я от полноты чувств восторженно кричу: — Салам але-ейкум!.. И вдруг в самом деле слышу, кто-то откликается: — Алейкум салам! Алейкум салам!.. Нет, это не эхо. Голос хрипловатый, срывающийся, голос старого человека. Очевидно, где-то неподалеку пасется отара. Прислушиваюсь. И верно — совсем близко слышится: «Р-райт! Райт!» Так у нас чабаны окликают овец. Я оглядываюсь по сторонам: никого. Поднимаюсь на вершину холма и вижу в ложбине отару мериносовых овец и старика чабана, опершегося на пастушью палку — ярлы́гу. У ее ног лежит огромная дымчато-палевая овчарка. Я спускаюсь с холма и иду к чабану. Подойдя ближе, узнаю своего старого знакомого Нуры́ш-ака́я. Заметив меня, овчарка залаяла, со вздыбленным загривком и оскаленной пастью бросилась навстречу. Старик посмотрел из-под руки в мою сторону и строго окликнул пса. Овчарка тотчас остановилась и, виновато понурив голову, пошла обратно, легла неподалеку от хозяина. А тот ворчливо выговаривал ей: — Это же наш с тобой куна́к! Разве ты не помнишь, как прошлым летом он гостил у нас и лакомил тебя чуре́ками? Ах ты неблагодарный! — Салам алейкум, Нурыш-акай! — поздоровался я. — Алейкум салам! — ответил старик и подал сухую, морщинистую руку. Я пожал ее обеими руками: так у нас выражают особое почтение к старшему. Нурыш-акай — сухощавый высокий старик, с чуть раскосыми, живыми и ясными глазами — держится прямо, движения его хотя и медленные, но точные, еще полные силы. Чабан опустился на траву, поджав под себя ноги, и дал знак, чтобы я последовал его примеру. Нурыш-акай долго молчит, пропуская в раздумье свою редкую бороду через узловатые пальцы. Молчу и я: у ногайцев не принято младшим первым начинать разговор. А передо мной сидит один из самых уважаемых аксакалов. Мне хочется курить, но и этого я не делаю: нехорошо дымить рядом с почтенным человеком. Нурыш-акай посмотрел из-под мохнатых бровей и, очевидно, все понял. — Ты, кажется, куришь, сын мой? Давай и я попробую твой табак. Мы закуриваем. — Ну, какие новости на свете? — спрашивает аксакал. — Что там у вас в городе? — Да, кажется, все по-старому, Нурыш-акай. Аксакал несогласно качает головой и говорит поучительно: — Никогда, сын мой, новый день в жизни человека не может быть таким, как вчерашний… — И вдруг: — Райт! Райт! — окликает он овцу, которая отделилась от отары и направилась к ручью. Овца не слушается, и тогда чабан дает знак собаке. Овчарка вскакивает, бежит наперерез овце, та тотчас поворачивает обратно. — Нет, сын мой, новый день несет с собой людям новое, — продолжает свою мысль аксакал. — А человек с каждым восходом солнца становится мудрее умом и сердцем. Вот доживешь до моих лет — поймешь это. Старик умолк. Снял войлочную шляпу, вытирает бритую голову. Солнце печет, горячий воздух сушит рот, горло. Я, как и овцы, поглядываю в сторону ручья. Нурыш-акай подает мне фляжку с водой, и я с наслаждением пью холодную, освежающую влагу и чувствую, как все во мне оживает — каждая жилка, каждая клеточка. Старик посматривает из-под руки на горы. Там, у вершины Бекбола́т-кая́, кружатся тучи. — Чуешь, как душно? К вечеру гроза будет, — говорит Нурыш-акай, не отрывая глаз от скалы, нависшей над пропастью. Он долго смотрит на горы, как бы что-то вспоминая, потом спрашивает: — Приходилось тебе бывать у той скалы? — кивает он на Бекболат-кая. — Однажды проходил мимо… — А обратил внимание, из какого камня она? — Кажется, обычный… — осторожно говорю я. — О нет, сын мой! Камень этот не разобьешь и самой тяжелой кувалдой. Что твой болат — сталь! — восклицает старик. — Да? — с нарочитым удивлением спрашиваю я, чувствуя, что аксакал хочет поведать мне какую-то интересную историю. — Отчего же она такая крепкая, акай? — Потому что вобрала в себя силу батыра. А тот батыр был духом крепче, чем болат. Старик помолчал, будто прислушиваясь к чему-то далекому-далекому. Потом сказал: — Если хочешь узнать о нем, приходи ко мне на кошару. Три ночи я провел на кошаре у костра под звездным небом. Три ночи рассказывал мне аксакал о бесстрашном батыре и его подвиге. Вот эта история. Часть первая КЛЯТВА Прошли теплые грозовые дожди, и за какие-нибудь два-три дня все неузнаваемо преобразилось. Горы, долины, балки, ущелья затуманились дымкой от распустившейся листвы. Буйными травами покрылись предгорные луга. Зацвела белая полынь на склонах холмов. Широко и привольно пасся табун чистокровок мурзы Батоки́ в долине предгорья. Молодой табунщик Бекбола́т — смуглый, черноглазый, с бровями, почти сросшимися у переносья, — легко выпрыгнул из седла, разнуздал коня, привязал за луку повод и потрепал по холке своего любимца. Конь повернул голову, как бы спрашивая: «Можно?»