Иногда мне приходилось блокировать хаос Сюзанны, чтобы сохранять способность трезво мыслить. Иногда хотелось накричать на нее, но я этого не делала. Сюзанна была собой и не собиралась меняться. Когда у меня кончалось терпение, я молча сваливала весь ее мусор к ней на кровать. Теперь я думаю, она по-хорошему меня провоцировала, объясняла, что не всем необходимо подписывать и расставлять в алфавитном порядке папки с бумагами – или даже вообще иметь папки. Много лет спустя я влюблюсь в парня, который, как и Сюзанна, хранит свои вещи в кучах и не испытывает по этому поводу никаких угрызений совести. Но благодаря Сюзанне я смогу с этим жить. Я до сих пор живу с этим парнем. Вот чему может научиться человек, обожающий все контролировать, в колледже: некоторые люди могут жить и по-другому. – А ты когда-нибудь, – спросила меня однажды Черни, – думала организовать группу продленного дня для детей? Думаю, она спрашивала об этом из сострадания. Я так привязалась к Джонатану, который уже ходил в начальную школу, что бо́льшую часть дней проводила с ним, гуляя по Принстону, играя в четыре руки на расстроенном пианино или читая на продавленном диване в «Третьем мировом центре». Черни платила мне за это, но, видимо, думала, что недостаточно. – Я серьезно, – сказала она. – Я знаю множество преподавателей, которые ищут такую группу. Можешь попробовать и за пределами центра. Просто начни и посмотри, что получится. Благодаря рекламе Черни я вскоре обзавелась стайкой из трех или четырех детей для присмотра. Это были дети черных администраторов и профессоров Принстона, которые тоже составляли меньшинство и, как и все мы, как правило, стягивались в ТМЦ. Несколько дней в неделю, после окончания уроков в начальной школе, я кормила детей здоровой пищей и бегала с ними по лужайкам. Если у них была домашняя работа, мы делали ее вместе. Время летело быстро. Общение с детьми оказывало чудесное исцеляющее воздействие, снимало стресс, связанный с колледжем, и вытесняло из собственных мыслей в реальность. В детстве я могла целыми днями играть в дочки-матери с куклами, притворяясь, что знаю, как их кормить и одевать, расчесывая им волосы и нежно заклеивая пластырем пластмассовые коленки. Теперь же я делала все это по-настоящему. Конечно, все оказалось чуть более хаотично, но не менее приятно, чем я себе представляла. После нескольких часов с детьми я возвращалась в общежитие опустошенная, но счастливая. Примерно раз в неделю, когда выдавалась свободная минутка, я снимала телефонную трубку и набирала номер нашего дома на Эвклид-авеню. Если отец работал в раннюю смену, мне удавалось застать его после полудня сидящим – как я думала – развалившись в кресле в нашей гостиной, смотрящим телевизор и ждущим маму с работы. Вечерами к телефону обычно подходила мама. Я пересказывала родителям всю свою жизнь в деталях, как фермер, вещающий с полей. Я делилась каждым наблюдением: от того, что мне не нравится преподаватель французского и как проказничают дети, с которыми я нянчусь, до того, что мы с Сюзанной одновременно влюбились в афроамериканского студента-инженера с пронзительными зелеными глазами. Хотя мы всюду следовали за ним по пятам, он, кажется, все еще не знал о нашем существовании. Отец посмеивался над моими историями. «Неужели?» – говорил он. И: «А ты что?» И: «Может, этот парень-инженер вообще недостоин вас, девочки». Когда я заканчивала говорить, папа пробегался по новостям из дома. Денди и бабуля переехали на родину Денди, в Джорджтаун, Южная Каролина, и бабуле там немного одиноко. Папа описывал, как мама работает сверхурочно, чтобы помогать Робби – той уже было за семьдесят, она овдовела и боролась с целым рядом проблем со здоровьем. Папа никогда не упоминал о собственной борьбе, но я о ней знала. Однажды в субботу, когда у Крейга была игра на домашнем поле, родители приехали в Принстон, и я впервые увидела, как изменилась их жизнь – то, о чем мне никто не говорил по телефону. Заехав на огромную стоянку перед спортзалом «Джадвин», отец неохотно сел в инвалидное кресло и позволил матери втолкнуть себя внутрь. Я почти сознательно не хотела замечать его болезнь. Я не могла этого вынести. Я провела небольшое исследование рассеянного склероза в Принстонской библиотеке и скопировала несколько статей из медицинских журналов, чтобы отправить их родителям. Я пыталась настоять, чтобы они позвонили специалисту или записали папу на физиотерапию, но они – в основном папа – не хотели ничего слышать. За все часы, проведенные на телефоне в Принстоне, я так и не поговорила с папой о его здоровье. Если я спрашивала, как он себя чувствует, отец отвечал «хорошо». И на этом все. Я позволяла ему себя успокоить. В нем не было ни следа боли или жалости к себе, только юмор, мягкость и легкий налет джаза. Я дышала этим, как кислородом. Это поддерживало, и этого всегда было достаточно. Прежде чем положить трубку, папа спрашивал, не нужно ли мне чего-нибудь – например, денег, – но я никогда не отвечала «да». 7 Дом казался все более далеким, будто плод воображения. В колледже я поддерживала связь с немногими из школьных друзей, в основном с Сантитой, поступившей в Говардский университет[82] в Вашингтоне, округ Колумбия. Я ездила к ней на выходные, мы смеялись и вели долгие серьезные разговоры, как раньше. Кампус Говарда находился в черте города («Девочка моя, да ты так и не выбралась из черного квартала!» – поддразнивала я Сантиту, когда возле ее общежития мимо нас проносилась гигантская крыса), – и студенты университета, которых было вдвое больше, чем в Принстоне, практически все были черными. Я завидовала Сантите, ведь ее не изолировали от ее расы, ей не приходилось каждый день чувствовать себя в меньшинстве – и тем не менее с радостью возвращалась к изумрудным лужайкам и сводчатым каменным аркам Принстона, хотя с его студентами у меня было мало общего. Я специализировалась на социологии и получала хорошие отметки. Начала встречаться с футболистом, умным и непосредственным, любителем хорошо и весело проводить время. Мы с Сюзанной теперь делили комнату с другой нашей подругой, Анджелой Кеннеди, крепкой, говорливой девочкой из Вашингтона. Обладательница цепкого, подвижного ума, она могла играючи нас рассмешить. Будучи городской черной девочкой, она одевалась в стиле преппи – в двухцветные оксфорды и розовые свитера, – умудряясь при этом отлично выглядеть. Я родилась в одном мире, а теперь жила в совершенно ином: здесь людей беспокоили результаты вступительных в юридический вуз и игр в сквош. Когда в колледже кто-то спрашивал, откуда я, я отвечала «из Чикаго». И, давая понять, что речь не о богатых северных пригородах типа Эванстона или Уиннетки, с гордостью или даже вызовом добавляла: «Из Саутсайда». Я знала: если это слово и вызовет какие-то ассоциации, то скорее всего стереотипы о гетто, войнах между уличными бандами и насилии – именно об этом говорили в новостях. Пусть и наполовину бессознательно, я все же пыталась продемонстрировать альтернативу. Я поступила в Принстон, как и все остальные, и я родом из Саутсайда, Чикаго. Было важно произнести это вслух. Для меня Саутсайд был совершенно не таким, каким его показывали в новостях. Он был домом. Там на Эвклид-авеню наша квартира со стоптанным ковром и низкими потолками, с отцом, откинувшимся на спинку своего раскладного кресла. Там маленький двор с цветами Робби и каменной скамейкой, на которой я, кажется, миллион лет назад поцеловала Роннелла. Дом был моим прошлым, и оно тончайшими нитями протянулось к месту, где я жила в настоящем. У нас была одна родственница в Принстоне – младшая сестра Денди, которую мы знали как тетю Сис[83]. Простая и приятная женщина, она жила в светлом доме на краю города. Не знаю, что заставило тетю Сис поселиться в Принстоне, но она обитала там довольно давно, помогала по дому местным семьям. Ей так и не удалось избавиться от джорджтаунского акцента, который можно определить как нечто среднее между тягучим деревенским говором и переливами галла[84]. Как и Денди, тетя Сис выросла в Джорджтауне, который запомнился мне по паре летних поездок в детстве с родителями. Я помню густой жар этого места и крупную зеленую драпировку испанского мха на дубах, помню кипарисы, возвышающиеся над болотами, и стариков, удящих рыбу в мутных ручьях. А еще в Джорджтауне было слишком много насекомых, жужжащих и кружащих в ночном воздухе, словно маленькие вертолеты. Мы останавливались у моего двоюродного дедушки Томаса, брата Денди. Он был радушным директором старшей школы, водил меня к себе на работу, разрешал посидеть за директорским столом и любезно покупал баночку арахисового масла, когда я воротила нос от огромной порции бекона, булочек и кукурузной каши, которую каждое утро подавала нам тетя Дот, его жена. Мне одновременно нравилось и не нравилось ездить на юг, просто потому, что там все было совсем непривычно. По дороге к городу мы миновали ворота, ведущие на бывшие рабовладельческие плантации, – слишком значительные строения, чтобы их не замечать. Проехав дальше в глубь леса по пустынной грунтовой дороге, мы ели оленину в полуразрушенной лачуге, принадлежащей очередным дальним родственникам отца. Один из них как-то раз отвел Крейга на задний двор и научил его стрелять из ружья. Поздно вечером, вернувшись в дом дедушки Томаса, мы оба с трудом засыпали в глубокой тишине, нарушаемой лишь стрекотанием цикад в кронах деревьев. Жужжание насекомых и скрюченные ветви дубов еще долго оставались с нами после возвращения на север, будто бились в груди вторым сердцем. Даже в детстве я понимала, что навсегда связана с югом, он был частью моего наследства, достаточно важной, чтобы отец раз за разом приезжал туда навестить своих. И достаточно сильной, чтобы Денди захотел вернуться в Джорджтаун, хотя в молодости он вынужден был из него уехать. Но вернулся он не в идиллический домик с белой оградкой и опрятным садиком, а в безвкусный, шаблонный дом рядом с переполненным торговым центром (в чем я убедилась, навестив его вместе с Крейгом). Юг не был для нас раем, но он многое значил. Оттуда началась наша история. Многие из нас знакомы через это глубокое уродливое наследие. Дети, с которыми я училась в Брин Мор, мои друзья в Уитни Янг – все они обладали этим общим знанием, пусть даже никогда его не обсуждали. Дети просто уезжали «на юг» каждое лето, иногда на целый сезон, чтобы побегать со своими троюродными братьями и сестрами в Джорджии, Луизиане или Миссисипи. Скорее всего, их бабушки и дедушки или другие родственники однажды присоединились к Великой миграции на север, как Денди из Южной Калифорнии, и это, в свою очередь, означало более чем приличную вероятность того, что они, как и я, произошли от рабов. То же самое можно сказать и о большинстве моих друзей в Принстоне. Но я также начинала осознавать, что существовали и другие версии жизни черных в Америке. Я встречала ребят из городов Восточного побережья, родом из Пуэрто-Рико, Кубы или Доминиканы. Родственники Черни были гаитянами. Один из моих хороших друзей, Дэвид Мэйнард, родился в богатой семье на Багамах. И потом была Сюзанна, со свидетельством о рождении из Нигерии и коллекцией любимых тетушек на Ямайке. Мы все отличались – с разными корнями, наполовину похороненными или, может, просто забытыми. Мы никогда не говорили о наших предках. Да и зачем? Мы были молоды, фокусировались только на будущем, хотя и не знали, что нас ждет впереди. Один или два раза в год тетя Сис приглашала нас с Крейгом на ужин к себе домой, на другом конце Принстона. Она наполняла наши тарелки сочными жирными ребрышками и дымящейся капустой и передавала по кругу корзинку с кукурузным хлебом, который мы намазывали маслом. В чашку тетушка наливала невероятно сладкий чай, уговаривая выпить и вторую, и третью. Насколько я помню, мы никогда не обсуждали ничего важного с тетей Сис. Просто час или около того вежливой, ни к чему не обязывающей светской беседы, сопровождаемой горячей, сытной едой Южной Каролины, которую мы, уставшие от столовского меню, уплетали с благодарностью. Тетя Сис казалась мне просто кроткой, сговорчивой пожилой леди, но на самом деле она одаривала нас кое-чем еще – мы просто были слишком молоды, чтобы это понять. Она наполняла нас прошлым, своим, нашего отца и нашего деда, не вынуждая говорить о нем. Мы просто ели, помогали ей вымыть посуду и затем направляли свои растянутые, благодарные животы обратно в кампус. Вот вам воспоминание, неидеальное и субъективное, как и большинство воспоминаний, давным-давно подобранное на берегу и скользнувшее камушком в карман моей памяти. Оно из моего второго года в колледже, и оно о моем парне, футболисте Кевине. Кевин из Огайо, и он сочетает в себе почти невозможную комбинацию качеств: высокий, милый и мужественный. Он – гарант безопасности «Тигров», быстрый, бесстрашный студент-медик. На два года старше меня, в том же потоке, что и брат, и скоро закончит учебу. У него милая небольшая щель между зубами, и с ним я чувствую себя особенной. Мы оба много работаем, и у нас разный круг друзей, но нам нравится проводить время вместе. Мы едим пиццу и ходим на бранчи по выходным. Кевин обожает еду, отчасти потому, что ему нужно поддерживать вес для футбола, отчасти потому, что он не любит сидеть без движения. Он неугомонный и импульсивный, и мне это нравится. – Давай прокатимся, – однажды сказал он, может быть по телефону, а может быть лично. В любом случае скоро мы оказались в его машине – маленьком красном компакте – и проехали через кампус к отдаленному уголку владений Принстона, свернув на почти незаметную грунтовую дорожку. В Нью-Джерси стояла весна, теплый ясный день, мы под открытым небом. Говорили ли мы? Держались ли за руки? Я не помню – но было легко и приятно. Кевин нажал на тормоза. Мы остановились около широкого поля, с чахлой после зимы, похожей на солому высокой травой, простреленной крошечными нежными первоцветами. Он вышел из машины. – Пойдем, – жестом пригласил следовать за собой. – Что мы собираемся делать? Он посмотрел на меня так, будто это очевидно: – Бегать по полю. И мы стали бегать. Метались из конца в конец, молотя руками воздух, как дети, и радостно кричали, нарушая тишину. Продирались сквозь сухую траву и перепрыгивали через цветы. Сначала я растерялась, но потом все поняла. Мы должны были побегать по этому полю! Ну конечно! Мы плюхнулись обратно в машину, задыхаясь от собственной головокружительной глупости. И на этом все. Маленький, незначительный миг. Я до сих пор вспоминаю его из-за легкости, вырвавшей меня из обычной рутинной серьезности. Хоть я и была студенткой, которая обожает общие ужины и которой ничего не стоит зажечь танцпол «Третьего мирового центра», но, оставаясь в одиночестве, я фокусировалась на цели. Под маской развязной студентки я практически вела закрытый образ жизни генерального директора, молча, но непоколебимо сосредоточенного на своих достижениях. Куда бы я ни шла, в голове постоянно крутился список дел, и рядом с каждым пунктом нужно было поставить галочку. Я достигала цели, анализировала результаты, подсчитывала победы. Если мне бросали вызов, я его принимала. Каждый новый полигон открывал еще один. Такова жизнь девушки, которая не перестает спрашивать себя: «Достаточно ли я хороша?» – и доказывать, что достаточно. Кевин же постоянно сворачивал с намеченного пути, и ему это нравилось. Он выпустился из Принстона вместе с Крейгом во время моего второго года обучения. Крейг в конце концов уехал в Манчестер, в Англию, чтобы профессионально играть в баскетбол. Кевин же, как я думала, собирался поступать в медицинский вуз, но вместо этого свернул, решил завершить обучение и стать талисманом спортивной команды. Серьезно. Он решил попробоваться в «Кливленд браунс», но не в качестве игрока, а в качестве претендента на роль пучеглазого большеротого животного по имени Чомпс. Потому что он так хотел. Это была его мечта, его очередное поле – «почему бы и нет?». Тем летом Кевин даже приехал в Чикаго из своего дома под Кливлендом, в основном чтобы навестить меня, но не только. Как он объявил сразу после прибытия, только в Чикаго начинающий талисман мог найти для предстоящего прослушивания костюм идеального уровня пушистости. Мы провели весь день, разъезжая по магазинам в поисках костюма. Не помню, где Кевин все-таки его нашел, и не знаю, как прошло прослушивание, но в конце концов он все-таки стал доктором, даже неплохим доктором, и женился на своей однокурснице из Принстона. Тогда же – и это было неправильно, как я сейчас понимаю, – я осуждала его за «сворачивания». Я не понимала, как кто-то может не захотеть сделать дорогостоящее обучение в Принстоне ступенькой во взрослый мир. Зачем, окончив колледж со степенью в медицине, становиться собакой, которая ходит колесом? Но то я. Как я уже говорила, я обожала ставить галочки, я маршировала под неустанный ритм усилие/результат, усилие/результат, была преданным последователем предопределенного пути, просто потому, что никто в моей семье (кроме Крейга) не вступал на него раньше. И в мыслях о будущем я оказалась не слишком изобретательной – другими словами, я решила поступить в юридический вуз. Жизнь на Эвклид-авеню научила меня, возможно даже заставила, быть жестче и практичнее в отношении времени и денег. Моим самым большим отклонением от намеченного курса стала летняя работа воспитателем в детском лагере в долине реки Гудзон после второго курса. Я присматривала за городскими детишками, впервые оказавшимися в лесу. Мне нравилась эта работа, но я практически ничего за нее не получила, оказавшись в большей финансовой зависимости от родителей, чем хотелось бы. Хотя они никогда не жаловались, я еще много лет чувствовала себя виноватой за это решение. Тем же летом начали умирать мои родные. Робби, двоюродная бабушка, строгий учитель музыки, скончалась в июне, завещав свой дом на Эвклид-авеню моим родителям, что позволило им впервые стать домовладельцами. Через месяц после нее от рака легких умер Саутсайд: его давняя убежденность, будто врачи не заслуживают доверия, удержала его от своевременного медицинского вмешательства. После похорон Саутсайда вся огромная мамина семья, несколько друзей и соседей собрались в его маленьком уютном доме. Я ощутила теплое притяжение прошлого и грусть от разлуки с ним, пусть и немного раздражающую, ведь я уже привыкла к закрытому и молодому миру колледжа. Я чувствовала там нечто более глубокое, чем в колледже: механизм постепенной смены поколений. Мои кузены и кузины уже выросли, а дяди и тети постарели. Появились новые дети и новые супруги. Джазовый альбом ревел из аудиосистемы, встроенной в стены столовой, и мы обедали тем, что принесли наши близкие: ветчиной, желе и разнообразными запеченными блюдами. Саутсайда с нами больше не было. Это больно, но время толкало нас вперед. Каждой весной в Принстоне появлялись рекрутеры из различных фирм, нацеленные на старшекурсников. Ты видел, как твой одноклассник, обычно одетый в потрепанные джинсы и незаправленную рубашку, идет по кампусу в костюме в тонкую полоску, и понимал: он или она теперь предназначены для манхэттенского небоскреба. Профессиональная сортировка происходила очень быстро: банкиры, юристы, доктора и исполнительные директора завтрашнего дня начинали мигрировать к своей следующей стартовой площадке, будь то магистратура или тепленькое местечко в программе подготовки к списку Fortune 500[85]. Я уверена, среди нас были и те, кто отдавал свое сердце образованию, искусству и некоммерческой деятельности, отправлялся волонтером в миссии Корпуса Мира или служил в армии, но я знала очень мало таких ребят. Сама же я карабкалась по прочной и практичной лестнице, ведущей вверх. Если бы я остановилась и подумала, то поняла бы, что выгорела в школе – из-за плотной сетки лекций, курсовых и экзаменов – и мне временно стоило бы заняться чем-то другим. Но вместо этого я прошла LSAT[86] -тест, написала диплом и покорно потянулась к следующей ступеньке, подав документы в лучшие юридические вузы. Я думала, что я умная, амбициозная и умею анализировать. Я выросла на жарких спорах с родителями за обеденным столом. Я могла довести аргументы до теоретической сути и гордилась тем, что никогда не ввязываюсь в конфликты. Разве не из этого сделаны юристы? Готова признать, что я руководствовалась не только логикой, но и рефлекторным желанием чужого одобрения. В детстве я обожала нежиться в лучах тепла, возникавших каждый раз, когда я объявляла учителю, соседу или одному из церковных друзей Робби, что хочу быть педиатром. «Боже мой, как замечательно!» – говорили их выражения лиц, и я упивалась этим. Годы спустя ничего не изменилось. Когда профессора, родственники и просто случайные люди интересовались, чем я планирую заниматься дальше, а я отвечала «я пойду на юридический» – на юридический в Гарвард, как оказалось, – их реакция была ошеломительной. Мне аплодировали просто за то, что я поступила, – даже когда на самом деле я еще была в списке ожидания. Но в конце концов я поступила, и люди смотрели на меня так, будто я уже оставила след в мире. В этом и заключается главная проблема зависимости от мнения окружающих. Чужое мнение может подтолкнуть вас к проторенному пути – моему «боже-мой-как-замечательно» пути – и достаточно долго на нем удерживать. Скорее всего, вы не допустите даже мысли о том, чтобы свернуть, ведь так вы рискуете потерять чье-то расположение, а для вас это уже слишком. Возможно, из-за этого вы проведете три года в Массачусетсе, изучая конституционное право и обсуждая относительные преимущества исключительных вертикальных соглашений в антимонопольных делах. Наверное, кому-то это интересно, но не вам. Возможно, за эти три года вы обзаведетесь друзьями, которых всегда будете любить и уважать и у которых действительно будет призвание заниматься бескровными хитросплетениями закона, но у вас его так и не обнаружится. Ваша страсть наконец сойдет на нет, но при этом вы так и не дадите слабину. Вы продолжите жить по формуле усилия/результат и достигать целей, пока наконец не найдете ответы на все вопросы, включая самый главный: достаточно ли я хороша? Да, на самом деле ДА. Затем придет награда. Вы взойдете на следующую ступеньку, и на этот раз ею окажется хорошо оплачиваемая работа в чикагском офисе высококлассной юридической фирмы под названием «Сидли и Остин». Вы окажетесь там, откуда начинали, в родном городе. Только теперь вы работаете в центре, на сорок седьмом этаже небоскреба, на огромной площади со скульптурой. Раньше, ребенком из Саутсайда, вы ездили мимо этого небоскреба в старшую школу на автобусе, молча разглядывая в окно спешащих на работу людей. А теперь вы – одна из них. Вы выбрались из автобуса, пересекли площадь и сели в лифт, который движется тихо, будто скользит. Вы стали членом клана. В 25 лет у вас есть личный ассистент. Вы зарабатываете намного больше, чем когда-либо зарабатывали ваши родители. Ваши коллеги – вежливые, образованные и в основном белые. Вы носите костюм от Армани и оформляете подписку на доставку эксклюзивного вина. Раз в месяц вы платите по кредиту за учебу на юридическом, а после работы ходите на аэробику. И покупаете машину «Сааб» – просто потому, что можете. Разве здесь есть место сомнению? По-моему, нет. Вы теперь юрист. Вы взяли все, что вам давали, – любовь родителей, веру учителей, музыку Саутсайда и Робби, еду тети Сис, словарный запас, который вдалбливал вам Денди, – и превратили в успех. Вы взобрались на гору. И частью вашей работы, помимо анализа абстрактных вопросов интеллектуальной собственности для больших корпораций, теперь стало курирование молодых юристов. Старший партнер спрашивает вас, готовы ли вы стать ментором для одного летнего практиканта, и ваш ответ: конечно да. Вам еще предстоит понять всю силу простого «да». Вы еще не знаете, что, когда к вам приходят документы для подтверждения назначения, где-то в глубине подрагивает невидимая линия разлома вашей жизни и вы уже начинаете соскальзывать. Рядом с вашим именем стоит другое, какого-то крутого студента юридического, он карабкается по собственной лестнице. Как и вы, он черный и тоже из Гарварда, и кроме этого, вам ничего не известно. Разве что имя. Очень странное имя. 8 Барак Обама опоздал на работу в первый же день. Я сидела в своем кабинете на сорок седьмом этаже и одновременно ждала и не ждала практиканта, потому что, как и большинство новоиспеченных юристов, была полностью поглощена работой. Я засиживалась в «Сидли и Остине» допоздна и частенько обедала и ужинала прямо за рабочим столом, попутно разбираясь с документами. Я постоянно читала, писала и редактировала, всерьез полагая, будто владею по меньшей мере тремя языками: расслабленным говором Саутсайда, высокопарным слогом Лиги плюща, и теперь, в довершение всего, я могла говорить особым языком юристов. В компании меня определили в отдел маркетинга и интеллектуальной собственности, который слыл самым свободомыслящим и творческим – думаю, потому, что по крайней мере часть времени мы имели дело с рекламой. В мои обязанности входило корпеть над сценариями клиентов для теле– и радиорекламы, проверяя, не нарушают ли они стандарты Федеральной комиссии по связи. А однажды мне даже выпала честь заниматься документами динозавра Барни[87]. (Да, в юридической фирме это считается «свободомыслящим и творческим».) Главной проблемой на этой работе для меня, как младшего юриста, стало то, что я не была вовлечена в процесс непосредственного взаимодействия с клиентами: я же девчонка Робинсон, выросшая на суматохе большой семьи и инстинктивной любви отца к шумным сборищам. Поэтому я искала любой возможности пообщаться. Чтобы избавиться от одиночества, я перебрасывалась шутками с Лоррейн, моей ассистенткой, сверхорганизованной афроамериканкой на несколько лет старше меня, с хорошим чувством юмора, которая сидела за столом у дверей моего кабинета и отвечала на звонки. У меня сложились дружеские профессиональные отношения с некоторыми из старших партнеров фирмы, и я оживлялась при любой возможности поболтать с коллегами, но в основном все были загружены работой и не хотели терять ни одной оплачиваемой минуты, что возвращало меня обратно к документам. Если выбирать, где проводить семьдесят часов в неделю, мой офис вполне для этого подходил. У меня было кожаное кресло, полированный стол из ореха и широкие окна с видом на юго-восток. Я могла взглянуть на суматоху бизнес-района и увидеть за ней белые гребни волн озера Мичиган, усеянные летом яркими точками парусов. Если повернуться под определенным углом, то можно было увидеть и узкий срез Саутсайда с его невысокими крышами и редкими деревьями. С этого места мой район выглядел мирным и почти игрушечным, но дела обстояли совсем не так. Некоторые части Саутсайда опустели: местные предприятия закрылись, семьи продолжали переезжать. Сталелитейные заводы, которые когда-то гарантировали стабильность, теперь сокращали тысячи рабочих мест. Эпидемия крэка[88], опустошившая афроамериканские общины в Детройте и Нью-Йорке, только-только достигла Чикаго, но ее разрушительные последствия уже набирали обороты. Банды боролись за доли рынка, нанимая курьерами молодых мальчишек – пусть это было опаснее, чем ходить в школу, зато намного прибыльнее. Уровень убийств в городе рос, что тоже служило признаком грядущих бед. Я хорошо зарабатывала, но в вопросах жилья предпочитала синицу в руках. После окончания юридического я вернулась в свой старый район, все еще практически нетронутый бандами и наркотиками. Мои родители переехали на первый этаж, туда, где раньше жили Робби и Терри, а я заселилась наверх, в свою детскую комнату, прикупив снежно-белый диван и батик в рамках. Время от времени я выписывала родителям чек, покрывающий мою долю расходов на коммунальные платежи. Он вряд ли мог сойти за арендную плату, но мама с папой полагали, что этого более чем достаточно. Несмотря на отдельный вход на мой этаж, чаще всего я топала через кухню родителей – отчасти потому, что задняя дверь открывалась прямо из гаража, отчасти потому, что я была и всегда буду Мишель Робинсон. Даже наслаждаясь модными костюмами и «Саабом», долгожданным статусом молодого профессионала, я все еще не любила одиночество и решила поддерживать присутствие духа ежедневными встречами с мамой и папой. В то утро я обняла их, вышла за дверь и поехала на работу под ливнем. И надо добавить, приехала вовремя. Я посмотрела на часы. – Не видно там парня? – спросила я Лоррейн в трубку.