…яд человеческих душ самый опасный… И я падаю, закрываю глаза, втягиваю полную грудь воздуха, сжимаю собственную голову, потому что от боли из глаз катятся слезы. Боль взрывается не на кончиках пальцев, которыми я касалась пламени, она в голове и груди. Крошит на части, вгрызается и впивается. Ненасытная, яростная тварь. Темная. Выдирает из меня целые куски, кромсает. Я позволяю себе тихий, протяжный вой, сквозь зубы, упираюсь дрожащими, налитыми свинцом руками в дерево пола, скребу доски ногтями. Дышу. Вдох и выдох. Медленно, сосредоточено. Чтобы снова не застонать, чтобы не заскулить. Даже сегодня в Игоре не было так мерзко и так больно, как сейчас. Прогулка в Ховринку по сравнению с тем, что я чувствую теперь, как поездка в сраный Дисней Лэнд. Я восстанавливаю дыхание, стоя на коленях, цепляюсь взглядом за деревянный узор под руками. Мне надо за что-то зацепиться, чтобы вернуться, осознать реальность. Чуть дальше от правой руки поблескивает хромом чертова зажигалка, белеет сигарета. Звуки и запахи возвращаются медленно, ощущения собственного тела тоже. Я не чувствую ничего, кроме боли, еще какое-то время. Она накатывает порывами ветра, то сильнее, то слабее, разнося по телу жар, прошивает насквозь и выходит липкой испариной на лбу и груди, дрожью в пальцах. Вдох и выдох. Пеплом на губах. Реальный ветер, легкий бриз после реального дождя, остужает голову, приносит с собой реальные запахи и ощущения, звуки леса-кита. Вдох и выдох. Получается разогнуться, подхватить зажигалку и сигарету, сесть, прислонившись к стене под окном. Все-таки закурить. Дым скользит по горлу в легкие, скребет нутро кошачьими когтями, делая реальность отчего-то ближе. Язычок огня в зажигалке – всего лишь язычок огня. Не кровавый, обычный. И я закрываю глаза, делаю следующую затяжку, не пытаюсь разобраться в том, что произошло. Не сейчас. Сейчас мне нужна передышка. Голова все еще трещит, все еще давит на грудную клетку, мне все еще жарко. Но я не двигаюсь. Сижу под окном и втягиваю в себя едкий дым, открываю и закрываю дурацкую крышку, слушая металлический лязг и тихий шелест перед очередным появлением пламени. Это странно успокаивает. Я докуриваю и поднимаюсь. Ноги немного подрагивают, одежда липнет к влажному телу, дрожат пальцы. Меня шатает, когда я делаю первый шаг, шатает сильнее после второго. Но я все-таки проскальзываю назад в дом. Зарецкий и Дашка все еще о чем-то разговаривают, и я поднимаюсь наверх, так и оставшись незамеченной. Стаскиваю шмотки на ходу, роняя их на пол, не включаю свет. Мне нужна ванная и горячая вода, мне надо расслабить все еще напряженные гудящие мышцы, мне надо подумать о том, что только что случилось. О том, что случилось до этого, обо всем, что я видела и слышала. Стон срывается с губ, когда я погружаюсь в воду. И я сама сейчас не могу ответить на вопрос: от боли или удовольствия. Я опускаю голову на бортик и закрываю глаза, и только сейчас чувствую усталость. Она наваливается, как чугунная плита, будто небо рухнуло, придавливает. Я не сплю, но где-то на грани. Вяло ворочаются мысли. Мертвые ведьмы, собиратели и Ховринка, бывший смотритель, сошедший с ума из-за потери дочери, Аарон и Дашка. Вязкая, липкая дрянь вместо душ, темнее ада, старше земли под ногами, будто восставшая из бреши. И голос в моей голове, настойчивый и упрямый. Бесполый шелест в самое ухо. Доронин и Ковалевский. «Безнадега». Вода остывает, все медленнее ворочаются мысли. Ему нужны тело и души, чтобы жить. Ему нужна сильная душа, чтобы проявиться в этом мире. Он кормится болью, страхами и грехами, адом. Одни и те же мысли, по кругу, как музыка на репите. Тело вялое и слабое. Вода совсем остыла, но я не могу пошевелиться, даже руку протянуть не могу. Усталость выжимает, как тряпку. Я почти отключаюсь, когда слышу за дверью шаги, когда свет бьет сквозь веки по глазам, заставляя морщиться и сильнее зажмуриться. - Лис… Аарон. Руки Зарецкого смыкаются вокруг через миг, он достает меня из воды, несет в комнату. Ворчит. Он смешно ворчит: гортанно. От него пахнет грехом и совсем немного вином, он снова горячий и жаркий, под моими пальцами натянуты мышцы, сердце ровно стучит в груди. - Вода совсем остыла, Эли. - Угу, - соглашаюсь с ним, скользя руками по ткани футболки. - Устала? – тихо шепчет в волосы, укладывая в постель. Капли воды на теле вызывают мурашки, вода стекает с кончиков волос. Как разряды тока. Сонливость и усталость слетают в один миг, как будто ничего и не было. Но… - Я мокрая, - кривлюсь, все-таки открывая глаза, пробуя приподняться, вернуть оторвавшегося от меня Аарона назад. Я хочу его касаться, мне нужно его тело, его жар. Как будто его прикосновения вливают в меня энергию, дают силы, возрождают к жизни. Но Зарецкий перехватывает мои руки, нависает, тут же укладывая назад. - Я чувствую, - отвечает протяжно, втягивает с шумом воздух. В комнате горят только споты над шкафом, прячут в тени черты его лица, обрисовывая контур сильного тела, играют бликами в волосах. Он очень близко, его запах обволакивает, ладони на моей талии, на обнаженной коже, вытесняют из головы все остальное. Я притягиваю падшего к себе, кусаю нижнюю губу и скольжу языком в рот. Пошло все к черту. Он нужен мне. Сейчас, немедленно или я сойду с ума окончательно. Страсть тянет свои нити к моим рукам, ногам и каждому нерву в теле, дергает за эти нити, руководит мной, как кукловод, и я согласна с каждым ее следующим приказом, хриплым шепотом Зарецкого отдающимся в голове. - Тебе надо отдохнуть, Лис. - На том свете отдохну, - улыбаюсь криво и не даю ему ничего ответить, притягиваю к себе за шею, смыкаю зубы на нижней губе, ловлю рваный выдох собственным ртом. А потом заставляю перевернуться, сажусь сверху, срывая футболку. И замираю. Он, мать его, идеален. Каждая напряженная мышца, каждый миллиметр кожи, бьющаяся на шее жилка, взгляд, в котором разлито желание, едва ли уступающее по силе моему, темнеющая на широких скулах щетина. Снова мелькает мысль, что так не может тянуть, что такого голода просто не бывает. И тут же исчезает, потому что я ощущаю его пальцы на своих бедрах, чувствую обнаженной плотью ткань штанов и доказательство желания. Не могу себе отказать. Провожу пальцами от сильной шеи к плечам, ключицам, груди. Мне хочется его касаться без остановки, мне хочется ощущать под ладонями каждую звенящую мышцу тела Аарона, впитывать его запах и выражение лица, звериный взгляд, вдыхать терпкий яд его ада. Я веду руками вверх, склоняюсь к напряженному лицу, выдыхаю в губы и скольжу собственной плотью вверх по его желанию. Невероятно сложно делать это медленно. Все скручивается и сжимается внутри, тянет, ноет. Потом вниз. Трусь кошкой, провожу языком по нижней губе. Хочу оставить на нем свои следы: рук, губ, тела. Хочу пропитаться его запахом. Снова вверх. - Я же сожру тебя, Громова, - рычит Зарецкий. Грудь вздымается и опускается слишком часто, он толкается в меня сквозь штаны, теснее прижимает к себе, смотрит неотрывно, скалится. И я смыкаю зубы на подбородке вместо ответа, вывожу узоры языком на шее, дышу им. Наслаждаюсь влажной, упругой кожей, иголочками щетины. Опускаюсь ниже. Снова трусь. Ничего не могу с этим сделать. Меня скручивает и потряхивает от голода по его движениям и прикосновениям, взгляд, скользящий по мне, как удары плети. Ощущается как прикосновения: плечи, грудь, живот, ключицы. - Не двигайся, Зарецкий, - шепчу, запуская руки под резинку штанов, стаскивая их вниз вместе с бельем. – Не шевелись. Не получается связно мыслить, не получается нормально говорить. Падший – мое искушение, мой самый сладкий грех. Мое безумие. Собственный голос тихий и урчащий, хриплый. - Лис… - Так не бывает, Зарецкий, - шепчу, касаясь пальцами плоти, проводя вдоль, обхватывая сильнее. Он перевит венами, он пульсирует в руке, на кончике прозрачная капля. – Со мной так не бывает. Я хочу тебя так, что меня выкручивает и ломает, кроет и режет. Твои руки, губы, глаза. Хочу попробовать тебя на вкус. Он только втягивает с шумом воздух, когда я все-таки касаюсь его кончиком языка, растираю каплю во рту, провожу рукой вдоль, продолжая следить за выражением красивого лица. Аарон дергается, рычит сдавленно, впивается пальцами в простыню, откидывая голову назад так, что, кажется, кадык вот-вот прорвет кожу, вздуваются вены на его руках и шее, капля пота стекает по виску. И я смыкаю на нем губы, скольжу языком вдоль, опускаю другую руку к мошонке. Он терпкий, пряный, идеальный. Мне невыносимо, мне жарко и болезненно-сладко. Я изо всех сил стараюсь не торопиться, чтобы продлить его и свое удовольствие. Хочу надышаться им, пропитаться, запомнить вкус и запах, ощущение плоти в руках и на языке. Но с каждым мгновением, с каждым его судорожным движением мне все сложнее и сложнее контролировать собственное тело и собственные желания. Кажется, что я кончу раньше него. Скручивает. Аарон хрипит, дергается, подается бедрами навстречу моему рту и языку, становится еще больше. Стискивает ткань под собой так, что она рвется. А я кружу языком вокруг его головки, пробую принять его еще глубже, слегка сжимаю мошонку, веду пальцами вдоль, обхватывая туже. Воздух – расплавленный металл – вязкий, тягучий. Пахнет сексом, потом, моим собственным желанием, нашим общим адом.