– В прошлом году Дауд Хан обедал у нас, – гнул свое Асеф. – Так-то вот, Амир! А что, если закричать? Только до ближайшей постройки добрый километр, нас никто не услышит. Лучше бы мы сидели дома! – Знаешь, что я скажу Дауд Хану, когда он придет к нам на обед в следующий раз? – не отставал Асеф. – Я с ним поговорю как мужчина с мужчиной. Скажу то, что говорил матушке. Речь пойдет о Гитлере. Вот это был правитель! Настоящий вождь! Провидец! Я напомню Дауд Хану, что если бы Гитлеру дали возможность закончить начатое, то мир сейчас был бы куда лучше. – Баба говорит, Гитлер был безумец, погубивший массу невинных людей, – услышал я свой голос. Вот ведь вырвалось! Замолкни, болван! Асеф хихикнул: – То же самое говорит матушка. Конечно, она немка, и ей вроде виднее. Только я с ней не согласен. Правду от нас скрывают. Кто скрывает? Да и плевать мне было на его правду. И угораздило же меня рот раскрыть! А Баба далеко, никакой надежды, что он появится на пустыре. – Ты почитай книжки, по которым в школе не учат, – вещал Асеф. – Я тут прочел кое-что, и у меня открылись глаза. Теперь у меня есть своя точка зрения, и я поделюсь ею с нашим новым президентом. Хочешь знать, что я ему скажу? Я только головой покачал. Но Асеф всегда отвечал на вопросы, заданные самому себе. Его голубые глаза уставились на Хасана. – Афганистан – земля пуштунов. С давних времен и навечно. Мы – подлинные беспримесные афганцы, не этот вот плосконосый. Его народ оскверняет нашу родину, наш ватан, нарушает чистоту расы. Афганистан для пуштунов, говорю я. Вот тебе мое мнение. Асеф перевел взгляд на меня. Вид у него был мечтательный. – Гитлер не успел, – произнес он. – А мы успеем. Рука его нырнула в карман джинсов. – Я попрошу президента совершить то, на что у короля не хватило смелости. Избавить Афганистан от грязных хазарейцев. – Позволь нам пройти, Асеф, – сказал я противным, дрожащим голосом. – Мы тебя не трогаем. – Как это не трогаете? – недоуменно спросил Асеф и вынул из кармана предмет, при виде которого душа у меня ушла в пятки. Кастет так и сверкал на солнце. – Очень даже трогаете. Ты вот злишь меня даже больше, чем этот хазара рядом с тобой. Как ты можешь с ним говорить, играть, как тебе не противно дотрагиваться до него? – Голос его задрожал от отвращения. Вали и Камаль согласно закивали. Глаза у Асефа сузились, и в голосе зазвучало еще большее недоумение: – Как ты можешь называть его своим другом? – Он мне не друг! – выпалил я. – Он мой слуга! Неужели я и вправду так думал? Нет. Трижды нет. Хасан был мне больше, чем друг, больше, чем брат. Только почему я не зову Хасана в нашу компанию, когда друзья Бабы приходят в гости с детьми? Почему я играю с ним, только когда рядом никого нет? Асеф надвинул кастет на пальцы. Взгляд у него сделался ледяной. – Если бы не такие, как ты, Амир, и дурачки вроде тебя и твоего отца, которые привечают хазарейцев, мы бы давно избавились от них. Пусть отправляются к себе в Хазараджат, где в могилах гниют их предки. Ты, Амир, позор Афганистана. Я глянул в его безумные глаза и понял, что он говорит серьезно. Сейчас он мне задаст. Вот и кулак уже занес. Хасан нагнулся и быстро поднял что-то с земли. Асеф изумленно раскрыл глаза. Лица у Вали и Камаля вытянулись. У меня за спиной происходило что-то важное. Я обернулся. Рогатка Хасана нацелена прямо Асефу в лицо, резинка, облегающая камень размером с грецкий орех, натянута до предела, так что пальцы ее с трудом удерживают. Лоб у моего слуги весь мокрый от пота. – Оставь нас, ага, – мягко сказал Хасан. Даже сейчас он обращался к Асефу уважительно. Меня поразило, как глубоко укоренился в сознании Хасана жизненный принцип «знай свое место». Асеф стиснул зубы. – Опусти рогатку, хазара безродный. – Оставь нас, ага, – повторил Хасан. Асеф осклабился: – Ты что, не заметил? Нас трое против вас двоих. Хасан только пожал плечами в ответ. Посторонний никогда бы не сказал, что он боится. Но я-то знал Хасана с младенчества и видел по его лицу, что он ужасно трусит. Только старается держаться. – Ты прав, ага. Но это ты, наверное, кое-чего не заметил. У одного из нас рогатка. Только шевельнись, и у тебя появится другое прозвище. Вместо «Асефа – пожирателя ушей» ты будешь зваться «Одноглазый Асеф». Камень попадет тебе прямо в левый глаз. – Хасан говорил совершенно спокойно и бесстрастно, так что даже я не услышал страха в его голосе. Рот у Асефа искривился. Вали и Камаль завороженно наблюдали за сценой. На их глазах совершалось святотатство. Их божество унижали. И кто, подумать только, какой-то заморыш-хазареец! Асеф смотрел теперь не на камень, а прямо в глаза Хасану. Очень внимательно смотрел. И что-то убедило его в серьезности намерений противника. Асеф опустил кулак. – Знай, хазара, я человек терпеливый. И знай, у сегодняшней истории обязательно будет продолжение. Уж ты мне поверь. – И, повернувшись ко мне: – И ты, Амир, помни, на этом не кончится. Однажды мы встретимся с тобой один на один. – Асеф отступил на шаг. – Твой хазареец совершил сегодня очень большую ошибку, Амир. И вся компания отправилась восвояси. Хасан трясущимися руками заталкивал рогатку за пояс. Губы у него плясали, складываясь в некое подобие улыбки. Резинку от штанов он завязал с пятой попытки. Домой мы возвращались в тревожном молчании, за каждым углом ожидая засады. Никто нас не подстерегал в укромном месте, но на душе все равно было неспокойно. И еще как. На протяжении следующих нескольких лет самые разные люди в Кабуле то и дело произносили умные слова вроде «реформа» или «экономическое развитие». Конституционную монархию сменила республика во главе с президентом. На какое-то время на людей снизошел дух обновления. Заговорили о правах женщин и современных технологиях. Но в общем и целом, хоть в Арке – королевском дворце в Кабуле – и проживал теперь президент, а не монарх, жизнь текла, как и прежде. Рабочая неделя с субботы до четверга, пикники по пятницам – в парках, на берегу озера Карга, в садах Пагмана. Разноцветные автобусы и грузовики, набитые людьми, катят по узким улицам Кабула, на бамперах сзади стоят проводники и кричат, где поворачивать. Когда проходит священный месяц Рамадан и наступает черед трехдневного праздника Эид, кабульцы в парадных нарядах отправляются проведать родственников. Люди обнимаются и целуются и поздравляют друг друга словами «Эид мубарак» – счастливого Эида, а дети радуются подаркам и играют с крашеными крутыми яйцами… В знаменательный день (начало зимы 1974 года), когда мы с Хасаном строили во дворе снежную крепость, к нам вышел Али и произнес: – Хасан, ага-сагиб зовет, хочет поговорить с тобой. Мы с Хасаном обменялись улыбками. С самого утра мы ждали этой минуты – ведь сегодня у Хасана день рождения. – Отец, а ты знаешь, какой будет подарок? Скажи нам. – У Хасана заблестели глаза. Али в ответ пожал плечами: – Ага-сагиб не обсуждает со мной своих решений. – Ну же, Али, скажи нам, – вмешался я. – Это альбом для рисования? А может быть, новый пистолет? Как и Хасан, Али не умел лгать. Каждый год он притворялся, будто ведать не ведает, что подарит Баба на день рождения мне или Хасану, но глаза неизменно выдавали старого слугу, и Али в конце концов сдавался и открывал нам секрет. Но на этот раз он, похоже, говорил правду. Баба обязательно отмечал каждый день рождения Хасана. Поначалу он спрашивал, что тот хочет получить в подарок, но Хасан был слишком скромен в своих желаниях, и Баба перестал задавать вопросы на эту тему. На один день рождения он подарил ему японский игрушечный грузовик, в другой раз – электрическую железную дорогу. В прошлом году Хасану, к полному его восторгу, вручили ковбойскую кожаную шляпу-в точности как у Клинта Иствуда в фильме «Хороший, плохой, злой» (именно этот вестерн побил в наших глазах «Великолепную семерку»). Целую зиму мы по очереди носили шляпу, прятались в сугробах и напевали знаменитую мелодию, когда надо было показать противнику, что он застрелен. Войдя в дом, мы сняли перчатки и облепленные снегом ботинки и направились в зал. Баба сидел у дровяной чугунной печи вместе с каким-то индусом в коричневом костюме и красном галстуке. – Хасан, – Баба скупо улыбнулся, – вот твой подарок на день рождения. Мы с Хасаном недоуменно переглянулись. Где подарок-то? Ни коробок, перевязанных ленточкой, ни игрушек. Али – вот он, стоит за нами. Да еще этот тощий индус, похожий на учителя математики. Господин в коричневом костюме усмехнулся и пожал Хасану руку: – Я – доктор Кумар. Рад познакомиться. – Доктор говорил на фарси с раскатистым индийским акцентом. – Салям алейкум, – неуверенно ответил Хасан и вежливо поклонился. Али подошел к сыну сзади и положил ему руку на плечо. Баба поймал настороженный и озадаченный взгляд Хасана. – Я вызвал доктора Кумара из Нью-Дели. Он – пластический хирург. – Знаешь, что это такое? – спросил индус. Хасан покачал головой и оглянулся на меня, но я только пожал плечами. Просто хирург, не «пластический», может вылечить аппендицит, это я знал. Мой одноклассник год назад умер от аппендицита, и учитель сказал, что они вовремя не обратились к хирургу. Мы оба поглядели на Али, но уж по его-то лицу, неподвижному и суровому, точно ничего нельзя было сказать. Только по глазам. – Я исправляю людям недостатки телосложения, – произнес доктор. – Случается, делаю операции на лице. – О, – выдавил Хасан, переводя взгляд с доктора Кумара на Бабу и с Бабы на Али и хватаясь за верхнюю губу. – О. – Я понимаю, это необычный подарок, – сказал Баба. – Наверное, ты хотел получить что-то другое. Зато это подарок на всю жизнь. – О. – Хасан облизал губы и откашлялся. – Ага-сагиб, а это будет не… не… – Это совсем не больно, – успокоил доктор Кумар. – Я дам тебе лекарство, и ты ничего не почувствуешь. – О. – Хасан с облегчением улыбнулся. Но легкий страх остался. – Ага-сагиб, я не боюсь, я просто… Ну, меня-то не обманешь. Я четко знал: если доктора говорят, что будет не больно, жди беды. Взять хоть обрезание, которое мне сделали год назад. Врач тогда тоже уверял, будто я ничего не почувствую. Но ночью действие лекарства закончилось, и пах мне стало жечь, словно раскаленным углем. Почему Баба тянул с обрезанием, пока мне не исполнилось десять, не могу понять. Никогда ему не прощу. Интересно, будь у меня шрам на лице, может, Баба относился бы ко мне лучше? Несправедливость какая, Хасан ничего не сделал, чтобы снискать расположение Бабы, и тут ему такая честь. А все дурацкая заячья губа… Операция прошла удачно. Конечно, мы были неприятно поражены, когда сняли повязки, но доктор Кумар нам все объяснил. Ему пришлось постараться, ведь на месте верхней губы, какая бы она ни была, у Хасана после операции оказался настоящий пузырь. Я бы на его месте закричал от ужаса, когда медсестра подала зеркало. А Хасан смотрел и смотрел на свое отражение, думал о чем-то своем и не говорил ни слова. Немало времени прошло, прежде чем он что-то пробормотал. Я не понял и переспросил. – Ташакор, – прошептал Хасан. – Спасибо. И скривил губы. Я-то знал, что он улыбается. Как улыбался, появляясь на свет из материнской утробы. Пузырь скоро опал, рана постепенно зажила, на губе осталась только тонкая зубчатая линия. К следующей зиме шрам уже был еле заметен.